Человечность

Именно поэтому (а в противном случае большинству людей было бы абсолютно плевать и на власть, и на самовластие, и на подмену законов волей), против самовластия (против власти, следовательно, неважно, кто представляет эту власть, президент или участковый милиционер) мы вынуждены бороться повсеместно и ежеминутно, как жители Цейлона, вынужденные все время дышать воздухом.

Историческое знание. Статус и источники.

Историческое знание давно перестало быть знанием фактов, дат, хронологий, династий и количества техники и живой силы в сражениях или битвах.

Историческое знание приобрело синтезный, концептуальный характер, временные границы которого могут быть, в зависимости от ситуации, либо предельно конкретны (как, например, в «Мартовских Идах» Т. Уальдера), либо размыты до полнейшей неопределенности (куда относить действие исторической фантазии под названием «Игра в бисер» Г. Гессе?).

Историческое знание, как и любое гуманистическое знание, находится под сильнейшим подозрением в своей истинности, полноте и совершенстве. Более того, оно может быть подозреваемо – а знание ли оно? Современный профессор истории рискует каждый раз, принимая экзамен у студентов, выпасть из исторического дискурса, свалиться в «непререкаемые факты», которых более не существует, оказаться мертвее мертвых дат и дел.

Историческое знание понятийно – оно не только охватывает максимально широкий круг смыслов и представлений, оно позволяет ориентироваться в пространстве настоящего и строить, планировать, конструировать предстоящую деятельность, будущее. Историческое знание теряет свою категоричность и категориальность. История все менее становится похожа на обвинительный приговор, тем паче – последнее слово приговоренного. История – более не утешение перед предстоящим, отныне это – акт, а точнее, процесс самоутверждения.

Внятность исторического знания обусловливается не только перипетиями и обстоятельствами того или иного исторического события, но и самим субъектом исторического знания, позицией и оснащенностью этого субъекта.

Историческое знание по статусу своему есть явственный (в той или иной мере) след, оставленный в прошлом, но прочитанный и читаемый сегодня. Можно совершенно безуспешно и бестолково начитаться исторических исследований о 20-х годах 20-го столетия, так ничего и не поняв, можно же взять подшивки газет той эпохи, связки писем тех времен, путеводители или любые другие, документально жизненные материалы – и интересующая эпоха, постепенно, медленно, шаг за шагом, листок за листком, брошюра за брошюрой, программка за программкой – будет приоткрываться восхищенному взору, в трепете обновления и нового понимания. И даже трамвайный билетик может рассказать многое, гораздо более важное и чуточку волшебное.

Родников исторического знания столько и сила каждого из них такова, каков интерес к ним: наш сегодняшний и наших детей – завтрашний.

Подвергая сомнению привычные нормы и догмы исторического псевдомышления, когда причины и поводы событий незаконно объясняются ныне действующими регулятивами поведения и принятия решений, в еще большей степени подвергая сомнению самого себя, свои возможности и допуски к историческому знанию, я завершаю тем первую, вводную лекцию, вооруженный своим подходом и им же обезоруженный.

Сквозь первую лекцию я прорвался, потом будет проще и легче. Интересно, а прорвался ли сюда читатель?

Гипотеза антропогенеза

Предгоминиды, ставшие биологической основой человека, должны были быть несчастным племенем, предуготованным безжалостной эволюцией к вымиранию. Они оказались в тупике «первородного греха».

С одной стороны, они, жалкие и беспомощные, вынуждены были жить большой стаей. С другой – они все время находились на грани вымирания с голоду: их всеядность не могла спасти их от голодной смерти, именно поэтому они вынуждены были использовать палки, камни, любые подручные средства, ибо собственных сил нехватало. Это же обстоятельство, вечный голод, сделал их беспредельно жестокими и к своей еще трепещущей жизнью пище, и друг к другу. Убийство – основная и единственная форма их существования и отношения к окружающему миру, включая сородичей по стае. С третьей стороны, они должны были испытывать также огромный сексуальный голод. Переход от воздушно-земного, древесного образа жизни к водно-земному, к нырянию и плаванию под водой, должен был привести к прямохождению и серьезным, пагубным анатомическим и физиологическим изменениям самок, их повальной смертности («в муках будешь рожать») и нарушению половозрастной структуры стаи. Дефицит самок неминуемо должен был привести к гаремной трехзвенной организации (владельцы гаремов – самки – молодые самцы, это соответствует самым звериным человеческим социальным структурам, например, тюремным: воры – мужики – козлы, а также схеме А. Турена“социальный актор – социальный агент – социальнаяжертва»), где мощный самец, «пахан», окружен гаремом, а молодые самцы, горя и изнывая желанием, постоянно дерутся между собой и с ним за обладание самкой. Важным обстоятельством являлось также то, что этипредлюди испытывали сексуальный голод постоянно и непрерывно, а не в определенные периоды, что они готовы были к сексуальной жизни постоянно и постоянно находились в эротическом возбуждении. Это было местью и обманом природы за их способность и готовность к убийствам себе подобных: они воспроизводили собственных убийц.

Все эти братья и сыновья постоянно и страстно жаждали взбунтоваться против доминирующего самца – свирепого хозяина гарема, собственного отца. В эту же версию укладывается и братоубийство – Каином Авеля, вражда между Атреем и Фиестом в эллинистической мифологии, а также братоубийственные сюжеты во многих других мифологиях. Самцы уничтожали друг друга, инстинктивно поддерживая равновеликость численности полов. В греческой же мифологии эта цепь брато- и отцеубийств прекращается на внуке Атрея Оресте, матереубийце, мстящем Клитемнестре за мужеубийство; в свою очередь, Клитемнестра убивает Агамемнона за жертвоприношение Посейдону дочери Ифигении. Афинский суд, оправдавший Ореста, впервые признает родство по закону выше кровного родства – собственно, с этого эпизода начинается современная цивилизация.

Удовлетворение сексуального голода, драка и убийство должны были превратиться в одно, единое действо, кровавое и безобразное, длящееся всю жизнь. Даже у неандертальцев до сих пор не найдено ни одного целого мужского черепа – все они расколоты в непрерывной сексуальной войне всех против всех. Племя предгоминидов было обречено на вымирание и исчезновение, и именно поэтому оно было избрано в качестве биологического материала для человека, ему было вменено и имплантировано сознание, отличное от сознания всех других живых существ, аутистическое сознание.

Выход был найден в том, что, в отличие от физического голода (вечно возвращающего нас в животное, звериное состояние), только распаляемого воображением, сексуальный голод может быть удовлетворен с помощью воображения. Неврастеники из числа молодых самцов, кружащихся и визжащих вокруг строго охраняемых самок (сестер и матерей), уединялись и находили сексуальное удовлетворение, включая собственное воображение.

Эти сексуальные галлюцинации – и мимо этого феномена первые онанисты не могли не заметить – имели удивительное свойство «крутить кино» многократно и даже в обратном порядке. Они поняли, что, если реальность необратима и убийство ради самки в ней неизбежно, а, стало быть, возврат в реальность с неизбежностью самоубийственен, то действительность галлюцинаций и обратима, и безопасна.

Наблюдая галлюцинации собственного воображения, они не могли не прийти к изумительному для них выводу: оказывается, для того, чтобы удовлетворить собственную похоть, вовсе не обязательно убивать своего отца или брата, что секс и убийство – необязательно связаны между собой. Аутистское сознание, согласно австрийскому психопатологу Блейлеру, способно не только замещать реальный, но «негодный» мир на желанный мир «годной» действительности, но и преобразовывать самое себя, включать собственные галлюцинации в устойчивую картину мира и поведенческую логику действий.

Аутичность мышления подразумевает, что желаемый мир лучше и выше реального – нам свойственно хотеть видеть лучшее и не замечать худшее. Эта тотально коллективная «шизофрения» будет сопровождать человечество всю его историю и продолжает сопровождать нас и будет после нас. Тот же аутизм породил механизм рынка – и мы столкнемся с этим несколько позже…

Так появилась вменяемость человеческого сознания, так появилась совесть, которая и превратила несчастных и обреченных предгоминидов в людей. Совесть или человеческое сознание уже не подчиняется никаким биологическим законам и требованиям. Она действует по собственным законам, по законам этики, которые, будучи космическими универсалиями, все-таки никак не связаны и не вытекают из законов природы.

Аутисты-неврастеники, возвращаясь в стаю, несут новую идею: «Не убий!» – и к ним постепенно начинают прислушиваться остальные, потому что эти, не участвуя в драках и убийствах, физически крепче своих изувеченных братьев, а, стало быть, более удачливы на охоте и в сборе пищи, а, стало быть, и более сыты. Кроме того, они были в своих стаях психически здоровей своих братьев, так как имели регулярный секс.

Ведя уединенную сексуальную жизнь, они были обладателями личной тайны, что вполне могло перерастать в харизму.

Таким образом, они приобретали необходимый авторитет в стае, не противопоставляясь вожаку и не противоборствуя с ним. Появление в стае фигуры с аутистическим мышлением, обладающей физическим и духовным авторитетом, означало появление мага (на древнеиндийских языках «маг» – «человек»! ), будущего жреца, способного к чудесам, исцелениям и вообще противостоянию очевидности и среде.

Они провозгласили «Не убий!» и наложили табу на убийство отцов и братьев, на инцест с сестрами и матерями.

Они не противопоставляют себя владельцам гаремов и таким образом формируют новую, четырехзвенную социальную структуру, известную как бушменская модель: вождь-жрец-воин-шут, в которой занимают позицию жреца.

За счет обожествления отца и проникновенного чувства вины перед ним начали складываться моральные структуры, объединяющие людей с индивидуализированной совестью в группы единых табу как знаков совести, которая, оставаясь все также глубоко личной, превращается в общественную и общечеловеческую: как память предыдущих инкарнаций (в буддистской традиции) или культурно-генетическую память – ведь совесть имеет независимую от нашей воли составляющую, и именно эта, независящая от нас часть совести – резерв спасения души даже перед последним дыханием.

Благодаря чудесному свойству галлюцинаций, позволяющему поворачивать время и ход событий вспять, совесть останавливает человека перед тем или иным действием, предупреждает его о последствиях его возможных действий, либо укоряет в уже случившемся. Оставаясь в реальности, человек смог теперь осознавать благодаря своей совести собственную действительность этой реальности.

2007, Москва

Епифания

Мне так и не удалось установить этимологию этого слова – миф. И Фасмер, и Webster, и энциклопедия Britanica и все другие отсылают к греческому mythos, за которым – тишина незнания, непонимания, недоумения и растерянности: без начального, а потому истинного смысла слова понятие всегда будет зыбким и неустойчивым.

Смыслов же это слово имеет множество. Вот некоторые из них:

– традиционная история о якобы исторических событиях, объясняющих мир, верования или природные феномены

– притча

– аллегория

– сами верования или традиция по поводу чего-либо или кого либо, некоего идеала, например, обычная Americandream или миф об американском индивидуализме

– некто или нечто, имеющее лишь невероятное и воображаемое существование

– какая-либо жуткая или анекдотическая история, циркулирующая как истинная, имеющая свидетелей и очевидцев, таковы, например, городские легенды о привидениях, барабашках, домовых, полтергейстах и прочих аномалиях реальности

– символический рассказ, обычно анонимный и связанный с религиозными верованиями, оправдывающий и объясняющий символическое поведение (культы, обряды, ритуалы, церемонии), как, например, вполне светская история любовницы английского короля, ставшая основанием для учреждения ордена подвязки

– философская или религиозная версия космогенеза, происхождения человека, например, рассуждения Сократа в «Кратиле» Платона.

Древнейшими считаются шумерские мифы, а также мифы, изложенные в Ведах. Миф как жанр возник задолго до письменности, в устной традиции и до сих пор сохранил этот жанровый аромат: индивидуальности рассказчика мифа, его персонального вклада в миф своими подробностями, интерпретациями и пониманием.

На мифах держится вся античность, крупнейшими фрагментами которой являются «Илиада» и «Одиссея» Гомера и «Энеида» Вергилия. Древнеегипетские верования дошли до нас лишь в форме мифов, собранием мифов является во многом Ветхий Завет.

Порой миф преображает то или иное событие до неузнаваемости: в ветхозаветной традиции временное замедление вращения Земли (геологически вполне допустимый факт) описан как остановка Солнца мечом Иисуса Навина во время битвы с филистимлянами на поле Армагеддон, а в греческой мифологии – как отказ Гелиоса идти обычным путем из-за преступления, свершенного неистовым в ярости и мести Атреем.

Точно также, Всемирный Потоп в разных мифологиях описывается и объясняется совершенно по-разному: у иудеев этот миф связан с Ноем и ковчегом, у греков – с Атлантидой. Есть даже такое предположение, что это был вовсе не потоп, а нашествие гуттиев, потрясшее все страны и народы Средиземноморья.

Миф, независимо от того, касается он старины или современности, всегда несет в себе моральный заряд, даже, если это миф о природе, природной катастрофе или явлении. Объясняя моральную подоплеку мира, миф, таким образом, придает течению жизни и истории определенную сюжетность.

Миф и мифология могут имеет злонамеренный характер. Это особенно заметно в современных политтехнологиях, в пропаганде и сотворении культа личности всяких мерзавцев: Ленина, Сталина, Мао-дзедуна, Гитлера, Ким-Ир-Сена и его сынка и нынешнего внучонка, Путина и им подобных. Часто мифы запускаются, чтобы скрыть правду. Своеобразной мифологией было покрыто сознание советского общества: чтобы скрыть нищету и неприглядность настоящего им монтировалась картина светлого и скорого будущего. Эта мощная мифология подкреплялась великими стройками коммунизма, на которые тратилась значительная часть и без того скромных достижений плановой подневольной экономики.

Миф является хроническим явлением нашего, изначально аутичного сознания, собственно, и породившего нас как человеков. Наш мир гораздо более мифологичен, чем реален. У меня даже есть подозрение, что он вовсе не реален, а только мифологичен, если считать миф интерпретацией (чаще всего, моральной интерпретацией) реальности: деревенский батюшка объясняет своим прихожанам градобитие их грехами и непослушанием, как будто силам небесным и атмосферным есть дело до мелкого воровства и плутовства в деревне Затеряевке и они именно для наказания этих несчастных особо сильно замутили циклон в далеком от Затеряевки Карибском море.

В своей реальной и нормальной жизни мы живем в пространстве, изнывая от этой плоскости унылого существования. Мы постоянно пытаемся построить некоторую вертикаль своей жизни, понимаемую нами как вертикаль времени. От глубин до сегодняшнего момента настоящего времени мы пребываем в мифах, перпендикулярно горизонтальному миру пространства, а от сегодняшнего дня ввысь до вершин будущего – в утопиях («Утопия» Томаса Мора так и переводится как «Без места», то есть вне пространства, только на вертикали времени).

Мы привыкли обращать свои мифы в утопии: в основании онтологии практически всех проектов лежат давно забытые мифы и чаяния: самолеты пестрыми коврами летали по сказкам Шехерезады, ракеты возносили Магомета к Аллаху, в самодвижущейся печке угадывается паровоз Ползунова, а Южсиб видится как шайтан-арба.

Миф, обращенный к детям и детскому восприятию, предназначенный для воспитания детей, называется сказкой.

Миф чаще всего несет в себе информацию, нами не понимаемую, неугадываемую, непознаваемую – и именно поэтому мифы так притягательны для нас.

А, если честно, то миф, как сказал мне знаменитый Вяч. Иванов из Лос-Анджелеса, это «рассказ об истинном»…

…В пещере охотников-троглодитов куском мягкой охры была нарисована схема охоты. Охотники – прирожденные художники, ведь и тем и другим нужны зоркий глаз и твердая рука: неважно, что зажато в ней – дротик, копье, палка, камень или податливая цветная глина.

Сцена охоты понадобилась опытному охотнику, чтобы объяснить молодым охотникам правила и законы этого занятия, позиции и действия ее участников, слов-то явно не хватало в том рыкающем говоре опытного троглодита. Потом, после охоты, он на том же рисунке объяснит, кто из новичков какие совершил ошибки, и как надо было действовать правильно. Те согласно и с чувством вины покивают, постепенно прозревая в своей опасной, сложной и интеллектуально насыщенной (для троглодита) деятельности.

Рисунок потом много раз будет дополняться и исправляться, в нем появятся другие звери и другие декорации охоты, но он продолжит служить наглядным пособием в школе юного троглодита.

А потом троглодиты кончились.

По разным причинам: то ли их истребили другие троглодиты, то ли хищники, то ли они стали жертвой стихий, то ли просто потому, что Ф. Энгельс закончил писать первую главу своего бессмертного труда «Происхождение всего подряд» о периоде дикости и варварства.

И пещера долгое время пустовала, и ничей костер более не освещал своими колышущимися отсветами наскальные изображения, утонувшие в вековом мраке и молчании.

Но пришли другие люди, совсем другие. От присутствия троглодитов не осталось никаких следов, кроме рисунков.

И эти рисунки привели новых людей в священный трепет, потому что они еще не успели прочитать знаменитый труд Ф. Энгельса, они вообще еще не научились читать по-немецки.

Рисункам был придан статус священных и написанных богами символов, например, тотемов. К иконическим, точнее, иконизированным изображениям обращались с молитвой и за советом, как к более опытным и уже много пожившим на этом свете существам.

Следующая волна заселения и обнаружения пещеры с наскальными изображениями придает ей статус места обитания неких богов, пещера становится духовно заселенной, неся на себе печать добра или зла, она табуируется либо превращается в место поклонения и паломничества.

Наконец, появляются ученые, которые все объясняют, датируют, хронологизируют и относят это явление к определенной эпохе, типу и роду, вставляют в рамки истории и культуры. Круг замыкается.

Почти.

Потому что за учеными и их сенсационными публикациями тянутся туристы, представители познавательного туризма, а в их аръергарде – рерихнутые, рериховатые, медитанты, новоязычники и сатанисты.

И колесо покатилось по новому кругу.

Следующая история совсем коротенькая.

Одна из героинь романа В. Шишкова «Венерин волос» вспоминает, как она маленькой девочкой впервые попала на кладбище и была очень удивлена крестами над могилами, которые она восприняла как огромные знаки +. Далее, по моему предположению (этого в романе нет), она могла найти среди своих сверстниц понимание и единомыслие по поводу этого символа позитива и сложения добра\блага и создание детьми мифа о тайном объединении всех мертвых в некий союз: то ли с целью помощи живым, то ли в отмщении им и борьбе против них. Такая группа детей вполне могла бы дойти до идеи группового суицида с целью проникновения в союз мертвых.

Эти две истории позволяют построить некую общую схему построения мифа:

Некоторому акту (действию) придается знаковая форма, поскольку непоименованное и необозначенное а) незначимо, б) имеет потенциальную энергию к опубликованию и превращению в тему или предмет коммуникации и в) сомнительно вообще в своем статусе бытийности (номиналистский подход). При этом понятно, что знак может быть похож на свой денотат, как в случае с наскальной живописью) а может быть и весьма отдален от него по чисто внешним признакам (крест над мертвым христианином или, как еще более яркий пример, буква и слово «я» и я сам как денотат этого знака).

Наша действительность – месиво актов, свершаемых нами, над нами, с нами и вокруг нас. Ежедневно, ежечасно и ежеминутно мы участвуем или наблюдаем множество различных и разнообразных актов. Лишь очень немногим из них удается стать фактом.

Этот переход от денотата к знаку можно рассматривать как переход от акта к факту, ведь факт – это не любой акт, а только тот, который приобрел знаковую форму, стал значим и вошел в коммуникацию. При этом, по поводу практически любого акта деятельности может быть создано множество различных фактов. Классический пример – легенда о трех строителях Кельнского собора, совершавших один и тот же акт, но представлявших его как три разных факта: факт толкания тачки с кирпичами, факт зарабатывания денег и факт созидания Храма.

Этот переход от акта к факту, от денотата к знаку есть процесс фиксации, фикции, но не в том негативном контексте, к которому нас приучили, а в безоценочной произвольности, придуманности этого знака (то, что в английском языке называется fiction – «художественная литература»).

У знака существует альтернатива либо так и остаться знаком, либо, с вероятностью гораздо большей, чем простая фикция, в процессе универсализации достичь статуса символа, концепта, понятия, собирающего в себе совокупность накопившихся смыслов знака. Символ при соотнесении с первичным актом (денотатом) описывает этот акт, но никак его не объясняет. Тут необходимо восстановить изначальный смысл «символа»: этим словом древние греки называли описание некоего продукта, превращавшегося за счет этого описания в товар. В простейшем случае таким описанием являлась цена, которая, описывая товар, ничего в нем не объясняла. Дословный смысл «символа» – «половина». Именно поэтому Платон в «Пире» использует слово «символ» в мифе-тосте Сократа о любви: любовь – это поиски человеком своей половины, своего символа, делающего человека непобедимым и богоравным.

Символ, конечно, может так и остаться символом, но гораздо вероятней превращение его в мифологический денотат. Этот переход осуществляется в процессе событийности: символ начинает нам глаголить, вещать, сообщать, объяснять мир и происходящее в нем. Так появляются знамения времени, общие поветрия и прочие массовые стихийные явления: о пещере с изображениями ползут слухи и суеверия, дети видят тайный, подземный союз мертвецов и тому подобное.

Вероятность превращения мифологического денотата в миф происходит почти мгновенно и с почти 100%-ной вероятностью, отчего мифологический денотат и миф слабо различимы. Различие, однако, не просто существенно – оно огромно. Миф всегда описывает начало как причину – чего угодно: от мироздания до вчерашнего проигрыша футбольной команды. Миф есть сказание о силах, управляющих реальным миром, миф одухотворяет и одушевляет мир и придает ему могущественный смысл повелений Бога или богов. Именно в процессе осуществления, то есть придания сущностных характеристик, истинности происходящего или произошедшего и осуществляется Богоявление – епифания: во всем проявляется присутствие Бога и Его промысла – говорит верующий, и тем, с одной стороны, обожествляет окружающий его мир, а с другой, снимает с себя всякую ответственность и за происходящее и за этот мир. Эта защищенная и безопасная безответственность заставляет людей цепляться за порождаемые ими же мифы с гораздо большим ожесточением, чем за факты, символы и собственные действия. Круг замыкается: миф замещает собой реальность акта и вообще реальность.

Круг замыкается, но движение может быть продолжено и продолжается: миф превращается в мифический факт, мифический факт – в мифический символ и так далее – так обеспечивается воспроизводственность мифов и мифологии, так вся реальность замещается или замощается мифами. Если пристально и трезво вглядеться в нашу общественную жизнь, то обнаруживается, что, кроме мифов, ничего другого и не существует. Может быть, именно затем нас и лишают трезвости взгляда и мышления?

Да, миф всегда версиален: одно и то же явление может иметь несколько мифических (но только одно научное) объяснений. Так, геологический акт замедления вращения Земли зафиксировано и в греческой мифологии как протест Гелиоса против бесчинств Атрея, и в библейской – как остановка солнца мечом Иисусом Навином при истреблении филистимлян на поле Армагеддон.