скачать книгу бесплатно
Быль об отце, сыне, шпионах, диссидентах и тайнах биологического оружия
Александр Гольдфарб
Зарождение диссидентского движения, ранний самиздат, спор Сахарова и Солженицына, мытарства еврейских отказников и эскапады «бульдозерных» художников – биография ученого и правозащитника Александра Гольдфарба тесно связана с важнейшими событиями времен холодной войны. Его воспоминания читаются не только как ценное свидетельство о советской жизни, но и как остросюжетный роман: в центре повествования оказываются попытки КГБ выявить источники утечки информации о тайной программе биологического оружия. Тщательно восстанавливая все фрагменты этой запутанной истории, автор одновременно подвергает глубокой рефлексии судьбу нескольких поколений своей семьи и круга сверстников, а также собственные отношения с советским государством. Александр Гольдфарб – ученый-микробиолог, публицист и общественный деятель. Окончил биологическии? факультет МГУ, работал в Институте атомнои? энергии им. И. В. Курчатова. В 1975-м эмигрировал в Израиль, теперь живет в США.
Александр Гольдфарб
Быль об отце, сыне, шпионах, диссидентах и тайнах биологического оружия
Елизавете Кузнецовой
Предисловие
Чем ближе течение времени приближает меня к закономерному концу, тем четче я вижу перед собой персонажей моей истории, хотя иных уж нет на свете. В стране моего воображения они мирно уживаются с теми, кто останется после меня, – моими детьми, внуками и их еще не родившимися детьми; тут все они современники. Но, как только меня не станет, половина исчезнет вместе со мной, а те, кто останется, ничего не будут знать о тех, кто ушел, – ведь они никогда не встречались, кроме как в моих недолговечных снах. Как сказал поэт в стихотворении, запомнившемся со школьных лет,
У каждого – свой тайный личный мир.
Есть в мире этом самый лучший миг.
Есть в мире этом самый страшный час,
но это все неведомо для нас.
И если умирает человек,
с ним умирает первый его снег,
и первый поцелуй, и первый бой…
Все это забирает он с собой.
Таков закон безжалостной игры.
Не люди умирают, а миры.
Людей мы помним, грешных и земных.
А что мы знали, в сущности, о них?[1 - Евгений Евтушенко, 1961.]
Эта книга – попытка перехитрить «закон безжалостной игры», донести до детей, внуков и последующих поколений подлежащий забвению мир, который был для меня столь же реален, сколь будет их жизнь, когда им доведется это читать. Не знаю, насколько это заинтересует всех остальных, но уверен, что моя целевая аудитория вспомнит меня добрым словом. Ибо я сам много бы дал, чтобы прочитать жизненный отчет, скажем, моей прабабушки. Но та, увы, обо мне не подумала и ничего такого не написала.
* * *
Все описанные здесь события и действующие лица подлинные и выступают под своими именами. Их разговоры переданы так, как они запомнились мне или непосредственным участникам, мне их пересказавшим или описавшим в мемуарах, интервью и т. п. Особенно хочу упомянуть три книги других участников этих событий:
Nicholas Daniloff «Of Spies and Spokesmen: My Life as a Cold War Correspondent»;
Милтон Бирден, Джеймс Райзен «Главный враг. Тайная история последних лет противостояния ЦРУ и КГБ»;
Игорь Домарадский «Перевертыш».
Я благодарен всем, кто поделился со мной информацией или прочитал рукопись. Я вдвойне благодарен моему отважному издателю, решившемуся взять эту книгу в сии непростые времена. Пока я ее писал, в моем сознании росло набоковское «слепое пятно»[2 - «Как писатель, я слишком привык к тому, что вот уже скоро полвека чернеет слепое пятно на востоке моего сознания – какие уж тут советские издания!» – Владимир Набоков, по поводу возможности издания «Лолиты» в СССР.], а теперь получается, что оно не столь уж непроницаемо. Это вселяет надежду.
Больше всего я обязан моим разбросанным по свету друзьям и семье – от Москвы до Ашкелона, Лондона, Нью-Йорка и Сан-Диего, которые на протяжении многих лет настаивали, чтобы я изложил эту историю на бумаге.
Часть I. Освобождение
Глава 1. Везение деда Гриши
В прежние времена, до Большой Войны, до моего рождения, дедушка Гриша много ездил по свету по делам мировой революции. Время от времени в этих поездках его сопровождали бабушка и маленькая мама: их путешествия запечатлены на черно-белых фотографиях в нашем семейном альбоме, толстом томе в кожаном переплете, который я люблю разглядывать; вот моя мама лет четырех с молодой бабушкой во дворе советского консульства в Стамбуле; вот она, лет десяти, с теннисной ракеткой в группе ухоженных детей в летнем лагере в Италии, а вот в Берлине как раз перед тем, как все посольские дети были отправлены обратно в Москву, когда к власти пришел Гитлер.
– Мама, ты видела Гитлера? – спрашиваю я, глядя на фотографию. То, что мама жила рядом с логовом Гитлера, наполняло мою четырехлетнюю душу благоговением и трепетом. Гитлер был страшным чудовищем, с которым родители вступили в смертный бой на берегу великой реки Волги. Чудовище было разгромлено в пух и прах, но мой отец потерял в этом сражении ногу. Так он стал инвалидом войны. Уничтожив Гитлера, родители завели меня.
Мы втроем занимаем вторую по величине комнату в дедушкиной квартире, в трехэтажном доме прошлого века в центре Москвы. Раньше вся квартира принадлежала только бабушке, дедушке и маленькой маме, а теперь в ней живут четыре поколения нашей семьи. Наша с папой и мамой комната называется «большой спальней» в знак того, что когда-то она служила таковой для бабушки и дедушки. Самая большая комната – до сих пор именуемая гостиной – теперь принадлежит дедушке Грише и бабушке Мэри.
В спальне поменьше, которая в старину была маминой детской, живет Бабушка Старенькая – горбатая, седая и в самом деле очень старая. Она часами что-то бормочет, склонившись над древней книгой с незнакомыми буквами. По субботам она зажигает свечку и дает мне пятак. Я не понимаю смысла субботнего ритуала, который Бабушка Старенькая называет «молитвой», – я только знаю, что дедушке это не нравится и он называет это не менее странным словом «анахронизм».
Бабушка Старенькая происходит из эпохи капитализма. Она так и не встроилась в новую эру социализма и прогресса. С того дня, как ее восемнадцатилетняя дочь – моя бабушка – убежала из дома с дедушкой, девятнадцатилетним красноармейцем, она смирилась с тем, что нравы нового века расходятся с ее традициями. Но она упрямо продолжала зажигать субботнюю свечу в задней комнате, за плотно закрытыми дверями.
Седьмая жительница квартиры – моя няня Нюра, простая крестьянская девушка, которая спит в коридоре, ведущем на кухню, где обитает наш кот Колбасник. Нюра приехала из деревни, где живут ее родители и множество братьев. Она присматривает за мной, пока папа работает в своей лаборатории, а мама учится в медицинском институте. За это Нюра получает жалование, которое хранится в жестяной коробке под матрацем, – это ее приданое, которое мы иногда вместе пересчитываем. Нюра говорит, что ей скоро повысят зарплату, потому что у меня будет новый братик или сестричка. Еще она говорит, что мы буржуи, потому что живем в отдельной трехкомнатной квартире. Мой лучший друг Толик, например, как и большинство людей, живет в коммуналке, в подвале нашего дома, в крохотной комнате с мамой, старшим братом, бабушкой и дедушкой. Для меня остается загадкой, как они впятером ухитряются там спать, не говоря уже о том, что они делят ванную и кухню с пятью другими семьями. Я стесняюсь нашего богатства, и мне не нравится, когда нас называют буржуями. Как они смеют, когда мой дед воевал с буржуями в Гражданскую войну! Но мне нравится, когда дедушка Толика, наш дворник, снимает шапку и называет моего дедушку полковником.
Каждый день мы с Нюрой ходим на одну из ближайших детских площадок: в Советский сад между Моссоветом и Институтом марксизма-ленинизма, или в скверик перед Большим театром, или на Страстной бульвар. Это внешние пределы моего мира, центр которого – наш дом: Столешников переулок, дом 16, в пяти минутах ходьбы от Самого Главного Места на Земле – Кремля, где живет товарищ Сталин. Находясь так близко к товарищу Сталину, я ощущаю свою исключительность, уверенность и спокойствие.
Вечером 12 декабря 1951 года дед Гриша пришел домой, как обычно, поздно. В те времена все государственные учреждения приспосабливались к графику товарища Сталина, который заканчивал работу далеко за полночь. Стараясь не разбудить домочадцев, дедушка тихонько пробрался в свою комнату. Через пятнадцать минут позвонили в дверь.
– Милиция! – раздался голос, и в квартиру вошли семеро: капитан и лейтенант в фуражках госбезопасности с синим околышем, человек в штатском, двое солдат, а также понятые: дедушка Толика и дворник из соседнего дома.
Арест дедушки остался в истории семьи в виде почти кинематографической последовательности сцен, пересказанной бесчисленное количество раз в пяти поколениях по всему миру, начиная от дома Гриши в Столешниковом и заканчивая его внуками и правнучками в Лондоне, Израиле и Калифорнии. Вслед за вступительной картиной у входной двери в квартиру вторым эпизодом этого кино стало прощальное рукопожатие Гриши с моим отцом и его последняя фраза перед тем, как его увели: «Увы, ты был прав, Давид. Позаботься о семье».
Это был значительный жест со стороны Гриши, потому что они с отцом практически не разговаривали с тех пор, как за несколько недель до этого папа предсказал, что тесть будет арестован. Тогда Гриша ему не поверил; он был убежденным коммунистом; это казалось ему невероятным.
Сцена третья: Бабушка Старенькая, изводящая солдат частыми позывами в туалет; каждый раз, когда кто-то из них провожает ее туда, она воздевает руки к небу и восклицает: «Не понимаю, он на них работает, а они его арестовывают!»
И следующий эпизод: отец спорит с человеком в штатском из-за описи имущества, подлежащего конфискации. Папа сохранил присутствие духа благодаря своему военному опыту. Как ветеран войны, он имел определенный статус в глазах людей в погонах и сразу перешел в наступление.
– Хочу официально заявить, что многие вещи в этой квартире принадлежат проживающей здесь гражданке Алейниковой, – он указал на бабушку. – Она, хотя и является гражданской женой арестованного, но их брак не зарегистрирован и имущество раздельное. Пожалуйста, зафиксируйте это в протоколе.
Лет через 70 после тех событий, разбирая семейный архив, мы с сестрой наткнулись на любопытный документ – это был пожелтевший от времени машинописный листок с круглой советской печатью: решение районного суда по иску моей бабушки к райфинотделу с требованием исключить из конфискованного имущества «как лично ей принадлежащие, пианино „Шредер”; пишущую машинку „Континенталь”; часы карманные; сочинения В.И. Ленина 33 тома и сочинения И.В. Сталина 13 томов». Суд счел бабушкины претензии обоснованными и постановил вернуть ей пианино, пишущую машинку и часы, а «в остальной части иска отказать».
Ай да папа! Отсудить в разгар террора пианино и пишущую машинку у КГБ – это его стиль! Бабушка, человек тихий и неконфликтный, не смогла бы такого провернутъ. Машинка и пианино с тех пор стали особо ценными семейными реликвиями – они уцелели в катастрофе 1951 года. Сочинения Ленина и Сталина пропали безвозвратно. А найденный 70 лет спустя документ позволил нам с точностью установить день ареста деда – 12 ноября 1951 года и день осуждения – 8 августа 1952 года. То есть под следствием он провел 9 месяцев.
* * *
По большому счету, в тех событиях не было ничего необычного. С 1930-х по 1950-е эта стандартная пьеса разыгрывалась в бесчисленных домах по всей России: звонок в дверь, арестованного уводят, а домашние сидят вокруг стола под охраной («Руки на стол!»). Затем следует 12-часовой обыск, хруст рассыпанной по полу крупы, горы книг на подоконниках и разлетающийся по всей квартире пух из пропоротых штыком подушек.
Что касается меня, то я заснул после получасового сидения за столом, и капитан смягчился и разрешил уложить меня в постель. Я хорошо помню свой восторг на следующее утро, когда, проснувшись, обнаружил в квартире полнейший хаос и двух солдат с настоящими винтовками и блестящими острыми штыками. К этому времени родители договорились, как объяснить мне происходящее: солдаты с дедушкиной работы помогают нам ремонтировать квартиру, а сам дедушка уехал лечить спину на бальнеологический курорт «Цхалтубо» в Грузии. С тех пор выражение «лечиться в Цхалтубо» стало крылатым семейным выражением.
На следующий день после ареста деда Гриши уволилась моя няня Нюра, ибо девушке рабоче-крестьянского происхождения не подобало жить у «врагов народа». Уходя, она сильно хлопнула дверью, отчего небольшой бюст Сталина упал с полки прямо мне на голову. Родителей не было дома, и бабушка отвела меня, в крови и слезах, в ближайшую поликлинику.
– Ему на голову упал бюст Пушкина, – объяснила она врачу.
– Это был бюст товарища Сталина, – поправил я сквозь слезы.
– Нет, это был Пушкин, – сказала бабушка таким тоном, что дальше спорить не стоило. Доктор кивнул и записал Пушкина: обоим не хотелось вмешивать в это дело имя Вождя. На рану наложили скобки, и 70 лет спустя шрам все еще там. С тех пор мой излюбленный аргумент, когда я затрудняюсь объяснить свое поведение: «Что вы от меня хотите? Когда мне было четыре года, меня по голове ударил Сталин!»
С уходом Нюры родители не решились отдать меня в детский сад: история с лечением дедушки в Цхалтубо не продержалась бы там и дня, а они хотели по возможности уберечь меня от травмы разговоров о дедушке – враге народа. В конце концов, бабушка записала меня в частную «дневную группу» – так называли стайки дошкольников, проводивших несколько часов в день на сквериках Бульварного кольца под присмотром «руководительниц», которые заодно обучали своих подопечных каким-нибудь полезным навыкам. Моя руководительница, круглолицая дама по имени Рашель Исаковна, была моим первым учителем английского языка. Она родилась в Филадельфии и говорила по-русски с акцентом. Много лет назад, во время Большой депрессии, она последовала за своим мужем– американским коммунистом в Советский Союз. Потом муж был расстрелян как троцкист-уклонист, а Рашель Исаковна отсидела десять лет в лагере для жен врагов народа. После освобождения она зарабатывала на жизнь, обучая английскому языку детишек из хороших семей. Раз в неделю Рашель Исаковна приходила к нам на обед, и я должен был демонстрировать бабушке свои успехи, декламируя стишки на английском языке.
* * *
В январе 1952 года пророчество Нюры сбылось: у меня родилась сестричка Оля, и меня переселили в столовую к бабушке, где она жила одна после отъезда деда Гриши в Цхалтубо. Мама была теперь занята моей сестрой и своими медицинскими экзаменами; папа писал диссертацию по микробиологии. В основном мной занималась бабушка.
Бабушкино имя Мэри звучало странно для русского уха – не Мария или Маша, а Мэри, на иностранный манер. На самом деле она была Мириам, а в Мэри превратилась в Америке во время Великой Отечественной войны, когда дедушка работал вице-консулом в Сан-Франциско. Я не очень понимал, чем занимаются вице-консулы, но это определенно была захватывающая работа, судя по коллекции сокровищ, запертых в дедушкином столе в ожидании его возвращения из «Цхалтубо». Иногда бабушка открывала стол, и мы рассматривали сокровища: серебряный перочинный нож на змеиной цепочке, игрушечный автобус с надписью «Всемирная выставка в Нью-Йорке, 1939 год», индейского божка с тремя парами крыльев и открытки – Ниагарский водопад, Большой Каньон, мост Золотые Ворота. Мы искали эти места на карте, и бабушка в сотый раз рассказывала мне, как они с дедушкой возвращались домой из Америки на большом белом пароходе, за которым охотились японские подводные лодки, и как им потребовались две недели пути на поезде, чтобы добраться из Владивостока в Москву через Сибирь по зеленой линии, прочерченной карандашом на дедушкиной карте.
Вместе с бабушкой мы бегали по делам. Мы ходили в букинистический магазин, чтобы продать книги из дедушкиной библиотеки, и в антикварный магазин, куда относили предметы из постепенно уменьшающейся коллекции американских вещей: зарплаты папы не хватало, чтобы прокормить всех нас. Однажды бабушка взяла меня с собой, чтобы отправить посылку дедушке в «Цхалтубо», и я помню длинную очередь грустных женщин и солдата в окне, который взял посылку. Мне было уже пять, и, видимо, я задавал слишком много вопросов, так как бабушка больше не брала меня с собой в ту очередь.
* * *
21 декабря 1952 года, почти через год после отъезда деда Гриши, вся страна праздновала 75-летие товарища Сталина. Я любил товарища Сталина. Его доброе лицо улыбалось мне сквозь усы с плакатов со всех сторон. Каждый день по дороге в группу Рашель Исаковны мы проходили мимо красного здания с колоннами, в котором располагался Музей подарков Сталину, где были выставлены подарки, которые Вождь получал со всего света. Однажды я уговорил бабушку зайти внутрь. Перед глазами предстали несметные сокровища – экзотические сабли, ружья, коврики с вышитыми золотом революционными сюжетами и портреты самого товарища Сталина: вот он молодой революционер, окруженный соратниками, вот – стоит в одиночестве на вершине горы, напряженно вглядываясь в бескрайние просторы, вот – на поле боя в окружении своих храбрых военачальников, а здесь – снова один, склонившись над картой в Кремле, с трубкой в руке. Но самым впечатляющим экспонатом был сияющий никелем «Роллс-Ройс» за красной лентой – подарок британских пролетариев.
– Товарищ Сталин – очень скромный человек, – объяснил экскурсовод. – Каждый день он получает подарки со всего света, и все их отдает в наш музей. Мы планируем открыть специальный отдел ко дню его рождения.
Мне не терпелось вернуться домой, где я побежал к шкафу, в котором хранились мои собственные сокровища, и выбрал самое ценное – коробку, усыпанную ракушками, которую папа и мама привезли мне из отпуска на Черном море. В коробке под стеклянной крышкой лежал сказочный лакированный краб.
– Что это? – удивилась бабушка, когда я поставил краба на кухонный стол перед ней.
– Это товарищу Сталину подарок на день рождения, – объяснил я.
На мгновение бабушка задумалась: «Давай обсудим это с твоим отцом», – сказала она.
В тот вечер родители и бабушка провели совещание за закрытыми дверями, после чего мы с мамой завернули краба в почтовую бумагу и написали адрес: «Москва, Кремль, товарищу Сталину (на день рождения)».
– Завтра утром отвезу это в Кремль и сдам в регистратуру, – сказал папа.
– А можно я с тобой? – попросил я.
– Детей в Кремль не пускают, – отрезал папа. – Марш в кровать!
* * *
Вскоре после отсылки краба тревожные события всколыхнули мое в целом безоблачное существование; в течение одного дня я сделал два поразительных открытия: во-первых, я узнал о существовании евреев, а через несколько часов – что сам принадлежу к этому таинственному племени. Между первой и второй новостью я был яростным антисемитом.
О евреях я узнал от Толика, который рассказал мне, что госбезопасность поймала группу шпионов, переодетых врачами, которые планировали отравить товарища Сталина. Заговорщики назывались евреями. Дедушка Толика сказал, что их повесят на Красной площади.
В этот день взрослые во дворе только и обсуждали новость о «деле врачей»[3 - Сфабрикованное КГБ уголовное дело против группы врачей-евреев, обвиненных в заговоре и убийстве ряда советских лидеров.], повторяя официальное сообщение, звучавшее загадочно и очень страшно: «… Дегенераты рода человеческого, осквернившие священное знамя науки…». Я живо представил себе зеленолицых дегенератов с налитыми кровью глазами и длинными кривыми носами – такими обыкновенно изображали врагов на плакатах агитпропа, – как они топчут священное знамя, а потом пробираются в Кремль с ядовитым зельем для товарища Сталина в своих цепких когтях. За евреями на плакатах маячила ужасная рептилия с надписью «ЦРУ» на чешуйчатом туловище.
В тот вечер за ужином я радостно сообщил всем, что товарищу Сталину ничего не угрожает, а евреев повесят на Красной площади. Мое объявление было встречено мертвой тишиной. После ужина папа повел меня в спальню. Он сказал мне, что евреи – это не тайная группа заговорщиков, а народ, такой же, как русские, китайцы или татары.
– Ты должен понимать, – сказал папа, – что и среди евреев есть плохие люди и это они замышляли убийство.
Он немного поколебался, а затем сообщил мне, что все в нашей семье, включая меня, – тоже евреи. Это был шок, который довел меня до слез.
– Но почему же мы евреи? – запротестовал я. – Мы русские! Мы говорим по-русски, и китайцы и татары выглядят по-другому, а мы ведь нет.
– Ты еврей, потому что твои родители евреи, – сказал папа и показал паспорт. – Читай сам.
Я недавно научился читать и был рад продемонстрировать свое искусство. Под папиной фотографией было пять строчек:
Фамилия: Гольдфарб
Имя: Давид
Отчество: Моисеевич
Дата рождения: 5 декабря 1918 г.
Национальность: еврей.
Я потребовал предъявить паспорта мамы и бабушки и, убедившись, что они тоже евреи, задумался.
– Толик – еврей? – спросил я.
– Нет, он русский, – ответил папа.
– А товарищ Сталин – еврей или русский?
– Он не еврей и не русский, – торжествующе заявил папа. – Он грузин. И его настоящая фамилия Джугашвили, а Сталин – его партийный псевдоним.
Открытие, что товарищ Сталин тоже не русский, меня немного утешило, но на всякий случай я настоял, чтобы родители разрешили мне в ту ночь спать в их комнате, на раскладушке между их кроватью и кроваткой моей сестры.
* * *
Товарищ Сталин скончался через два месяца после этого, погрузив всю страну в глубокий траур.
– Ох, отец родной, на кого ты нас покинул! – причитала во весь голос во дворе бабушка Толика.
Но, в отличие от царя-батюшки – отца нации в прежние времена, покойный вождь не оставил наследника, только усилив смятение осиротевшего народа. Его ближайшие соратники в Политбюро – товарищи Маленков, Молотов, Хрущев и Берия, которые служили таким подходящим фоном для эпической фигуры Вождя, – не могли занять его место в сердцах и умах ни по отдельности, ни коллективно.
– Бабушка, как ты думаешь, кому достанутся подарки товарища Сталина? – спросил я, разглядывая портреты членов Политбюро в специальном выпуске «Правды». Для меня было очевидно, что ни одному из них не по силам сохранить сокровища: величественный товарищ Сталин в черной рамке в маршальском мундире занимал всю первую полосу, тогда как его соратники едва заполняли полстраницы, даже если собрать их всех вместе. Товарищ Берия выглядел по-совиному в своем пенсне, товарищ Маленков напоминал жирного бурундука, товарищ Хрущев своей лысиной и круглым лицом напоминал луковицу, а неуклюжий пушок под носом у товарища Молотова явно не шел ни в какое сравнение с роскошными сталинскими усами. Нет, я не мог никого из них полюбить, как любил его. Мне стало жаль моего краба, и я заплакал. На следующее утро папа принес краба домой, сказав, что подарки товарища Сталина отправляются обратно первоначальным владельцам. Как я узнал много лет спустя, папа соврал: краб все это время пролежал в кладовке его лаборатории.
Гроб с товарищем Сталиным стоял в Колонном зале Дома союзов, за углом от нашего дома. Центр города был оцеплен, но все москвичи хотели отдать Вождю последний долг, и за бульварным кольцом собрались огромные толпы. Единственный путь к центру для них был через Трубную площадь, и там на выходе образовалось узкое место из-за притока толпы с трех сходящихся бульваров, в то время как военные грузовики блокировали выезды на боковые улицы. В давке на Трубной погибли сотни людей. Это происходило всего в нескольких кварталах от нашего дома, но мы об этом не знали.
Три ночи подряд я слышал, как люди идут по крыше нашей квартиры – мы жили на верхнем этаже, – пытаясь обойти толпу и пробраться в Колонный зал. Естественно, я тоже хотел попрощаться с товарищем Сталиным. В конце концов, мама уступила моим мольбам. Мы слились с потоком скорбящих, переживших две ночи очередей и ужас Трубной. Протиснувшись между рядами солдат, мы прошли два квартала по Пушкинской до Дома союзов и вошли в громадный зал. Свет был притушен, играла тихая торжественная музыка. И там я увидел товарища Сталина в гробу, утонувшего в море цветов, охраняемого солдатами с блестящими штыками, напомнившими мне ночь, когда дедушка уехал в «Цхалтубо». Выйдя из зала, мы благополучно добрались до дома, миновав три контрольно-пропускных пункта с помощью маминой прописки. В ту ночь я впервые видел, как папа кричал на маму: «Только сумасшедший станет выходить из дома с ребенком в такое время!» Может быть, он знал о том, что произошло на Трубной?
* * *
Несколько недель спустя выяснилось, что с врачами-евреями вышла ошибка. Папа зачитал сообщение за ужином: соратники товарища Сталина выпустили врачей из тюрьмы, а товарищ Берия наказал сотрудников госбезопасности, применивших к ним «недопустимые методы».
– Папa, что такое «недопустимые методы»? – спросил я.
– Это когда тебя заставляют признаться в том, чего ты не делал, – ответил папа.
– Значит, евреи не отравили товарища Сталина?
– То-то и оно, – сказал папа.
Еще папа сказал, что дедушка может скоро вернуться из «Цхалтубо». Но дедушка все не приезжал, а месяца через два раскрылся новый заговор: товарищ Берия «не оправдал доверия партии» и стал врагом народа, за что был арестован верными членами Политбюро – товарищами Маленковым и Хрущевым.
Берия, Берия
Вышел из доверия,
А товарищ Маленков.
Надавал ему пинков, –
