Самый далёкий тыл

– Чудесный уголок – Саусалито! Вы не находите?

– О да! И вид Сан-Франциско через бухту – просто ослепительный! Очень напоминает наш Владивосток.

– Я вижу, вы любите наш город, если вы сравниваете его с прекрасным Сан-Франциско.

– Я патриот, Дмитрий Леонидович.

Дроздов улыбнулся.

– Мне говорил об этом генерал Фоменко… Так каково ваше впечатление о Дикенсоне?

– Как я уже сказала вам, я видела его дважды. Судя по его разговору, он вращается в высоких вашингтонских кругах. Что поразило меня – это его глубокое знание марксизма: он цитирует часто и со знанием дела Ленина и Сталина. И он страстно защищает идеи коммунизма. Он непреклонен в его осуждении американского капитализма. Он повторяет, что будущее принадлежит Советскому Союзу. Он завидует нам, живущим в самой свободной и прогрессивной стране в мире.

– Я должен похвалить вас, Анна Борисовна, за вашу способность наблюдать… Так что же наш друг Эд Дикенсон говорит об Алексе Грине и его миссии?

– Он очень озабочен этой миссией. Он говорит, что мы не должны недооценивать способностей Грина в расследовании запутанных дел и его личной смелости. Когда он был послан в Москву год тому назад, он ухитрился попасть в крупное партизанское соединение на Украине и пройти с ним по глубоким нацистским тылам.

Дроздов закурил и протянул пачку сигарет Анне.

– Я не курю, – сказала она.

– И не пьёте, как я слыхал. Вы, доктор, безгрешная женщина, не так ли? Но вы, по крайней мере, любите мужчин?

– Я не лесбиянка. И я не фригидная.

– Вы ведь не замужем и никогда не были – верно?

– Прежде всего, это не ваше дело, Дмитрий Леонидович, – промолвила Анна, стараясь сдержаться. – А во-вторых, никто не предложил мне руку и сердце. Мне кажется, я слишком умна и красива для большинства моих потенциальных мужей.

Дроздов рассмеялся и затянулся сигаретой.

– Ну что ж, давайте продолжим. Вы пишете в вашем отчёте, что вы зафиксировали все разговоры Грина на корабле.

– Когда Дикенсон вручил мне магнитофон, он сказал, что я должна записать все разговоры Грина. Но я не могу сказать, что я зафиксировала все разговоры, хотя, я уверена, я записала большинство. Иногда было невозможно подложить микрофон близко к Грину и спрятать его.

– Вы понимаете английский, верно?

– До определённой степени.

– Что-нибудь привлекло ваше внимание?

Анна пожала плечами.

– Они толковали о миссии Грина в самой общей форме. Ничего конкретного.

– Я вижу, Грин не знает, что его сестра живёт во Владивостоке.

– Так мне сказал Дикенсон.

– Откуда ему это известно?

– Видимо, у него есть какие-то секретные источники информации. Может быть, в ФБР.

Дроздов раздавил окурок в пепельнице и встал.

– Анна Борисовна, вы знаете Грина достаточно близко; вы говорили с ним; вы вели за ним наблюдение. Я хочу задать вам тот же вопрос, который задал вам генерал Фоменко перед вашей поездкой в Штаты: можем ли мы завербовать Грина? Может, мы могли бы использовать для этого его сестру? Вы пишете в вашем отчёте, что он выражал симпатию к нашей стране, и, кроме того, он родился в России. Он русский. Что вы скажете?

(Это изумительная возможность! Я не должна упустить её! Я смогу беспрепятственно встречаться с Алексом, не возбуждая ничьих подозрений. Согласиться немедленно!).

– Мне кажется, стоит попробовать, – произнесла она.

Дроздов наклонился к ней и положил руку ей на плечо.

– Анна Борисовна, вы как коммунист должны взять на себя эту задачу. Я открою вам небольшой секрет – это приказ из Москвы, лично от товарища Берии…

Глава 12. Марта Доран и полковник Кларк. Штат Виргиния. Май 1943 года.

 Клуб под названием «Старая Виргиния» был основан в 1914-м году, как раз накануне «войны, которая положит конец всем войнам», как любил повторять самый видный член этого клуба, президент Вудро Вильсон.

Все клубы такого класса, расположенные рядом с Вашингтоном, были строги в отборе своих членов, но даже среди них «Старая Виргиния» отличалась неумолимой избирательностью. Никакие бизнесмены, деятели культуры, юристы, писатели, журналисты, спортивные знаменитости, артисты кино и театра никогда не были включены в списки членов этого заведения. Утверждённые клубные правила гордо провозглашали, что только министры, высшие чиновники президентской администрации, генералы, конгрессмены и сенаторы, а также члены Верховного Суда могут осчастливить «Старую Виргинию» своим членством.

Неудивительно, что в Вашингтоне этот рафинированный клуб был известен под названием Старая Правительственная Помойка.

Эта помойка, однако, могла похвастаться гигантским полем для гольфа, тремя плавательными бассейнами олимпийской величины, пятью теннисными кортами, огромной библиотекой, кинотеатром и не менее чем четырьмя роскошными ресторанами, включая знаменитый латиноамериканский «Эль-Гринго».

Один из самых знающих правительственных экономистов, сам будучи членом «Старой Виргинии», однажды сказал полушутя, что не менее восьмидесяти процентов всех сделок между правительственными чиновниками и их влиятельными просителями были заключены за столиками ресторанов этого самого аристократического из столичных клубов.

И сейчас казалось, что подобная сделка вот-вот будет заключена в этот солнечный майский полдень в северо-западном углу «Эль-Гринго». Полковник Кларк и Марта Доран были, однако, уверены, что никакие высокопоставленные просители не будут участвовать в этой встрече. Три клиента – двое мужчин и одна женщина – уже заказали коктейли, отклонили предложение заказать ланч и сейчас ожидали кого-то, кто, очевидно, запаздывал.

Марта и Кларк сидели бок о бок в тесном полуподвале ресторана. Магнитофон на столе перед ними не записал пока что ничего значительного, а тем более – преступного в беседе трёх клиентов наверху, которые попросили официанта принести им по второму мартини и пили сейчас коктейль, негромко переговариваясь.

– Эд! – внезапно воскликнул женский голос. – Рады видеть вас живым и здоровым!

Весьма чувствительный магнитофон – новейшая звукозаписывающая игрушка ФБР – послушно зафиксировал двойной поцелуй и хор приветственных голосов.

Был позван официант и заказан обильный ланч на четверых.

– Ну, как вам показалась Москва? – спросил Эрик МакХилл. – Говорят, вы встречались с самим дядей Джо. Это правда?

Эд Дикенсон засмеялся.

– Вы себе не представляете, друзья мои, какое впечатление произвёл на меня грузинский дикарь и великолепная матушка Москва!

– Эд, не пытайтесь запудрить нам мозги вашим русским языком, – промолвила Дженифер Хьюстон. – Все знают, что вы эксперт в этом чудовищном языке. Что такое матушка, Христа ради?

– Это переводится как нежная интерпретация слова мать, – пояснил Дикенсон. – Всё важное в русской жизни всегда ассоциируется со словом мать… Матушка Россия… Матушка Москва… Мать городов русских…

– Я слыхал, что они широко употребляют это слово в матерных выражениях, – сказал Деннис Уорнер.

Его слова были встречены хохотом.

– О, да! – отозвался Дикенсон. – И очень эффектно, уверяю вас.

«Куча идиотов! – пробормотал Кларк.

Марта усмехнулась. «Это доказывает, что идиоты существуют на самых верхах нашего правительства.»

…– Мне говорили, – сказал МакХилл, – что Сталин не прочь употребить несколько матерных слов по отношению к своим политическим противникам.

– Это правда, – подтвердил Дикенсон.

– Вы имеете в виду Троцкого, Бухарина и других бывших его соратников? – спросила Дженифер Хьюстон.

По звукам энергичного жевания и стуку вилок и ножей Кларк и Марта определили, что салаты для четверых посетителей ресторана прибыли.

ДИКЕНСОН: – Не только Троцкого, но и нашего дорогого президента совместно с его дружком Черчиллем.

УОРНЕР: – То есть, вы говорите, что он не любит Фрэнка и Уинстона – верно?

ДИКЕНСОН: – Я уверен, что он их ненавидит.

ХЬЮСТОН: – Но почему? Ведь они – его союзники! И они оказывают ему огромную помощь!

МакХИЛЛ: – Дженифер, вы новичок в нашем движении, и я думаю…

ДИКЕНСОН (прерывая): – Ну, я бы не пытался обозначить наши редкие встречи таким весомым термином как «движение».

УОРНЕР: – И всё же, Эд, наши встречи определённо нечто большее, чем просто обмен идеями.

Кларку и Марте было слышно, как официанты принесли ланч обедающим наверху.

ДИКЕНСОН: – Вы слышали, Дженифер, как Эрик назвал вас новичком в нашем кругу прогрессивно настроенных людей, то есть, людей, мыслящих дальше, чем сторонники привычного капитализма по-американски. Коллективно мы представляем наиболее важные государственные учреждения, вовлечённые в ведение войны. Но то, что вы видите здесь – это буквально верхушка айсберга, всего три человека из многих десятков…

УОРНЕР: – Если говорить напрямик, мы все симпатизируем Советскому Союзу. И не только мы, но и те десятки, о которых упоминал Эд.

ХЬЮСТОН: – То есть, вы симпатизируете коммунистам?!

ДИКЕНСОН: – Можно сказать – да… Но не в этом дело, Дженифер. Наша деятельность вовсе не направлена против Америки, которую мы все, я уверен, горячо любим. Наоборот, мы хотим принести американскому народу всё то счастье, достоинство и веру в светлое будущее, которые я видел у русских во время моей поездки в Москву.

ХЬЮСТОН: – Но что вы скажете насчёт всех тех ужасов, о которых мы читали в газетах: о голоде на Украине, о ссылке крестьян в Сибирь, о московских судебных процессах…

МакХИЛЛ: – Жестокость на службе гуманности иногда необходима. Русские должны защищаться против внешних и внутренних врагов, не так ли?

УОРНЕР: – И, в конце концов, Дженни, это всё – незначительные проступки по сравнению с нашим ку-клукс-кланом, нищетой, безработицей и судом над Сакко и Ванцетти…

ХЬЮСТОН: – О’кей, о’кей, я согласна! Но вы не ответили мне, Эд, почему Сталин ненавидит Рузвельта, своего номинального союзника.

ДИКЕНСОН: – Потому что они – смертельные враги, несмотря на их шаткий военный союз. Рузвельт после Великой депрессии старался спасти нашу несправедливую, эксплуататорскую и обречённую капиталистическую систему. А Сталин заверил меня, что он сделает всё возможное, чтобы эту систему похоронить и построить прогрессивное общество на её развалинах.

ХЬЮСТОН: – Это вообще-то очень близко к тому, что я чувствовала и в душе одобряла…

МакХИЛЛ: – Вот поэтому мы и пригласили вас, Дженни. Мы наблюдали за вами долгое время и пришли к выводу, что вы – одна из нас.

ХЬЮСТОН: – Ну а сейчас, Эд, вы, может быть, расскажете о вашей встрече с Дядей Джо?

ДИКЕНСОН (медленно, взвешивая каждое слово): – Он – гигант. Величайший из великих. Человечеству повезло, что он существует среди нас. Простой, но не простачок. Интеллигентный, но без «заумности». Провидец. Революционер. Мыслитель. Оракул.

Наступило молчание. Марта глянула на Кларка и развела руками в недоумении.

МакХИЛЛ: – Говорил ли он что-либо о ленд-лизе?

ДИКЕНСОН: – О, он очень благодарен за ленд-лиз. Но, как я сказал, Сталин – провидец. Он видит дальше и выше, чем кто-либо. Короче, он просит, чтобы мы резко увеличили количество материалов, поставляемых нами по ленд-лизу – для того чтобы он мог помочь революционной армии Мао Цзедуна. Великие революции Востока надвигаются, сказал он, и они изменят лицо нашего несправедливого мира навсегда… Взгляните на этот список – это запрос самого Мао относительно американского вооружения, которое ему необходимо для борьбы как с армией Чан Кайши, так и с японскими оккупантами.

МакХИЛЛ: – Ну и список!

ХЬЮСТОН: – Очень впечатляющий.

ДИКЕНСОН: – Согласен! Но вот что поразило меня в Сталине, когда он говорил об этих надвигающихся революциях, – он производил впечатление самого искреннего человека на свете! Вы знаете, когда я смотрю, к примеру, на Рузвельта – как он, прежде чем ответить на неудобный вопрос, снимает своё пенсне и трёт переносицу, притворяясь, что он находится в глубоком раздумье, хотя всем ясно, что он просто старается избежать правдивого ответа, – я знаю, что он пытается солгать, что он неискренен, что он – фальшив! Со Сталиным это совершенно иное дело!

УОРНЕР: – Так вы, я вижу, доверяете ему полностью.

ДИКЕНСОН: – Без сомнения! И у меня есть ощущение, что это доверие – взаимное… Так что я должен сказать нашему человеку в Белом доме? Готовы ли мы выполнить просьбу Сталина и Мао?

ХЬЮСТОН: – Нашему человеку в Белом доме?! Что это значит? Какому человеку?

МакХИЛЛ: – Дженни, вы должны понять, что все наши действия координируются на самом высоком уровне.

ДИКЕНСОН (смеясь): – Дженни, я могу вам сказать вот что – наступит время, и вы узнаете имя этого человека. А пока что хочу заверить вас, что это не наш президент…

***

В огромном здании ФБР на Пенсильвания авеню Едгар Гувер располагал двумя офисами. Главный офис, на третьем этаже, был обычно пуст, так как директор Федерального Бюро Расследований предпочитал другое помещение, напоминавшее бункер, в комфортабельном полуподвале здания.

Элен Гэнди, секретарша Гувера, ввела полковника Кларка и Марту Доран в кабинет и закрыла за ними дверь.

– Полковник, – сказал Гувер, пожимая руку Кларка, – вы, как я понимаю, никогда не были здесь, не так ли?

– Нет, никогда, но, если вы помните, я говорил с вами по телефону месяц тому назад, прося вас одолжить мне кое-что.

– Одолжить? Все в Вашингтоне знают, что я чудовищно скуп и завистлив. Известно, что я никому не даю денег, особенно нахальным особам из ОСС.

Кларк и Марта рассмеялись.

– Нет, – сказал Кларк, – дело тут не в деньгах. То, что вы мне одолжили, сидит вот тут, рядом со мной.

Гувер посмотрел на Марту с довольной ухмылкой.

– Ваша мисс Доран не имеет цены, – добавил Кларк. – Не знаю, что бы я делал без неё и как я смогу отплатить вам за вашу любезность.

Директор ФБР откинулся в кресле.

– Вы уже заплатили ваш долг, доставив мне эту запись, – сказал он, кивнув на магнитофон, стоящий на столе. – Вы знаете, я ведь был и остаюсь членом Правительственной Помойки, но я никогда не подозревал, что в этой помойке так много дерьма!

– Мистер Гувер, – произнесла Марта, – взгляните на этот список дерьмовых членов Старой Виргинии. – Она вынула лист из своего портфеля и положила его на стол перед директором.

Гувер взял листок, бегло глянул на него и перевёл взгляд на полковника и Марту.

– Что будете пить, друзья, – кофе, чай, виски, джин, коктейль?

– Охлаждённый чай, – сказал Кларк и повернулся к Марте. Та кивнула.

Гувер открыл холодильник и вынул оттуда кувшин с чаем. Он разлил чай по чашкам и стал молча просматривать документ.

– Если это верхушка айсберга, – пробормотал он, – то я представляю себе, как выглядит весь айсберг… Ну что ж, я постараюсь выволочь это дерьмо из помойки – и горе тому, кто окажется в моих руках!

Он потряс листком и прочитал с отвращением: «Эдвард Дикенсон, Государственный Департамент; Эрик МакХилл, Администрация ленд-лиза; Деннис Уорнер, Совет Военно-Экономической Стратегии; Дженифер Хьюстон, Департамент Военных Материалов…». Крупные, крупные рыбы! Киты! Акулы!

– И все – сочувствующие коммунизму, – сказала Марта. – И даже, возможно, скрытые члены компартии.

– Вы знаете, какое у меня сейчас самое горячее желание? – тихо произнёс Гувер, прикрыв глаза.

– Попробую угадать, – предложил Кларк. – Скажем, выстроить их всех у какой-нибудь стенки…

– …и вышибить из них дух несколькими автоматными очередями! – закончил Гувер.

С минуту все молчали, прихлёбывая чай.

– Самая интригующая часть их беседы, – промолвил директор ФБР, – это упоминание об их «координаторе на самом высоком уровне в Белом Доме». Есть у вас какие-либо идеи, кто это мог бы быть?

Марта пожала плечами.

– Не знаю.

Гувер сказал задумчиво:

– И мне сдаётся, что эти шакалы понятия не имеют, каким образом япошки заполучили наше ленд-лизовское оружие в свои грязные желтокожие лапы…

– Нет, они определённо не знают, – сказал Кларк.

– И мы не знаем тоже, – заключила Марта.

 Глава 13. Алекс. Владивосток. Май 1943 год

Недалеко от пересечения улицы Карла Маркса с улицей Ленинской стоит серое пятиэтажное здание, ничем не отличающееся от окружающих его жилых домов. Парни из нашего консульства сказали мне, что в этом здании находится средняя школа №1 – лучшее учебное заведение в городе. При моём первом посещении консульства я попросил Джима Крэйга организовать для меня интервью с директором школы. «Я хочу побеседовать свободно и непринуждённо с преподавателями и учениками», – сказал я, хорошо представляя себе, какой переполох вызовет такая просьба. Не было ни малейшего сомнения, что директор должен будет получить специальное разрешение НКВД для контактов с таким неведомым и опасным зверем, каким является американский журналист.

И вот теперь я взбираюсь вверх по крутой сопке, направляясь на эту встречу. На другой стороне улицы, над приземистым зданием, очень напоминающим крепость, развевается белый флаг с красным диском посредине. Это – японское консульство.

Это чертовски странное обстоятельство – мирное сосуществование в одном городе, на одной и той же улице, в пятистах футах друг от друга, консульств двух смертельных врагов – Америки и Японии. Когда русские организуют банкет по поводу какого-нибудь важного события, ну скажем, в годовщину их кровавого переворота, именуемого Великой Октябрьской социалистической революцией, они обязаны пригласить всех дипломатов, аккредитованных во Владивостоке, верно? Значит, американцы и японцы выпивают за одним и тем же столом? Может, они и руки жмут друг другу?.. Полный бред!

Впрочем, это не то, что занимает меня в эти минуты. Мои мысли заняты другим – предстоящей встречей с директором школы. Я нервничаю. Я никогда не был так взволнован – даже накануне самых важных интервью в моей карьере журналиста. Я был менее взволнован даже тогда, когда я уселся перед итальянским полусумасшедшим диктатором Бенито Муссолини в 1939 году и положил мой магнитофон перед ним. Я был относительно спокоен, задавая вопросы всемогущему и «любимому вождю советского народа» Иосифу Сталину.

Но это интервью – особое! Потому что директор школы, Екатерина Ивановна Гриневская, – моя старшая сестра…

***

…В 1932 году мой отец кончил жизнь самоубийством.

Ему было пятьдесят два. Он не повесился, не отравил себя газом и не проглотил пригоршню снотворных таблеток. Он решил уйти из жизни подальше от дома и от семьи – точнее, подальше от того, что осталось от семьи. Он не хотел, чтобы моя мама или моя сестра наткнулись на его бездыханное тело, на его лицо, искажённое смертью. Он побрёл к ближайшей пристани Порт-Артура, вошёл в воду и заставил себя утонуть.

Мама знала, что это не несчастный случай. Он оставил предсмертную записку; но, даже не взглянув на этот бумажный клочок, мама знала истинную причину его смерти. Бывший профессор Московского университета, почётный член Императорской Академии Наук, автор тридцати книг и сотен статей, посвящённых истории России от времён язычества в Киевской Руси до русско-японской войны 1904 года, – мой отец просто не мог дольше жить. Фактически его жизнь кончилось за десять лет до его смерти – в пронзительно холодный зимний день 1922 года, когда мы всей семьёй пересекли покрытую льдом реку Амур и оказались на китайской стороне.

Мы прибыли в средневековую Манчжурию. Что ожидало моего отца здесь? На что надеялся этот близорукий учёный, никогда не повысивший своего голоса, – человек, чья жизнь текла счастливо среди тысяч книг и чьи орудия труда были ограничены пером, блокнотом и пишущей машинкой?

Я помню его мягкие белые руки, не знакомые с молотком или отвёрткой. К концу его жизни эти руки уже не были белыми и мягкими – пальцы и ладони были покрыты мозолями и порезами, следами изматывающего труда по разгрузке и погрузке барж и кораблей в порту.

Мы поселились в Порт-Артуре, в самой южной точке Манчжурии, среди тысяч беженцев – бывших российских князей и графов, генералов и адмиралов, высокопоставленных чиновников, промышленников, землевладельцев, писателей, артистов, профессоров, – выброшенных за пределы родной страны либо покинувших её добровольно, не желающих оказаться под властью неведомого и устрашающего режима «рабочих и крестьян».

После комфортабельной жизни в Москве, в двухэтажном особняке с библиотекой, огромной гостиной, несколькими спальнями и отдельной комнатой для прислуги, – мы оказались в потрёпанной двухкомнатной квартире, расположенной в полуподвале старого дома, которым владел семидесятилетний китаец по имени Нэ Фын-си.

Наш квартирный хозяин вовсе не был плохим человеком. Он был готов ждать месяц-два, если наша мама не могла заплатить за квартиру вовремя. Мама занималась нашими скудными финансами, а не отец. Она лихорадочно искала одну работу, а затем другую, а за другой – третью, в то время как папа в состоянии глубокой депрессии лежал на грязном дряхлом диване, повернувшись лицом к стене, не находя в себе сил встать и искать какой-нибудь заработок.

Я всегда поражался, что именно женщины, а не мужчины проявляли такую сильную решимость и упорство в преодолении трудностей эмиграции. Это было интересное явление – эта женская настойчивость и терпение. Может, это было подсознательное, но постоянное и всеобъемлющее чувство ответственности за семью и детей. Не знаю. Я никогда не слыхал ни об одном случае самоубийства среди эмигранток в Манчжурии, но могу насчитать дюжину самоубийств, когда мужчина, беженец из Советской России, кончил жизнь на самодельной виселице или пробил себе пулей висок.

Одним из них был мой отец.

Конечно, он убил себя в состоянии отчаяния. Но это не была депрессия, порождённая исключительно нашей нищетой. К моменту своей смерти он смирился с тем, что никогда более не будет он уважаемым профессором в университете. Ко второму году нашей эмиграции он заставил себя подняться с дивана, уйти в город и найти себе работу грузчика в порту.

Помня о его многолетней карьере учёного, я не мог не поражаться его спокойному и трезвому отношению к своему превращению в низкооплачиваемого рабочего, находящегося в самом низу социальной лестницы, живущего в богом забытой провинции и добывающего себе хлеб на пропитание бок о бок с неграмотными китайцами и нищими русскими эмигрантами. «Знаешь, Алёша, – сказал он мне однажды, – я иногда думаю, что есть много положительного в физическом труде. Вспомни Льва Толстого с его призывом к русским интеллигентам работать не только головой, но и руками… – Он засмеялся. – Во-первых, голова у тебя не занята ничем. Тебе не надо думать ни о каких мировых проблемах. И потом – посмотри на мои мускулы! Их у меня не было и в помине, пока я сидел за письменным столом…»

Конечно, он шутил. Но люди при депрессии не смеются, и значит, не отчаяние из-за нищеты привело его к самоубийству. Настоящая причина была двойной – семья и Россия.

Задолго до его смерти наша семья развалилась. Мать не могла скрыть своего презрения к мужу, не способному добыть денег для семьи – в то время как она, работая в трёх местах, была настоящим добытчиком для нас всех. Она преподавала английский и французский в состоятельных семьях, работала библиотекарем в Лушунском Коммерческом Институте и переводила газетные статьи с английского и французского на русский.

Мать и отец в порыве гнева бросали друг другу грубые обвинения, и между ними часто вспыхивали громкие скандалы. Мы с сестрой никогда не слыхали ничего подобного в нашей спокойной и комфортабельной московской жизни. В разгар очередной ссоры мать ясно давала почувствовать отцу, что он ей не ровня даже в происхождении: она была дочерью старинных русских аристократов, а он был всего-навсего выбившимся в люди сыном простого украинского священника.

Относительный мир в семье поддерживался только в присутствии гостей. Это были бывшие коллеги отца по Московскому университету, два-три безработных писателя и православный священник, некогда занимавший высокий пост в московской христианской иерархии. Разговоры вокруг обеденного стола неизбежно вращались вокруг прошлой и нынешней России. Хотя воспоминания об ушедшей в небытие России были самыми разнообразными, мнения о настоящем и будущем нашей родины не встречали никаких возражений: большевистская Россия была, по мнению всех, средоточием зла, угнетения и террора.

Самым говорливым среди наших гостей был профессор Тарковский, бывший член Российской академии наук, один из крупнейших европейских экономистов. В противоположность нашим безработным и полубезработным гостям профессор Тарковский умудрился устроиться на неплохую работу – он был помощником бухгалтера в порту.