Человечность

Это не мешает мифу, за счет сакрализации и обожествления действующих сил, делать мифологизируемое неприкосновенным для критики.

Мифология, воспроизводясь, расширяет границы захвата реальности. Мифология Сталина с необходимостью обрастала мифологией о счастливой жизни в СССР, где Сталин – адекватный этой мифической стране и жизни лидер и вождь. Нынешнее обожествление и мифологизация президента страны (прошлого, нынешнего и всех последующих) строится в лесах мифа под названием «спецнарод», с которым президент общается, к которому ходит в гости и на вопросы которого мудро и полновесно отвечает раз в год.

Нынешняя мифология гораздо сложнее сталинской: Сталину не надо было иметь двойную мифологию для «одной отдельно взятой страны», отгороженной от мира железным занавесом. Современная Россия должна демонстрировать свою открытость, даже распахнутость миру. Поэтому мифологии по типу сталинской, мифологии внутреннего потребления уже недостаточно. Так возник и устойчиво существует миф для Запада: власть мимикрирует под политику.

Власть удерживает имеющийся порядок вещей (это ее имманентная функция), но в то же время создает политическую партию власти из послушного бюрократического сонма, конкурируя с другими политическими силами и партиями за передел этого порядка, даже проводит «реформы», демонстрируя свою «политичность» (вот почему ни одна реформа так и не совершилась – они все демонстрации мифологии).

Миф о власти как политике имеет функцию, направленную не только вовне, но и на внутренний рынок: она стремится вызвать у людей отвращение к политике, а, следовательно, к изменению существующего порядка вещей и к их личному участию в политике. Для власти и государства мы гораздо важней и полезней как налогоплательщики, нежели как избиратели.

Ноябрь 2006, Москва

Откуда берется судьба?

За последние тринадцать лет я уже, кажется, в четвертый или пятый раз возвращаюсь к этой теме – каждый раз неожиданно для себя и без всяких видимых внутренних или внешних причин. Просто – настало время поговорить на эту тему.

Предназначенная судьба

Судьба – это нечто гораздо более тонкое, эфемерное, духовное, нежели генетическая наследственность. Судьба, возможно, даже вообще никак не связана с нашим генетическим кодом, а, если связана, то странным образом – она отражает непроявленные, слабые, неслышимые или невнятно слышимые нами голоса наших ближайших и далеких предков. Можно даже так сказать: то, что выражено в нас ярко от наших предшественников (телосложение, черты лица и характера, например), то в судьбе и не проявляется, а проявляется то, что не явилось воочию. В этом смысле судьба – тень нашей наследственности.

Условно генетическая природа судьбы – присутствие в ней того, что передалось нам из генетического наследства неочевидным образом, аутсайдерами нашего генетического наследия. И это выражается не в чертах лица, например, а в наших болезнях, не в характере, а в наклонностях, чаще всего скрытых от нас самих и проявляющихся либо в экстремальных случаях, либо когда мы теряем контроль над собой и действуем бессознательно (в бреду, ярости, сильном опьянении, в аффекте).

Проигравшие в явном выражении и повторении себя в новой личности предки не сдаются – они уходят в тень и начинают действовать скрытно, неумолимо: они формируют нашу судьбу.

И, по-видимому, это – доминанта нашей судьбы, ее мощнейший фактор. Недаром ведь мы интуитивно стараемся вникнуть в жизнь и хитросплетения нашего родового древа, нас интересуют всякого рода побочные, не самые важные и главные, но кажущиеся нам странными перипетии их жизней – мы пристально вглядываемся таким образом в свою судьбу, пытаясь (почти всегда безуспешно) понять ее.

Другим фактором вмененной нам, предназначенной судьбы, является наше имя. Оно дается нам либо в честь святого, либо в честь нашего предка (чаще всего, дедушки или бабушки), либо по прихоти и произволу родителей. И, как бы уникально или высокочастотно ни было наше имя, оно довлеет над нами – своими смыслами, историческими примерами, своим символизмом. Мы волей-неволей начинаем подчиняться этому голосу, стараться «соответствовать» своему имени и образу, стоящему для нас за ним: образу святого, дедушки-бабушки или исторического-мифологического персонажа с таким же именем. Имя играет особо заметную роль в судьбе православных – ведь перед ними всегда имеется икона их святого, они могут читать его житие, у них есть очень зримый, яркий и позитивный образец человека, давшего имя.

Еще одним фактором предназначенной судьбы является некий культурный, культурно-исторический, культурно-мифологический и этно-фольклорный шлейф. За всеми этими длинными и «учеными» словами стоят… сказки. Сказки – наши первые нарративы, то, что переживается нами со всей искренностью раннего детства и врезается затем в память навсегда и очень глубоко. Слушая в детстве сказки (а чуть позже – читая их сами), мы переживаем их в своем воображении, то есть в образах, вмещающих нас самих. Мы солидаризируемся со сказочными персонажами, героями или красавицами, непременно позитивными (никто не ассоциирует себя ни с Бармалеем, ни с Кащеем Бессмертным, воплощениями зла). А затем начинаем следовать им, подражать им, повторять их действия и жизнь как свою судьбу.

Мультяшки в телевизоре и компьютере играют с нами дурную игру – они вытесняют из детства сказки. Принципиальное отличие здесь не в содержании – мультяшки дают готовое изображение героев и потому не допускают нас внутрь себя, мы не пользуемся воображением и не вступаем в действие и любимый персонаж. Эти мультяшки – не про нас, как бы дидактически и педагогически полезны они бы ни были. Мы их только сопереживаем, а не переживаем в своем воображении. Нет этого столь необходимого для судьбы эффекта соучастия. Но, возможно, это и не плохо, что нынешние дети лишены этой сказочности в своей судьбе? Хотя, с другой стороны, все сказки – счастливые и все персонажи, на месте которых мы себя воображаем в детстве, позитивны, так что вреда «сказочная» часть нашей судьбы, скорей всего, не приносит. Жаль все-таки, что сказки вытесняются…

Наконец, имеется еще один, весьма неочевидный, спорный, почти недоказуемый фактор. Он сопряжен с идеей реинкарнаций, идеей, явно присутствующей в индуизме и буддизме, менее заметный, но все-таки имеющийся в иудаизме (например, возвращение Малхиседека, родившего во времена Ноя, но вернувшегося через четыреста лет, во времена Авраама, первым первосвященником) и христианстве (например, второе пришествие Христа).

Наша судьба – отголоски несвершившегося в жизни других людей, необязательно наших родичей и предков. Что-то важное эти люди недосказали, не сделали, с ними не случилось, не состоялось, было упущено нечто столь важное для них или для мира, что это пропущенное действие или слово вернулись – нами и нам. И, так как корней и связей здесь найти невозможно или почти невозможно, эта часть нашей судьбы – наиболее роковая, фатальная (все это, конечно, тавтология), необъяснимая и непредсказуемая. Хотя тут – стоп. В какие книги смотрят разного рода гадалки и предсказатели (если это, конечно, не улично-салонные шарлатаны)? Не ищут ли они именно эти связи и корни, порой поражая нас неожиданными открытиями известного и неизвестного нам нашего будущего?

Перечисленные факторы расположены и по мере очевидности и по силе своего влияния, хотя судьба – это такая невнятная и негаданная суть и нить, что даже от Зевса была скрыта парками.

Случайная судьба

Судьбе противостоит мгновенный случай, способный все перевернуть и изменить.

Это с одной стороны.

С другой: вся наша судьба – это цепь случаев и случайностей, от зачатия до… а где конец этой цепочки? Не уходит ли он в другую и иную жизнь, в жизнь другого человека, нам незнаемого и нас не знающего?

Случай – это прихоть судьбы, своенравный и произвольный. Откуда приходят и куда уходят случаи? – игра. Нередко азартная, а чаще – сучная, как затянувшаяся черная полоса.

Случаи, кажется, невозможно ни типологизировать, ни теоретизировать. Они – Его Величество Случаи.

И я позволю себе наметить только три (наверно, не первые и не последние) тропы, траектории, орбиты, по которым блуждают случаи нашей жизни.

1) Следуя своей судьбе, идя за ней, как на заклание, бессознательно и нелепо, мы сами складываем обстоятельства, которые потом, в горести или в радости, называем случаем. Мы сами себя неосознанно подводили и подталкивали под этот случай, под этот кирпич, что упал с крыши прямо перед нами и пробил в земле дыру с сокровищами. А ведь кому-то он мог принести смерть! Но не нам. Ничего не зная о своей судьбе (а большинство из нас не только не знает ее, но и очень редко о ней задумывается, христианам же вообще церковь запрещает думать и рассуждать о судьбе), мы сами строим и возводим ее – от случая к случаю. И чем меньше мы заботимся о своей судьбе, тем больше в нашей жизни случайного. Фаталист же случайностей не видит и не замечает.

2) Случаи происходят на нашем пути в поисках смерти. Когда мы думаем о собственной смерти, мы, прежде всего, рисуем в своем воображении то, чего хотели бы избежать: предваряющих смерть мучений, немощи, дряхлости, неподвижности, потери всех способностей и талантов. Позитивные образы смерти живут недолго: в детстве мы мечтаем о героической смерти-подвиге, в более зрелом возрасте – обесхлопотной смерти во сне или мгновенной смерти в какой-нибудь катастрофе. Нас страшит мучительная и дряхлая старость, предваряющая смерть, смерть-угасание.

И негативный образ смерти, которого мы страшимся и пытаемся всеми силами и способами избежать – именно этот образ и является путеводным. С нами случается именно то, чего нам менее всего хотелось бы, если в нашем сознании доминирует этот негативный образ. И с нами случается именно то, чего нам и хотелось – если в нашем сознании неотвязно и неотступно стоит позитивный образ смерти.

Это не значит, что мы умираем по задуманному нами образу: случаи случаются с нами, и эти случаи ведут нас по избранному нами пути к смерти. Кому суждено быть утопленным, тому веревка не страшна.

3) И совсем другие случаи, совсем другая случайная судьба складывается в наших поисках и потугах бессмертия, потому что в каждом из нас теплится надежда обессмертить себя, хотя бы ненадолго, в малом кругу людей и хоть чем-нибудь: ребенком, научным открытием, стихами, злодеянием… Нам хочется продлить нашу биологическую жизнь, потому что мы страдаем от своей смертности, от нашего несовершенства. И эта неосязаемая нами цепочка случаев делает из несостоявшегося подводника иосифабродского поэта Иосифа Бродского, из неудачного фортификационного поручика самого великого писателя, из обыкновеннейшего кагэбешника президента и так далее.

По отношению к предначертанной судьбе мы выступаем в роли робкой и безвольной невесты: «ничего не поделаешь, так, видно, суждено». В случайной судьбе мы – кузнецы своего счастья, женихи своей судьбы. Обрученные с судьбой – по левую ли руку, по правую ли – мы обречены на нее и в своей воле, и в своем безволии. И это задает драматургию нашей жизни, но только в финале мы узнаем (или узнают зрители нашей жизни), что это была за пьеса: фарс, детектив, комедия, драма или трагедия. Но в любом случае мы – авторы своей судьбы. Потому что тот, кто хотя бы раз или иногда был автором, тот знает: что-то пишешь сам, а что-то приходит само собой, и ты лишь канал или орудие написания (на бумаге, холсте, в нотных линейках или еще каким-либо вычурным образом). И в этом соавторстве – непреходящая прелесть нашей жизни и нашей судьбы: судьба ли вмещает нашу жизнь, жизнь ли вмещает нашу судьбу – все равно весело и радостно творить с кем-то в паре и наедине от остального мира.

А пока мы живы, мы можем рассуждать лишь о моменте или моментах судьбы:

Момент судьбы впрямую зависит от событий и поступков и находится в обратной зависимости от времени:

И отпущенное нам время – это еще и время, чтобы задавать себе разные вопросы, в том числе и этот: «Откуда берется судьба?»

2007, Москва

Пространство и место

реальность и действительность географии

География, претендуя на пространственный анализ, а, следовательно, на анализ реального (о чем – ниже), этим мало занимается: ведь анализ всегда вторичен по отношению к синтезу. М. Хайдеггер утверждает, что впервые «анализ» был использован Гомером в «Одиссее»: по ночам Пенелопа расплетала («анализировала») рубашку Одиссея, которую ткала («синтезировала») в дневное время. В географии нет общепризнанной теории пространства, синтезирующей географические представления о нём. Данная статья не претендует на создание этой теории, но лишь ставит вопрос о её необходимости.

Пространство

Пространство невозможно рассматривать вне времени, с которым оно составляет пространственно-временной континуум, с чем согласны и физики, и математики, и географы, и историки.

Время удивительно разнообразно.

Прежде всего, следует различать циклическое («мужское») и векторальное («женское») время. Цикличность времени выражается в календаре и циферблате, циклическое время подчиняется идее «ничто не ново под луною» (Зенон Элейский) и потому и называется «мужским» или «хозяйственным», что подчеркивает повторяемость и неизменность хозяйственного круга дел, забот, начинаний, свершений и результатов. Векторальное время все время куда-то безвозвратно уходит и просачивается в никуда, как наша жизнь – и нет ничего повторяющегося, все уникально и только раз, и все неисправимо, о чём учил ещё Гераклид Тёмный.

Кроме того, время ещё и дискретно, представлено мгновениями, точками, хронотопами «здесь и сейчас», ситуациями.

Время также может быть перфектным и имперфектным, говоря грамматически, состоявшимся и несостоявшимся, текущим и идущим. Мы, так стремящиеся к совершенству, по природе своей несовершенны и потому все время меняющиеся, мы – становящиеся, но все никак не устанавливающиеся (по Бахтину). Мы по-человечески живем в имперфектном времени и отмечаем перфектно лишь следы прошедшей истории или тени на будущем своего существования, что происходит лишь временами, искрами, точечно.

Время и субъективно, и объективно. Объективное время – исторично, оно течет – то от Сотворения мира, то от архея, то от Рождества Христова, то вообще от Октябрьской революции. Наше индивидуальное время субъективно и обычно никак не совпадает с историческим временем: мы голодны или хотим спать, любить независимо от вяло текущего и постороннего для нас исторического времени. Мы стареем и умираем не в силу хода истории, а по собственной небрежности.

Эти три парные характеристики времени сильно усложняют онтологию времени, но это еще не все.

Из точки под названием «настоящее» разворачивается два веера (или два крыла?).

Один из них – веер прошлых времен: вчерашнее, прошедшее и былое прошлые. Вчерашнее прошлое, стоящее за нами, уже состоялось и протекло. Прошедшее прошлое также стоит за нами – это то, что прошло и произошло во вчерашнем прошлом, ведь часто так бывает, что вчера ничего не произошло и не прошло, и мы говорим в таком случае «вчерашний день прошел впустую». Былое прошлое расстилается перед нами, и мы следуем за ним и теми, кто был до нас: наши непосредственные и отдаленные от нас порой на столетия и тысячелетия родители и учителя. Мы – в конце этой цепочки и вереницы. Мы ступаем за ними, а за нами – наши дети и наше будущее.

Другой веер – веер будущих: завтрашнее, грядущее и проектное будущие. Завтрашнее симметрично вчерашнему. Помимо завтра начинает брезжить грядущее, онтологически отличное от настоящего, но никак нами не формируемое. Грядущее – это то, что наступит без всякого нашего участия, нагрянет на нас и обрушится: Страшным Судом, например. И, наконец, мы строим планы, проекты, прожекты и прочие конструкции будущего, как и грядущее, онтологически отличного от настоящего, но включающего в себя наши цели, нашу волю, нас самих. Если завтрашнее и грядущее имеет несовершенный вид в силу нашего неучастия в них, в силу независимости от нас, то проектное будущее – безусловно перфектная форма теней наших воль, целей и желаний.

Что же касается настоящего, то оно неуловимо, все время смещается и потому, находясь в постоянном движении, собственно говоря, неподвижно и неизменно в этом. Либо его вовсе нет и это тот самый неуловимый Ноль, которого нет и который никому не нужен.

Но время – всего лишь одна из координат системы «пространство-время». Что мы знаем об остальном?

Классическое пространство однородно, изотропно, непрерывно, безгранично и бесконечно [15,17,18]. Оно очень похоже на ничто и буддистскую Пустоту. Оно идеально для заполнения чем угодно – от ерунды до Бога. В нашем сознании оно, пространство, существует в своей классической версии и это нас сильно утешает в нашей жизни и наших горестях.

Современное, релятивистское, представление о пространстве много сложнее: оно находится в одной координатной системе со временем, оно неоднородно и в зависимости от размещения в нем масс гравитации, его безграничность и бесконечность относительны и зависимы от приближения либо удаления от скорости света [1,3,4,5,10,11,13,14,19,].

Хоть немного, но мы убыстряемся – мы не только преодолели скорость прямоходящего (5 км\час), но и достигли второй космической скорости, а в своих ускорителях научились разгонять разные малосуществующие частицы до околосветовых скоростей.

Мы не только открыли релятивистские свойства пространства-времени, мы своей физической жизнью приближаемся к ней. Точно также мы поступили и со Вселенной – мы не только отказались от классической космогонии в пользу сильного антропного принципа, но и живем теперь по законам этого принципа. В этом отношении наша цивилизация абсолютно аутична: мы живем в мире, в котором хотим жить.

Впрочем, еще Аристотель [2], обсуждая «хорион» (пространство), утверждал, что за пределами семи сфер, составляющих его, времени нет. Первый физик пророчески предугадал релятивисткую физику современности, хотя его геометрические представления о пространстве были весьма примитивны. Для эллинов пространство сплющивалось до двуразмерности, до плоскости. Справедливости ради, необходимо также добавить, что Аристотель выделял еще одну координату пространства, принципиально недоступную мышлению и деятельности, направленную внутрь себя (то, что много позже Кант назовет «вещью в себе»). По этой координате пространство и все вмещаемое им обладает самообернутостью и полной скрытностью от нас. Пространство, мир и мы в нем по этой координате непознаваемы, неразличимы и загадочны навсегда.

География – равновесная истории наука, насколько пространство равномощно времени. Однако «глупость» пространства, о которой так прозорливо и много говорилось до сих пор, неисчерпаема, а время, кажется, опять кончается и иссякает, на сей раз, и впрямь, окончательно. Это, кстати, очень важно: нас все время сопровождает ощущение того, что время вот-вот кончится, а пространство неизбывно и неисчерпаемо. При этом, конечность времени, воспринимаемая нами безусловно негативно, совпадает с бесконечностью пространства, также кажущейся нам негативной. Нас ограниченность пространства утешает в той же мере, в какой и бесконечность времени.

В географии пространство, к сожалению, никогда не обсуждается как пространство [7,9,12,20,21], а только по его заполнению, что, впрочем, характерно и для истории, которая практически безразлична ко времени и видит его лишь событийно, а не хронологически. Мы, историки и географы, отдали теоретические вопросы пространства-времени физикам, которые в том просто не разбираются и глухи к реальности, как они глухи и к собственному объекту – природе. Благодаря Галилею они гордо и важно занимаются придуманными ими идеальными объектами, не имеющими никакого отношения к реальности и природе. И именно эти игры с несуществующим называются отныне наукой.

Для географов, увы, пространство обладает такими свойствами и характеристиками, как концентрация и дисперсность, разнообразие и законосообразная изменчивость [16].

Эта географическая путаница пространства с его заполнением подобна тому, как историки путают время с фактами и событиями. В этом отношении географы гораздо менее «виноваты», чем историки: ведь представления о времени значительно богаче и сложней представлений о пространстве.

Историки, например, напрочь отказываются от исследований перфектного будущего, похороненного в прошлом, лишая нас понимания и ощущения собственного существования как результата и последствия прошлых проектов. Но, точно также, и географы избегают обсуждать собственно пространство, особенно аристотельянско-кантианское минус-пространство.

География, с одной стороны, признает динамичность пространства и потому рассматривает его в имперфектном залоге, с другой, постоянно стремится к познанию закономерностей, к нормированию пространства, а, следовательно, к его перфектным формам существования [6,8,9,16,23].

Мы существуем одновременно в двух пространствах: видимом социо-культурном и пронизывающем его невидимом универсумально-духовном, согласно Кьеркегору и мистам всех времен. Это – не только основание существования сакральной географии, это – признание духовности нашего мира и нашего существования как его доминанты.

В географии имеется три основных интерпретации пространства: территория (и акватория), ландшафт и среда.

Территория (и акватория) – пространство действий, деятельностей, географическая действительность, плацдарм вмещения и размещения человеческой активности. Территория является объектом проведения искусственно-технических границ смен действий и действительностей, районирования.

Среда – реальное пространство. Географическая среда принципиально неразрывна и не рассекаема. Обсуждать среду без субъекта этой среды невозможно. Мы как субъекты среды – всего лишь центрация нашего сознания: «Человек – это природа, которая познает сама себя» (Гете).

Ландшафт (естественный, естественно-искусственный, искусственно-естественный, искусственный) – идеализированное, модельное пространство, сообразное теоретическим представлениям. Границы ландшафтов носят объективированный и законосообразный характер: они не устанавливаются, а изучаются, в ландшафтоведении районирование замещается районологией. Особая, поэтическая форма ландшафта – пейзаж.

Территориальный (инженерный) подход к пространству и его членению телеологичен, как целенаправлена любая человеческая деятельность. Территориальные границы всегда подчиняются требованию «разделяй и властвуй» (разделяй разные деятельности и властвуй в пределах своей компетенции). Инженерная география (районная и городская планировка, территориальное планирование, экономическое районирование, региональная география и т.п.), в общем-то, индифферентна к разного рода закономерностям и сообразностям – и чем честней это признается и декларируется, тем эффективней географические разработки.

Ландшафтный подход аксиологичен. В той мере, в какой аксиологичны идеализации и теоретические построения. Это значит, между прочим, что в выборе между реальностью и моделью этой реальности, идеалом реальности предпочтение отдается модели и идеалу, а не грязи, шероховатостям, неровностям и несовершенствам реальности: «если факты противоречат моей теории, то тем хуже для фактов» (Галилей).

Наконец, средовой подход ситуативен, топичен, хотя топичностьпространства – тавтология. Топическая неопределенность – наиболее адекватная реакция на пространство. «Здесь» и «тут» обладают той же степенью неопределенности, безразмерности и бесконечности, что и «везде», «там» и «где-то». Единственная форма определенности – «вот!» в равной степени относится и к пространству и ко времени. В среде нечто определенное и ограничивающее можно сказать только о субъекте среды, но не о ней самой.

И здесь, на пересечении пространства и времени создается еще одно, фундаментальное и для географии, понятие – ситуация.

Если по одной оси отложить пространство от «тут» до «там», а по другой – время от «сейчас» до «никогда», то задаваемая этими двумя векторами плоскость и будет плоскостью существования ситуации, постольку поскольку в каждой точке этой плоскости существует «здесь и теперь» во всей полноте топики: от совершенно конкретного «вот!», до совершенно неопределенного, по-гуссерлиански эпохального замолкания, архэ.

Здесь даже можно сказать, что ситуация – и есть топика, заполненная логикой и онтологией нашего мышления. Ситуация – это мыслительно обустроенная топика. Кажется, именно так и понимал Dasein Мартин Хайдеггер [22].

В системе «пространство-время» помимо или наряду со временем можно вводить любой другой вектор, лишь бы у него были ноль, включая понятийный ноль, и бесконечность, включая понятийную бесконечность. Например, человека можно принять за ноль, а Бога – за бесконечность. И тогда по вектору «Бог-человек» можно проставить и даже проградуировать такие понятия и фигуры, как герой, мученик, блаженный, праведник, святой, апостол, ангел, сила, серафим. А можно по вектору смертности разместить в нулевой точке Бога, и тогда на конце вектора, по-видимому, будет находиться задушенный в презервативе сперматозоид. Мы можем даже вводить вектора понимания, познания, постижения, осознания и другие когнитивные вектора, включающие в космос пространства нашу субъектность и наши возможности или способности.