Былое

Раз учительница принесла в класс большую коробку, вернее даже, папку с завязками, была она размером сантиметров сто на семьдесят, плакаты бывают такие большие. Но там были не плакаты, а изображения архитектурных шедевров мира, листов двадцать из тонкого картона. Были там изображены собор в Стамбуле, Кельнский собор, наш Исаакиевский, Колизей, Парфенон, что-то еще. Но вот учительница прикнопила на доску изображение Эйфелевой башни. Разумеется, она объясняла, что, когда и с какой  целью все это было построено, а увидел я эту башню, и показалась она мне нелепой и безобразной. Такое было мое первое впечатление об этом чуде архитектуры.

На уроках  много говорилось о великом и грандиозном плане  преобразования природы, его еще называли сталинским. Больше в этом плане говорилось об Украине, там, дескать, жаркие ветры-суховеи, много оврагов, надо строить каналы, лесозащитные полосы. Все остальные регионы страны так же не оставляли без внимания. Спрашивали даже у нас, где какой есть заброшенный пустырь или болотина. – «Каждый клочок земли в нашей великой Советской стране, – вещала учительница, – должен приносить пользу. Вот в районе составят карту, укажут там и наши окрестности и вы, кто что знает, можете оставить свой след». Уже на следующий год про карту эту никто не вспоминал, а еще чуть позже и план этот, как говорится, был спущен на тормозах.

Еще с придыханием говорили о какой-то великолепной пшенице, которую создал наш великий агроном и естествоиспытатель Трофим Денисович Лысенко. Пшеница эта будто бы на одном стебле имела не один колос, а несколько. Называли пшеницу трех-колоску, семи-колоску, доходило до десяти. Как видно, получился все тот же пшик.

Интересен был учебник, по которому мы занимались, букварь. Я прочитал его еще год назад. Это была книга большого формата, в два раза больше обычного, примерно, как раскрытый другой учебник. На обложке там была изображена девочка, которая глядела в этот же букварь, а на том букваре опять видно было эту же девочку, которая глядела в букварь поменьше, и так четыре раза, а при пятом, последнем уменьшении, вместо рисунка был совсем маленький  заштрихованный  квадратик. Раскроешь этот букварь – на первой левой странице портрет Ленина, а на правой – портрет здравствующего тогда отца народов. Букварь этот использовался года два или три, интересно, сколько же разных букварей изучали наши школьники,  я думаю, не один десяток. Но такой букварь, по которому учился я и мои одноклассники, почему-то нельзя найти в Интернете.

В один  весенний день, уже было сухо и тепло, шел я из школы домой. Закрыл за собой калитку и тут же гулявшая свободно по ограде корова подбежала ко мне, нагнула голову и притиснула рогами к воротам. Рога у нее были широкие, раскидистые и я даже немного ворочался в пространстве  между  ее рогов, лба  и ворот. Никто из домашних  в окошко не глядел, а  мне кричать, поскольку я нисколько не пострадал, было  как-то неловко. Корова сопела и не собиралась отрывать рогов, я присел, выскользнул из этого окружения и побежал к дверке, ведущей в огород, корова за мной, но она немного отстала. Я успел захлопнуть дверку, на ограду выскочила бабушка и загнала корову в сарай.–Ахти мне, забыла я, что она  маленьких не любит! Корову эту я опасался еще года два.

В это же время состоялся и мой единственный опыт курения. На поселке по-настоящему курили или баловались куревом почти все мои друзья и знакомые ребята, а многие родители чуть ли не поощряли это – «мужик растет». Собирали на дороге окурки или «чинарики», добавляли мох из стен домов или бань, крутили самокрутки,из листка настенного календаря их получалось две, и если удавалось, таскали папиросы у родителей и старших. Сигарет я не видел, а курили еще махорку, кременчугскую  или моршанскую.

За железнодорожным вокзалом располагался огороженный сквер, там росла бузина, сирень, чахлые тополя, каждый год высаживаемые выпускниками школы. Почва не подходила, топольки не приживались на этом месте, засыхали на второй-третий год, но высаживались каждой весной, пока затею с ними не признали никчемной.

В заросшем кустами углу расположились я и несколько моих учителей. Один паренек, Леха, достал из кармана мятую пачку папирос «Красная звезда», на ней был изображен мотоцикл с коляской и сидевшими там военными в фуражках, достал из нее наиболее целую папиросу, раскурил ее. Другой приятель в это время объяснял:

– Ты сначала просто набери дыма в рот, подержи немного, а потом втяни в себя, ну вроде как всегда дышишь.

Леха оторвал зубами кончик папиросы, который держал во рту,и протянул ее мне. Я сразу почуял гадостный вкус вонючего табака, тем не менее взял папиросу, втянул в себя немного дыма и наконец, вдохнул. Боже мой, как мне стало тошно, меня даже качнуло в сторону, я закашлялся, зачихал, показалось, что дым идет даже из ушей. Сопли, слюни, слезы – редко было так плохо. И я говорю спасибо этим ребятам – враз и навсегда пресеклись мои отношения с табаком. Порой я испытываю некоторое недоумение, ведь каждый впервые затянувшийся испытывает такое. Какая же отвага нужна, чтобы повторить такую муку. Тем не менее курит большинство населения – во всяком случае среди мужчин это так.

По весне первый раз  занялись посадкой в огороде. Участок под картошку занимал пятнадцать соток, разделили его примерно пополам. На одной половине посадили картофель, а на другой посеяли пшеницу. Бабушка босиком  с лукошком на груди ходила по огороду и широко так, размашисто, горстями разбрасывала пшеницу. Так было лишь один первый год. Урожай был очень хороший, уборку бабушка тоже не доверила никому, все сама сжала серпом. Отец смастерил два цепа и они с Михаилом били этими цепами по снопам на разложенном куске брезента. Мололи же выращенное зерно на ручной мельнице, похожей на  табуретку. Не самый тонкий помол, но караваи, выпеченные бабушкой в русской печи, уплетали за милую душу.

В ту пору в каждом огороде среди прочих грядок всегда была грядка с посаженным маком. Мак вырастал крупный, плод не входил в стакан. Какая великолепная программа была заложена в этом растении, зародыш вырастал, становился перпендикулярным основному стеблю, выпрямлялся, и из кучи лепестков вылуплялся  плод, круглая коробочка, похожая на домик и даже с крышей.В нем зрели семена и было их до семи тысяч. Какая фантастическая урожайность, если б с пшеницей было так!Когда домик становился спелым, вверху у него открывались окошечки, при ветре домик качался и зернышки сыпались по сторонам. Цветок у этого растения был не такой уж красивый, ярко-красный, но цвел отчаянно, сгорал за два дня.

Мак садили у нас до начала восьмидесятых, потом началась пропаганда, сначала не рекомендовали, потом даже стали запрещать, а после известного указа Горбачева наркомания выросла во много раз и мак уже никто не садил. Еще перед этим у матери моего дружка в огороде рос мак на маленькой грядке, одним утром она пошла в огород и увидела,что весь мак аккуратно сострижен, и на виду комочком земли была придавлена десятирублевая купюра, три бутылки водки можно было купить.

Возле старой аптеки, которой сейчас нет, стоял небольшой магазинчик, павильоном еще его называли. Там продавали водку на разлив. Я с отцом заходил туда только один раз, а потом  павильон этот сломали, водка  везде стала  продаваться только в бутылках. Тогда же там стояла большая светлая железная бочка с широкой круглой крышкой. У продавца был набор черпаков разной емкости на длинных ручках с закругленным изогнутым концом. Он опускал в бочку литровый или кому какой нужно было черпачок, легонько стряхивал над бочкой и наливал в бутылку или бидончик. Воронок у него тоже было несколько. Слышал потом, что водка в подобных заведениях была дешевая и качественная.

В другом месте подобным образом так же на разлив продавался керосин. Его много требовалось для освещения и владельцы керосиновых ламп дома  имели запас, который надо было хранить в очень плотно закрытой посуде. Были у некоторых керогазы и примусы, но близко я их не видел, похоже, как газовая плита, только вместо газа горит керосин. Они не горели так просто, требовалось как-то подкачивать.

Керосиновые лампы оснащались плотным фитилём, один конец плавает в керосине, а другой просунут сквозь узкий жестяной стержень и чуть высунут на воздух. Многие помнят эти лампы, кое-где они еще есть. Обычная лампа называлась семилинейной, с фитилём немного пошире – десятилинейной, а у бабушкиного брата большая лампа с круглым фитилём –сорокалинейной. Ее вешали под потолок и светила она достаточно ярко, в самом деле примерно, как лампочка – сорокаваттка.

Я иногда интересовался, что это за линии такие, которыми различается лампа, но никто внятно не мог об этом сказать, и лишь много позже где-то об этом пришлось прочитать. Оказывается, в старину существовала такая мера длины – линия, и составляла она около двух миллиметров. В старину керосин был дорог, и чем больше было число линий, тем больше керосина она требовала, правда, и светила она поярче. Я таких не встречал, но люди постарше вспоминали, что были и пятилинейные лампы.

В деревне напротив бабушки через речку жил старик Егор, у того я видел замечательную штуку, которую он называл – светец. Круглое корыто из жести с полметра шириной, в него налито с ведро воды, из середины торчит железный пруток, к которому приварены по кругу в несколько рядов десятка полтора прутков еще потоньше, как бы двузубых вилок. В них он вставлял лучинки, потолще карандаша, колол их из коротких чурбаков, и поджигал кончики, наклоненные к низу. Сгорали лучинки неравномерно, огарыши падали в воду с шипением, а хозяин между делом подтыкал новые лучинки. Свет дрожащий, неровный, да и чадно было.

Как много тогда в поселке держали живности. Коров, можно сказать без преувеличения, было  побольше, чем дворов, некоторые семьи держали по две коровы, а в каменных  домах, где жило  по несколько семей, имело коров больше половины. У всех моих знакомых, соседей, друзей, родственников они были. Больше десяти пастухов регистрировалось в сельсовете и у каждого было совсем немаленькое стадо.

Я вспоминаю момент 2015-го года. Подошел я к магазину, там около легковой автомашины крутилась девочка лет семи. Время ближе к вечеру, как раз с пастбища  шли несколько хозяев и девочка, завидев отца, выходившего из магазина, с восторгом закричала: – Папа, папа, вон три коровы кучкой идут! – Пришлось только грустно усмехнуться. Отец посмотрел на дочку, потом на коров, потом снова на дочку, хотел что-то сказать, но только покашлял.

Еще больше было овец и коз, некоторые держали и тех и других. А у нас в ту пору была корова, прошлогодний бычок и шесть овец, барана отец почему-то не хотел держать, лишь приводил его от соседей на неделю  время от времени. В отдельном загоне хрюкали  еще две свиньи.

Бабушка любила заниматься с курицами. Раньше, когда она жила в деревне, у ней были утки. Здесь же реки близко не было, и она переключилась на кур, постоянно ощупывала их на предмет наличия яиц. У взрослых кур время от времени включался инстинкт размножения, они откладывали несколько яиц в укромных местах и садились на них, после этого нестись, откладывать яйца переставали. Бабушка садила на яйца только одну курицу, а яиц в гнезде было штук пятнадцать. С проявлениями же  материнства у других боролась, окатывала их водой, садила в темное место. Через несколько дней такие куры успокаивались и продолжали нестись.

Один раз бабушка была очень огорчена, пропала со двора одна из ее любимых, черная курица. Нигде ее не могли найти, бабушка поахала, решили, что ее унес коршун, их много летало над поселком.

Вскоре на ограду вышла курица с выводком цыплят. Она нахохливалась, растопыривала перья и как будто скрежетала при приближении к ним посторонних. А примерно через неделю удивлены мы были просто безмерно – на ограде появился второй выводок во главе с черной курицей. Она все это время, чуть не месяц, скрывалась в отдаленном углу огорода, устроила гнездо, снесла десяток яиц и уселась на них в зарослях картошки, кусты которой в начале августа выросли до пояса.И ведь чем-то жила она все это время. Впрочем, червей и мошек в огороде  хватает, часто  перепадали дожди. Долго еще и потом  мы  вспоминали  эту геройскую курицу. А тогда в ограде пришлось сделать перегородки, эти курицы враждовали  между собой, даже  набрасывались друг на друга и больше всех  следить за ними довелось мне. Такое продолжалось примерно с месяц, цыплята подросли, и наседки здорово охладели к своим обязанностям, успокоились до того, что можно было разобрать перегородки, мешавшие в ограде.

Очень многие в поселке  держали свиней, едва ли их было намного меньше, чем коров. Каждую весну по дворам ходил уполномоченный и свиней этих переписывал. Дело в том, что по осени при забое свиньи надо было сдать с нее шкуру и за этим внимательно следили. Платили за шкуру сущие копейки, к тому же сало без шкурки не такая уж аппетитная штука. Чаще  всего  свиней  держали по две головы, и соглашались на том, чтобы сдавать одну шкуру. Вроде как только для железнодорожников было такое послабление, тогдашний министр имел очень большой вес, авторитет в правительстве и в некоторых спорах с  ним соглашались. Между прочим, при определенной сноровке свиная  шкура снималась очень легко, просто отскакивала от туши.Через два-три года после того, как во главе страны стал Никита Сергеевич, на сдаче шкур перестали настаивать, наверно, Хрущев, столько лет проживший на Украине, понимал, что сало без шкурки, как  что-то  без чего-то, овца без шерсти или та же курица без яиц.

Год 1953

В начале марта мы заходили в класс и были поражены. Наша учительница, которую мы полюбили от всей души, несмотря на то, что она была серьезной и строгой и редко хвалила кого-либо из нас, так вот, она плакала и содрогалась от рыданий, положив на стол седую голову. Умер Сталин. Мы были последним организованным обществом, захвативших живого Сталина, тогдашние первоклассники по всей стране. Чувство уважения и благодарности к нему, теплое и искреннее, ощущали все тогдашние школьники. Я вспомнил одно из обращений нашей учительницы, Агнии Филипповны, которое она сказала в начале учебного года:

– Великое счастье, дети, что вы живете в Советской стране, где все могут учиться и работать, где захотят, где открыты все дороги, где нет унижений и насилия, а только дружба и помощь. Самый великий человек в мире и нашей стране заботится о вас, думает о вас и  все знает о вас…

Говорила она тогда очень душевно и проникновенно, а мы  впитывали эти слова, как губка и верили по-настоящему, истово и основательно. Что делать, нас так воспитывали и вся современная  истерическая вакханалия очернительства и злопыхательства никогда не сможет погасить полностью тогдашнее  наше мироощущение. Есть критика, жесткая и справедливая, есть пострадавшие, их, увы, очень много, но есть исследования и публикации, из которых ясно, что число этих жертв в процентах никогда не превышало число, выражаемое однозначной цифрой, что в разы меньше, чем наплели на ХХ съезде. И ведь не все из них были белыми и пушистыми. Это тема для отдельного, большого и больного разговора.

Людей пострадавших, их можно понять, ничто не убедит. Можно только сказать,что трудно понять логику власть предержащих, когда они на словах сокрушаются о жертвах сталинизма, к примеру, а на деле продолжают издеваться над народом. В случае с ваучеризацией в выигрыше остались лишь несколько процентов населения, а у остальных, несмотря на все благие заверения, отняли вклады, страховки и надежное будущее.

А народ переживал не на шутку. Не один генсек ушел с той поры, но их  как и не было. Тогда же незнакомые люди падали друг к другу в объятия и плакали. В стране сократилась рождаемость, упала добыча угля, возникло ненадолго как бы всеобщее помешательство. Но все это прошло достаточно скоро, лишь саднила боль утраты. Несколько дней не проходило ощущение, что нас окружило мрачное облако. Но время всегда берет свое, прошел месяц, другой и хуже вроде не стало. Что-то там совершалось в верхах, колыхалась крона, а корни, как всегда, стояли на одном месте.

После этого все чаще стали упоминать фамилию Маленкова, Георгия Максимилиановича , вроде он стал на место Сталина, и где-то с полгода все его так и воспринимали. Потом Хрущев начал бороться за первенство в партии  и правительстве, и это ему удалось. Помню, что о Маленкове отзывались одобрительно, он снизил налоги, списал недоимки, выступал за развитие легкой и пищевой промышленности. В нашей семье долго хранилась газета «Гудок», которую выписывали железнодорожники. В этой газете и во всех остальных центральных всю первую страницу занимал список товаров и услуг, на которые снижали цены, самый внушительный за все послевоенное время. Это было где-то в начале апреля. Потом, когда Хрущев занял высший государственный пост, снижений больше не было, он по-другому повел свою разрушительную политику, но до того крепка была страна, что почти десять лет прошло, когда в результате непродуманных и волюнтаристких действий цены на мясо-молочные продукты пришлось повысить на 25-30 процентов.

Каждому человеку памятно и дорого свое детство, воспоминания о нем остаются на всю жизнь. Многие писатели поведали о своем детстве, даже классики отдали свою дань. Не у всех оно было добрым и безоблачным, вспомнить хотя бы Горького, Гладкова и пронзительную повесть Алексея Свирского «Рыжик», но и там многие страницы окрашены доброй грустью о товарищах, играх, окружающих людях и природе.

Я хочу сказать, что большинство этих писателей родилось и выросло в Центральной России, на юге Империи, в северной столице и ближе к европейским государствам, т. е. в местах, имеющих многовековую и даже тысячелетнюю историю. Камни и мостовые городов, среднерусские  реки и равнины, степи и леса помнили и нашествие Чингисхана, и набеги половцев и разные смутные времена. Там сама История с молоком матери входила в плоть и кровь живущих на этой земле. Там развивалась Россия, там проходили основные события, там расцветала культура. За Уральским хребтом всего этого не было. Только с похода Ермака в Сибирь начинается писаная история тех мест. Долгие годы там стояли небольшие остроги да строились каторжные поселения.

Где-то во второй половине XIX века, в царствование Александра III, а может и немного пораньше началось массовое переселение крестьян из Центральной России на Урал, в Зауралье, уже немного обжитые и далее, в Сибирь и Дальний Восток. Дело обстояло так. Население в деревнях, в стране росло, в губерниях Орловской, Тульской, Курской, других развивалась промышленность, строились заводы, шахты и рабочие поселки, пахотный клин уменьшался, земли для всех не хватало и чтобы избежать перенаселения, других негативных моментов, добровольцам было предложено перебраться на новые земли на весьма льготных условиях. Старики в деревне и на станции были прямыми потомками тех переселенцев, некоторые помнили, когда были мальчуганами, многонедельное путешествие в телеге из Орловской, к примеру, губернии в эти места. Царское правительство не скупилось в связи с этой затеей. Разумеется , и тогда процветало казнокрадство, об этом можно судить, читая Куприна, Гарина-Михайловского, Короленко, Мамина-Сибиряка.

Путешествие в телеге, можно представить, было долгим и утомительным. В конце XIX и в начале XX века строились железные дороги, проходившие на Урал и далее в Сибирь, до океана. Столыпину  приписывается создание специальных  «столыпинских» вагонов для перевозки заключенных, и которые после революции использовались на всю катушку, но позже  нашлись  источники, из которых  следует, что вагоны эти  предназначались в первую очередь для переселенцев. Там было предусмотрено расположение места и для нахождения семьи и для содержания животных и даже было где поместить копну сена и другие корма, и возможно, Столыпин, для которого слова о благополучии страны были   не пустым сотрясением воздуха, в самом деле имел к этому какое-то отношение.

Уезжавшим обеспечивался переезд, обустройство на новом месте, давали деньги на обзаведение и на корову. Уезжали семьями и по нескольку дворов, были случаи, когда вся деревня целиком снималась с места. Были льготы с налогами, с воинской повинностью, что-то еще. Таким образом, убивались два зайца; сохранялся оптимальный состав населения в центральных губерниях и заселялись и крепли окраинные пределы России. В официальной истории об этом как-то глухо – как же, царизм заботился о своих  подданных.

Немного событий, сравнительно, конечно, с бурной жизнью по ту сторону Урала прошло на этих просторах. Протянулась по югу Тобольской губернии железная дорога, вдоль нее катились ужасы гражданской войны, а в Отечественную  в Сибири осело много разных заводов, которые успели вывезти из-под огня.

Это был сильный толчок в промышленном развитии Сибири. Но все это по городам, крупным и не очень, а глубинка жила едва ли не по канонам столетней давности, только разве во время антирелигиозной кампании по селам были порушены немногочисленные церкви и во время коллективизации клокотала еще деревня.

Жизнь постепенно налаживалась, строились новые дома, проводилось радио и электричество. На всех улицах слышался постоянный стук топоров. Каждый год снижались цены, я помню цены на школьные тетради. В1952 году тетрадь стоила 17 копеек, а потом 16,15; 14,13 и оставалась такой до денежной реформы 1961 года. Ощущалось большое народное удовлетворение. Исчезли очереди за хлебом, а еще не наступила целинная эпопея. Так было, скорее всего, в городах и рабочих поселках, а на селе было совсем другое. Но я пишу о том, что было в нашем поселке. Итак, очередей за хлебом не стало, но они были, если довериться моей памяти, года до 1954-го. В эти очереди я ходил года два, как немного подрос.

Хлеб давали по организациям. Наша станция являлась узловой, там были представлены все железнодорожные службы. На небольшой площади возле пакгауза стояло несколько разных контор, в них были выделены помещения для торговли хлебом и там работающим или  членам  их семей по спискам  выдавался хлеб. Взрослые раз-другой  получали  хлеб вместе с пацанами, а потом продавщица нас уже знала. Придешь утром к своей конторе, а там  стоит человек сорок. Подходишь к хвосту очереди, там постоянная бабулька, которая следила за порядком, вытаскивает из седой прядки за ухом химический карандаш и послюнив его, пишет на ладони номер.

Хлеб привозили  в одно время, очередь  продвигалась быстро. Затеешь  какую-нибудь игру со сверстниками, а тебе вскоре кричат: «Эй, сорок пятый подходит, где ты там»! В среднем на семью давали две булки с довеском величиной где-то с кусок хозяйственного  мыла. Булки были килограммовые, чуточку не дотягивали, вот и отрезали довесок.

Вот стою я в хвосте очереди и наблюдаю по сторонам. Подъехал к окошечку на маленькой тележке инвалид, упирается в землю деревянными чурочками, похожими на городки. Ближний к окошечку берет у него деньги и подает продавцу, а потом инвалид укладывает хлеб в сумку, висящую на груди, и покатил восвояси.

Легковых машин для инвалидов, разумеется, не было, но производились для одноногих некие каталки, может, даже кустарным способом. Я много ими интересовался, но, наверное, слишком поздно, ничего вразумительного не узнал. Решетчатая рама из железных прутьев, три велосипедных колеса, одно спереди, два сзади, сиденье со спинкой и два рычага, внизу соединенные цепью с колесами. Один рычаг  толкаешь от себя,  другой одновременно тянешь к себе и так без перерыва. Немудреная конструкция катится и уж не могу сказать, каким образом, поворачивает и вправо и влево. Встречались и четырехколесные экипажи, посложнее.

А вот постоянно сидит на одном месте слепая и рябая старуха и поет песни и куплеты с картинками. Перед ней на земле картонная коробка из-под обуви и там звякают бросаемые туда монеты.

А какой был хлеб, ноздреватый, хорошо пропеченный, крупные, пышные булки, белые, как бумага. Надавишь на него, сожмешь почти совсем, отпустишь, и через пару секунд хлеб принимает первоначальное положение. Крошек не было совсем. Наш хлеб считался лучшим в районе и был он просто вкусен и все тут.

Не могу не вспомнить о колбасе. Сейчас чаще вспоминают колбасу по два двадцать. Это уже неважная колбаса, ее помнят люди моложе меня лет на двадцать. Тогда же самая популярная колбаса стоила семнадцать рублей, после реформы рубль семьдесят. Вообще говорить о тех ценах и иметь четкое представление могут лишь свидетели того времени. На минимальную  зарплату можно было купить  килограммов  двадцать такой колбасы. А какая она была, боже мой. Зайдешь в магазин, подойдешь к отделу, где ей торгуют, подышишь пару минут и выходишь вроде как сытый. Сравнивать вкус просто грех. Нынешнюю вареную колбасу могут есть самые строгие соблюдатели постов, не боясь согрешить – в ней практически нет мяса, там соевые наполнители, эмульгаторы, красители,  идентики, заменители, а по слухам, картон и туалетная бумага. Судя по вкусу, такое вполне возможно.