Былое

Чай цейлонский и китайский, индийский и грузинский. Да,грузинский чай был очень качественным. Это позже путем селекции удвоили выход продукции с единицы площади и получили то, что имели в последнее время. Знакомые грузины рассказывали, что коровы там при случае жевали этот чай, в смысле, растения, чего раньше никогда не делали из-за излишней терпкости.

Что касается нынешних чаев в изящной упаковке, то подозреваю я, что прежде чем быть расфасованным в такие упаковки, чай этот проходил некую технологическую операцию, о коей умалчивают. Возможно, еще в сыром виде этот чай попадал в камеру, где путем выпаривания или вентилирования из него вытягивались летучие ароматические компоненты, которые в результате несложной технологической же операции дополнительно впитываются в чай, который мы не видим. Иначе как объяснить тот факт, что в том чае или кофе, который мы покупаем, чернота есть, горечь есть, а аромата нет или иногда чувствуется слабый оттенок его. Сегодня чай в пакетиках дополнительно запечатывают в мешочек из фольги, но в этом нет никакой необходимости, все равно аромата в этом чае нет, стоит несколько дороже и дополнительный мусор.

А сколько было на прилавках самой разной рыбы. Сейчас ее выбор тоже не мал, тогда же ведро карасей стоило три рубля, чуть дешевле стоила бутылка водки. Была камбала и язь, щекур и треска, карпы и окуни, муксун и сырок, нельма и судак, ставрида и скумбрия почти все время. Их брали выборочно, а вот сельди брали больше всего, была она и в бочках, и соленая и маринованная и копченая, вкусная фантастически.

Было много сушеной рыбы и красной икры. Брали ее мешками, стоила она шесть рублей ко времени денежной  реформы, по 60 копеек, ее уже не было. Эта сушеная рыба была с Азова, попадалась в журнале заметка, что в результате великих свершений – Московское море, Куйбышевское, Цимлянское водохранилища и т. п. – ее добыча в 1970 году по сравнению с 1956 годом снизилась в 39 раз. Нет слов.

Еще было много рыбных консервов. Баночки в окнах и нишах, красиво расположенные, стояли до потолка. Баночка такая была как две нынешних одна на другой, даже немного пошире, а мелких было мало, продавали в них  крабов и паюсную икру.

Сейчас качественные магазинные продукты достаточно редки и народ наш, если хочет питаться  вкусно, должен заниматься домашними заготовками. Запад же, да и все партнеры наши по торговле, стараются впарить нам по возможности второй сорт, недаром столько скандалов по этому поводу. И правильно, рынок есть рынок, смотреть надо.

Летом ребятишки на речке, кроме рыбалки, много и охотно купались и плавали, а я лишь с завистью наблюдал за ними, плавать я не умел. В деревне даже четырехлетние пацаны  уверенно держались на воде, свободно переплывали речушку, которая на берегу возле кузницы в самом широком месте была шириной метров десять, туда и обратно. Я же заходил в воду по пояс и кувыркался там, не рискуя заходить глубже. Более взрослые ребята заметили это и как-то раз пригласили в лодку. Я, ничего не подозревая, с двумя-тремя другими мальчишками залез туда, и мы выплыли на самую середину.

Вдруг двое парней повзрослее, им было, наверное, лет по четырнадцать, схватили меня за  руки и за  ноги и без размаха сбросили в воду. Тут же лодка отплыла на несколько метров, а я начал барахтаться. Сразу поплыть, как рассчитывали эти парни, у меня не получилось, я хлебнул воды и начал опускаться на дно. Глубина была небольшая, едва скрывала мой рост, ногами я задел дно и сразу же от него оттолкнулся. Голова полностью вышла из воды, я вдохнул, опустился на дно, оттолкнулся и стал прыгать в сторону берега. Это мне удавалось, парни, внимательно следившие за мной, немного посмотрели, потеряли ко мне интерес и поплыли в другое место.

После этого я года два вообще в воду не заходил, а потом мне стало очень обидно, как же, все мои друзья умеют плавать, а я  в этом не могу составить им компанию. Справа от   «керосинки», омутка, который для многих был излюбленным местом купания и отдыха, на некотором отдалении был еще омуток, очень мелкий и маленький, в самом глубоком месте, на середине, мне доходило до плеч. Я смотрел, чтобы рядом никого не было, ложился на воду и беспорядочно бил руками и ногами, прихлебывал иной раз немало воды. Даже такая бестолковая методика рано или поздно должна дать какой-то результат, и через три-четыре дня беспрерывных упражнений я с восторгом обнаружил, что по-собачьи подгребая под себя, я держусь на воде, минуту, другую, дольше. Ну а дальнейшее было проще, освоил я и плавание вразмашку, и разгребая воду перед собой, и на боку, и на спине. Это все достаточно просто, а самое главное и основное – это первоначальное умение держаться на воде без посторонней помощи, каким угодно способом. Когда же я явился к своим приятелям и рассчитывал удивить их своим умением, те отнеслись к этому совершенно равнодушно,как будто я все время был с ними, я даже был немного разочарован. Никаких    успехов в плавании впоследствии я не достиг, а вот нырял получше, заплывал далеко, метров за тридцать, и не оставлял за собой следов.

Вот и второй класс начался. Как же мы соскучились друг по другу, не всегда даже могли удержать на лице равнодушное выражение. Вот когда состоялся настоящий классный коллектив. Теперь мы уже «старички» и снисходительно покровительствуем первоклашкам, среди которых половина младших сестренок и братишек всех наших второклассников и они в затруднительных случаях бегут к нам.

Хороший повод для гордости у меня был, когда я во втором классе стал пионером и был единственным до конца учебного года, месяцев около четырех. Случилось это так. Октябрят тогда еще не было, я пробегал по актовому залу новой, первый год работавшей школы.

В зале проходило пионерское собрание, вернее, оно уже закончилось, а я, как завороженный, смотрел на устроенный пионерский костер. В круглом барабане  метались лоскуты красной ленты, поддуваемые снизу вентилятором и освещаемые оттуда сильной электрической лампочкой.

– Что, небось пионером быть хочешь, – спросил стоявший рядом старшеклассник, бывший вожатым.

Уши у меня покраснели : –  Да, хотелось бы, – еще не веря себе, пробормотал я.

– Ну и ладно. Маша, – крикнул вожатый, – вот еще один кадр. Запиши-ка его.

– Что ты, Миша, – с неудовольствием произнесла Маша, тоненькая симпатичная девушка, – кто же так делает? Вот будет собрание…

– А сейчас что, не собрание, – насупился Миша. Как видно, он не любил уступать. Маша это знала и, поглядев на мою посмурневшую физиономию, не стала спорить.

– А торжественное обещание ты знаешь, – спросила она. Я кивнул, и Маша закричала:

– Ребята, девочки, становитесь в линейку!

Десятка три оставшихся школьников последовали этому призыву. Маша вывела меня перед ними:

– Ну, говори торжественное обещание.

Я забухтел что-то непонятное, и только когда Маша чувствительно двинула меня локтем в бок, смог произнести необходимые слова.

– Вот молодец, иди становись к ним, – Маша махнула рукой, – сейчас я  зачитаю план на неделю.

– А он не из нашего класса, – сказал кто-то из линейки.

– Как не из  вашего, – возмутилась Маша и повернулась ко мне, – откуда же ты?

– Я из второго « А», – трудно проговорил я и опять упал духом.

– Миша, как же так, – насела на него Маша.

Так я и остался пионером. Что-либо изменять было непедагогично, тогда я впервые услышал и осознал  это слово. Надо было иногда  оставаться с третьеклассниками, когда  мой класс уходил домой, но я был доволен, многие мне завидовали. Мне так же давали кое-какие мелкие поручения, которые я выполнял с огромным удовольствием.

В то время к милиционерам  было  вполне  уважительное отношение, возможно, из-за очень популярного произведения Михалкова на эту тему. Вспомнился и анекдот, ходивший в то время:

 – Я работаю в милиции.

 – О-о-о! – (с восторгом и придыханием).

 – Дворником.

 – У-у-у – (с пренебрежением).

 – Получаю две тысячи.

 – О-о-о!

 – В год.

 – У-у-у.

 – Видел Сталина.

 – О-о-о!

 – На картинке.

 – У-у-у.

Были у нас соседи, две семьи, с одной и с другой стороны и сразу с ними установились дружеские отношения, так и просится сказать – добрососедские. Более интересными для нас были соседи слева. Хозяин, грузный, одутловатый старик, несколько лет назад вышел на пенсию, работал на железной  дороге, и у них с отцом  оказалось  много общих знакомых.

У Ивана Ивановича, так звали этого соседа, было что-то от Плюшкина. Он ходил по поселку, подбирал выброшенные расколотые чугуны, прохудившиеся самовары и другие железки. Щели и дыры он пытался замазывать гудроном, но ничего из этого не получалось.

Огороды у нас были впритык друг к другу, как-то  раз мы с отцом окучивали картошку. Иван  Иванович стоял у края своего огорода и ремонтировал забор,  громко чертыхаясь при этом. Отец дошел до межи, бросил там тяпку и подошел к соседу, достал пачку папирос. Я тоже встал рядом.

– Передохни немного, Иван Иваныч, на вот, закури. А что это ты тут делаешь?

– Спасибо, Митя. Да вот доски в заборе разошлись.

Отец пригляделся к забору. Доски  вполне еще годились, вот только приколачивал их Иван  Иванович не гвоздями. Он нарубил из колючей проволоки, она немного потверже обычной, кусочков в три-четыре  сантиметра и без особого успеха  пытался их вогнать в дерево. Они сминались, уходили в бок, из пяти-шести прутков лишь один пробивал тонкую рейку и прихватывал ее к поперечной доске.

– Ты бы, Иван Иваныч, не мучился, а купил бы на полтинник нормальных гвоздей.

– Нет, Митя, – пыхтел Иван Иванович, – тут одним полтинником не обойдешься.

Надо сказать, что гвозди только прошлый год появились в свободной продаже, до этого их просто не было. Промышленность не могла в одночасье справиться со всеми проблемами и разрухой,  которые принесла война, но постепенно все эти проблемы и нехватки решались, стали производить и гвозди, и мыло, и ткани, все необходимое. Гвозди же вытаскивали из снегозадерживающих щитов, которых тогда было много, и можно было их выписать. Сколько же я их повыпрямлял на куске рельса. Если же требовались гвозди крупные, то их отковывали в кузнице, кое-где их еще можно увидеть, грубые, треугольные в сечении.

Хозяйка у него была еще более грузная, отяжелевшая старуха. Она очень медленно передвигалась, из дома выходила редко, опираясь на суковатую палку. Жили они вдвоем, дети, сын и дочь, тоже уже пожилые, на пятом десятке, жили на Дальнем Востоке, бывали у родителей редко, и раза три за все время, к ним на лето приезжала младшая внучка, старше меня года на два.

Иван Иванович, судя по всему, был человеком необщительным, к нему никто не приходил, а вот мой отец ему понравился. Он был ровесник его детей, с ним он много и охотно беседовал, с какими-либо просьбами обращался не часто, приглашал его домой и угощал самодельной наливкой, чем  удивлял всех остальных соседей. Я тоже стал вхож в их дом, поскольку время от времени надо было достать  или поместить туда что-нибудь с чердака, погреба или подполья, сами они, ясное дело, сделать это уже давно были не в состоянии.

На кухне у них стоял очень шаткий стол. Конец одной ножки был отломан, и под нее подставляли кирпич. Он иногда выскальзывал из-под ножки и все поставленное там съезжало на край, порой даже валилось на пол. Спустя какое-то время отец вытащил этот стол в ограду, принес инструмент и деревянный брусок, заменил сломанную ножку и все там  как можно плотно закрепил. Хозяйка  быстрее  обычного кружилась там и только ахала, всплескивая короткими руками. Иван Иванович одобрительно пыхтел, кивал головой, потом ушел в сарай и вернулся оттуда с бутылкой смородиновой наливки.

Год 1954

В это время объявился в поселке Витя Зубрилов, которого не было два года. Он был осужден за драку в клубе и ругань в адрес милиционера. Сколько же ему в ту пору было лет, 22 или 23? Отбывал наказание на северной стройке, в тундре, там недалеко от океана строили железную дорогу. Как раз в 1954 году было принято решение стройку эту прикрыть.

Заключенных с тяжелыми статьями распределили по другим лагерям, а к Вите с другими такими же отнеслись уже по-другому. Витя рассказывал:

– Привезли нас в Тобольск, человек двести, у всех у нас хулиганка, воровство по мелочи, прописка просроченная, и кто-то наверху решил, что с нами можно помягче и в Тобольск спустили такую директиву. Туда-то нас пригнали, а фондов не отпустили на это дело. Кормить нас надо, содержать. Объели мы за неделю все ихние припасы, начальник выстроил нас и заявил:

– Знаете что, мать-перемать, чухайте-ка вы к себе домой, билеты выпишем, но если что еще натворите, мать-перемать, все адреса и дела здесь остаются, и если что, мало не покажется. Настращал нас и отпустил.

Витя вел себя вполне прилично, устроился на железную дорогу, жениться не торопился и  лучше всего чувствовал в общении с молодежью. Часто он приходил на нашу улицу, где жили его родственники, там на проулке между дворами лежала куча бревен. Иной раз собиралось человек до полусотни, Витя приносил гитару и пел песни, и не только блатные, но и популярные в то время. Пел и играл как профессиональный артист, с большим умением и мастерством.

Он не восхвалял блатной мир, не было этого и не связывался  с людьми, как-то к этому причастными, конечно, и такие были в поселке, вот только вид у него был еще тот. Короткая прическа, брюки клеш, заправленные в сапоги, начищенные и сморщенные снизу, как говорят, гармошкой. Из-за голенища иногда он доставал ножик, но маленький, складной. На зоне он выбил себе зуб, сквозь дырку от которого ловко сплевывал. Года  через  полтора-два  увлекся он  одной сослуживицей, и та  отучила его от подобных манер, сошлись они потом.

Где-то через год или два заходил иногда в нашу компанию уже взрослый парень, лет  шестнадцати, к своим ровесникам. Он недавно освободился, провел месяца два в тюрьме по недоказанному обвинению в хулиганстве, сколько-то там его мурыжили, а потом все-таки отпустили. Парень этот, Степан, не скрывал здесь, что был виновен, и усиленно пытался показать, что он-де, тертый и опытный в таких делах. – Да вы знаете, я сидел, на колу мотал, – и тыкал в нос собеседнику ладонь с какой-то примитивной наколкой.

Наконец один из его знакомых не выдержал, схватил Степана за грудки, тряхнул и притиснул к стволу березы, дело происходило в лесу. – Заткнись, сука, чем гордиться вздумал. Тебя, скотину, пожалели, а ты тут еще вякаешь чего-то. – После этого Степан опомнился и не вспоминал больше о своем приключении. Работал он потом трактористом в совхозе.

Наша  станция  обеспечивала работой  больше половины  взрослого населения поселка. Отец мой, как я уже говорил, был дежурным по станции. Он формировал составы, принимал и отправлял поезда. Приходилось также контролировать станционное хозяйство и при каком-либо сбое сигнализировать в соответствующие службы.

Я очень гордился, когда отец выходил на перрон в красной фуражке и поднимал сигнал к отправлению. Паровоз свистел, пыхтел, дергался, лязг прокатывался от головы к хвосту состава и поезд медленно покидал перрон. Разгонялся до приличной скорости он долго, целую минуту можно было идти рядом и разговаривать, и еще с минуту его было легко догнать, так что эпизод из фильма «Офицеры», когда Варрава  собирал букет для рожавшей жены друга, вполне мог иметь место, тем более, что тогдашние паровозы были послабее послевоенных. Нынешние  же  пассажирские составы  разгоняются  буквально за пять – шесть секунд.

У одного из моих приятелей отец работал  главным кондуктором. Этот мужичок был весьма невелик и когда он летом в брезентовом плаще, а зимой в тулупе с волочащимися по снегу полами, шел к последнему, всегда с тормозной площадкой вагону, его даже было жалко. Каким-то образом он размещал на себе три сигнальных фонаря, тормозной башмак, сумку с разноцветными флажками и жестяной дудкой, несколько специальных сигналов, молоток на длинной ручке, сумку с обедом и вроде что-то еще. Чуточку о плаще. Немного намокнув, он приобретал жестяную твердость и если присев и поставив его на полы, вылезти из-под него, то плащ оставался стоять.

Известны истории про кошек, которые, будучи брошены или забыты где-либо, спустя месяцы, пройдя сотни километров, возвращаются к хозяевам. Случай не такой значительный произошел и в нашей семье. Наш сибирский кот Васька вдруг начал гадить где попало. После того, как он отметился в валенках, которые кому-то подшивал отец, у того лопнуло терпение и он послал  Михаила увезти его куда подальше. Михаил протестовал, я ревел  рядом с ним, но отец был непреклонен. Дружок Михаила не согласился взять кота, и тот был вынужден послушать отца. Дождавшись, когда я куда-то убежал, Михаил запихал кота в мешок, привязал его к багажнику велосипеда и увез на Зеленинские выпаса. Это место находилось километрах в двенадцати от поселка, там всегда было много груздей, и действительно, казахи там пасли свою живность, лошадей, овец и прочее. Приехав туда, Михаил выпустил кота, подождал, когда тот залез на дерево, и сразу уехал. Ему тоже было очень жалко.

Прошло три дня, я все еще был в расстройстве и вдруг не поверил своим глазам, ко мне с крыши спускался наш кот.  Как видно, он понял свою вину и поначалу прятался от отца. Гадить он перестал, и отец  объявил амнистию. Прощеный кот жил у нас еще  несколько лет. А ведь он тоже ничего не видел, находясь в мешке.

Витя Зубрилов иногда пел песни по заказу. Чаще других его просили спеть про молодого офицера, как он приехал к жене. Нам, пацанам, такие сюжеты были не так интересны, мы предпочитали другое, я мало что запомнил дословно, а вот по контексту, по смыслу:

Этот случай совсем был недавно,

Под Ростовом, прошедшей зимой,

Молодой офицер, парень славный,

Шлет письмо он в деревню домой.

-Дорогая моя, я калека,

Нет ни рук и ни ног у меня,

Пожалей ты меня, человека,

Не бросай, дорогая, меня.

А жена отвечает: – «Я еще ведь совсем молодая» и  «О прошлом прошу позабыть».

Но внизу нацарапано было,

Написал там сыночек родной:

-Пусть мамаша тебя позабыла,

Приезжай, милый папа, домой.

За тобой я ухаживать буду…

Такой же незатейливой рифмой далее сообщалось, что офицер этот, герой, весь в медалях и с орденом, неожиданно приехал:

Я тебя думал только проверить

И характер известен мне твой…

Жена пытается вывернуться:

Как заплачет жена молодая:

-Это шутка лишь только была,

А теперь ты на деле узнаешь,

Что не так уж плоха я и зла.

Но офицер, разумеется, ей не поверил, забрал сына и уехал, сказав напоследок: – «За сыночка спокойна ты будь»,  так как он сам вырастит малыша и Родина-мать не оставит его в беде.

Была еще и переделка одной популярной песни, с похожим сюжетом, чувствуется некоторое  иезуитство,  ритм и рифма кое-где хромают, но впечатление,  особенно среди женщин, она производила почти такое же:

Ранним солнечным утречком провожала она

Своего ненаглядного, своего паренька.

Ты служи, ненаглядный мой, обо мне не тужи.

Если что-то случится вдруг, обо всем напиши.

Не проходит и годика, парень весточку шлет,

Перебило мне ноженьки, обожгло все лицо.

Коли любишь по-прежнему, и горит огонек,

Приезжай, забери меня, пишет ей паренек.

Но ответила девушка, что любви больше нет,

Что все чувства потеряны, вот такой был ответ.

Ковыляй потихонечку, а меня ты забудь,

Зарастут твои ноженьки, проживешь как-нибудь.

Ранним солнечным утречком возвращался домой

Скорым курьерским поездом паренек молодой,

С голубыми петлицами, с папиросой в зубах,

Шел походкою бодрою, на обеих ногах.

И с улыбкой и радостью парня встретила мать.

Прибежала та девушка и хотела обнять,

Расскажи, ненаглядный мой, сколько бед повидал,

А боец оттолкнул ее и с усмешкой сказал:

Ковыляй потихонечку,

А меня ты забудь.

Заросли мои ноженьки,

Проживу как-нибудь.

Эта тема была, как говорится, животрепещущей, ее бурно обсуждали, особенно женщины, и такие случаи действительно были. Да, много было калек, да, некоторые испытывали своих подруг, а у иных душевная стойкость была столь велика, так не хотели быть обузой для своих родных, доживали век в госпиталях и интернатах, где уход был хоть и казенный, но постоянный. Находились женщины, которые  выцарапывали своих дорогих и из таких мест, а были и случаи, описанные в песне. Чего только не бывает в жизни.

Похожий момент трепетно описан в рассказе А Новикова-Прибоя «Лишний», только там случай более ранний,  времен  русско-японской войны,  искалеченный солдат не решился  испортить жизнь своей семье.

Как  бедно жили  некоторые семьи. У некоторых  ребят в классе не было портфеля или сумки и они связывали стопку учебников и книг веревочкой. Один мальчишка в соседнем классе носил штаны, сшитые из мешка, видны были даже параллельные полосы, которые иногда бывают  на мешках. Многие до самых холодов ходили босиком, потом кое-какая обувка у них находилась. Один Толя, когда уже стали замерзать лужи, явился в класс в галошах. Одна галоша была по ноге и целая, а другая велика, рваная и из дыр торчали клочки соломы. В этот момент проходили родительские собрания и учителя убеждали поделиться, у кого что есть, и сами много приносили. После этого слишком уж вопиющих таких фактов не было, а впоследствии и районо и облоно обследовали такие семьи и по возможности помогали. Случаев, чтобы кто-то из таких родителей запивался, не было, нехватки были у всех. Я где-то понимал Тома Кенти, это мальчик из книги Марка Твена «Принц и нищий», когда он рассказывал принцу, как живут его сестры: – «Да зачем, ваше величество, им по второму платью, ведь не по два же у них тела».

А бедность в те времена порой выглядела так, что современная молодежь даже не может себе представить. Во многих семьях старые стулья износились, поскольку были сделаны в царские времена, и сидели на березовых чурках. Стаканы после войны легкая или какая там промышленность тоже начала выпускать не сразу, и стаканы делались из бутылок. Пропитанную керосином нитку обматывали вокруг бутылки в нужном месте, поджигали, а потом, когда нитка разгорелась, окунали бутылку в ведро с водой. Бутылка лопалась точно в нужном месте. Теперь следовало притупить острые края точильным бруском или напильником, и самодельный стакан был готов к употреблению.

Признаком не то чтобы уж зажиточности, а то, что семья эта живет не так уж плохо, служили занавески на окнах, крашеный пол, и отдельная, не в воротах, калитка в ограде.

На окраинах некоторых улиц располагались самые настоящие землянки, выкопанные оставшимися  без мужчин, погибших на войне,  женщинами. Три или четыре их было. Развалилась в соседней деревне их хилая избушка, и родни никакой нет, а у всех знакомых и соседей своего горя и хлопот выше головы. Они и решили перебраться на станцию, там и работа посерьезней, и народу побольше, и магазины, и больница, и все такое прочее. Один парень из нашего класса жил там, и я несколько раз заходил в это первобытное жилище.

Жили там три человека, хозяйка, женщина средних лет, работала уборщицей  на вокзале, дочь, здоровенная девка лет шестнадцати, с небольшим бельмом на глазу, по-моему, нигде не училась, а тоже где-то работала, и парнишка, мой ровесник, в отличие от сестры щуплый и низкорослый.

Я где-то уже упоминал о подобном, сейчас попробую описать поподробнее.  Яма выкапывалась на высоком по возможности месте, глубиной метра полтора, а ширина метра три на четыре. Вынутый грунт равномерно раскладывался по краям, на которые ставили три-четыре ряда из обрезков бревен, толстых жердей, что бедной хозяйке удалось достать. Там же, где ловчей, выводилось окошко, или скорее, его подобие. Все это обмазывалось толстым слоем из  глины с навозом и обшивалось изнутри досками. Крыша тоже была из того, что бог послал, и что уж там можно  было применить от старого жилища, и закрывалась дерном. Пологий спуск с одной стороны, и как можно более плотная дверь. И уж особое внимание уделялось печке, только она давала возможность выжить в холода в таких пещерных условиях, топилась она зимой почти постоянно, благо в окрестных лесах было полно сухостоя, валежника и хвороста, а позже знакомые привозили им все древесные отходы. По весне было много хлопот, вырытых  канавок, чтобы не залило это жилье талой водой. Одноклассник  этот  в первом же классе остался на второй год, больше я у него не был, а жили эти и другие  бедолаги там около трех лет. Построили несколько домов, очередники из бараков перешли туда, а  бараки эти, надо думать, показались обитателям землянок, после ям, почти дворцами. Те бараки, кстати, после этого тоже просуществовали недолго, что-то нужно было строить на этой территории, и их обитатели вновь улучшили свои жилищные условия.