Роман без героя

– А вы, доктор, с кем там?

– Э-э, – замычал молодой врач, думая, как бы реалистичнее соврать любопытной Варваре.

– Я посижу тут, – кивнул на освободившийся стул отец Владимира, спасая реноме Альберта Ивановича. – Я, господа, занимаюсь генной инженерией, профессор геронтологии Волохов. Почти ваш коллега, словом. Не волнуйтесь, друзья мои, я прослежу за показанием приборов…

– Хотите побыть один на один с сыном?

– Вы читаете мои мысли, коллега, – выдохнул профессор.

– Понимаю, понимаю, – кивнул Альберт Иванович. – Лариса! Оставим профессора наедине с сыном.

Девушка вышла из-за ширмы, пряча увлекательное, но криминальное на её работе чтиво, в большой накладной карман белого халатика.

– Если что, профессор, – с любопытством рассматривая профессора геронтологии, – нажмите вот на эту красную кнопку. Лады?

– Нажму, – буркнул старик, провожая колючим взглядом реаниматологов, которые всё, как ему казалось, делали в каком-то нарочито замедленном действии, как иногда в спортивных передачах телевизионщики показывают повторы самых значительных моментов игры. Только ставки в игре профессора Волохова были больше, чем сама жизнь.

16.

Игорь Васильевич просидел у постели умиравшего сына около часа. Как учёный-геронтолог он хорошо понимал, что шансов остаться в этом искорёженном страшной аварией теле у его единственного родного, плоть от плоти его Володеньки нет ни практически, ни даже теоретически… Как отец Волохов умолял Его, Высший Вселенский Разум, находящийся в необъятной Ноосфере и управляющий всеми процессами в космическом, планетарном масштабе (и на Земле, в том числе), свершить чудо, оставив ему сына в том привычном для них обоих виде, в том образе и подобии, который первоначально и замышлял Создатель. «Терциум нон датур, – почти беззвучно шевелились его губы, – третьего не дано, или – или… Или – он, или – я. Если это так, то реши это простенькое для Тебя уравнение в пользу сына. Ведь с точки зрения Вечности Тебе должно быть всё равно, кто придёт первым – все пред тобой будем».

Чуда не произошло. Ровно в 19 часов 41 минуту (по Москве) приборы зафиксировали физическую смерть биологической оболочки Владимира Волохова. Но прежде чем нажать на красную кнопку экстренного вызова медперсонала, профессор зафиксировал в атманоприёмнике, автоматически настроившегося на волну кармы Володиной души, его истинное, высшее «Я», вошло в эту серебряную коробочку. Об этом профессору просигналил зелёный огонёк датчика входа. «Свершилось! – пронзила спасительная мысль профессорский мозг, питающая последнюю, ещё живую отцовскую надежду. – Свершился первый этап того, о чём он прочитал на санскрите в Упанишадах: «Как тело растёт за счёт пищи и воды, так индивидуальное «Я», питаясь своими стремлениями и желаниями, чувственными связями, зрительными впечатлениями и заблуждениями, обретёт, в конце концов, в соответствии со своими действиями желаемые формы. Ибо только тело подвержено рождению и смерти. Атман – бессмертен».

Затем обезумевшему от горя старику пришлось потратить немало времени, чтобы уговорить скрыть ото всех сам факт физической смерти тела Владимира Игоревича Волохова, которое прекратило своё существование в результате многочисленных травм, не совместимых с нормальными психофизическими процессами, происходящими в организме, биологической оболочке человека. Профессор убеждал молодого врача, что это сокрытие факта преступлением являться не может, так как «отложенная смерть тела В.И.Волохова» (эта профессорская формулировка врезалась в память Альберта Ивановича) нужна ему, отцу В.И.Волохова, профессору И.В.Волохову, для научного эксперимента. После проведения этого научного эксперимента он, отец В.И.Волохова, заберёт тело сына из больничного морга и по человеческим и божеским законам предаст его земле.

Альберт Иванович сперва категорически возражал против «этого сумасшествия». Потом, когда профессор Волохов проинформировал «коллегу», что «эта услуга будет оплачена дополнительно», его возражения перестали быть категоричными. А когда Игорь Васильевич, конспирируя их неформальное общение, отобразил на клочке бумаги внушительную сумму новой «спонсорской помощи» с многочисленными нулями, принципиальность неподкупного врача легко растворилась во всепоглощающем океане человеческой жадности и банальной меркантильности.

– Да, правы были древние, утверждавшие, что у любого конфликта всегда есть третий радующийся, – сказал на прощанье Волохов реаниматору. – Вы ничего не меняете, дорогой коллега. Вы просто, как говорят итальянские музыканты, делаете этакое ритардандо, просто замедляете процесс.

– Будьте спокойны, профессор! – заверил его молодой врач с честными глазами под модной очковой оправой. – Учитывая интересы науки, ваш сын пребудет в коме столько, сколько вам будет угодно.

Волохов взорвался:

– Не сын, не сын, олух царя небесного! А тело его. Понимаешь – те-ло. Его бренная оболочка, только и всего… Понимаешь?

Альберт Иванович, получавший в медицинском вузе средние баллы по успеваемости за родительские деньги, растерялся, как на провальном экзамене у преподавателя, которому не заплатил по установленному им тарифу.

Профессор, сжимая в ладони заветную серебряную коробочку, поспешил на выход.

– Да, профессор, – вслед ему бросил Альберт Иванович. – А вот у того второго пострадавшего, водителя «Порше», аппарат отключили. Кто он, откуда? Придётся искать по дипномеру машины. Ещё один геморрой на мою голову…

Волохов, уже было взявшийся за ручку двери, дёрнулся, как от удара током. Время смерти двух тел совпадало минуту в минуту.

– Вам опять плохо? – равнодушно спросил молодой врач.

– Времена меняются – буркнул профессор. – Только мы, Алик, не меняемся вместе с ними.

И с этими словами Игорь Васильевич стремглав промчался по главной лестнице к парадному выходу из лечебного учреждения.

Альберт Иванович со скептической улыбкой на интеллигентном лице пожал плечами и поправил на переносице съехавшие на нос очки. В горячей молодой голове, не остывшей ещё от радости свалившегося на её обладателя счастья в виде спонсорской помощи сумасшедшего старикашки, умиротворённо мелькнуло: «Ну, что тут поделаешь, коль наша наука давно с катушек съехала… Лишь бы не надул, старый чёрт!». Но, нащупав реальные, а не виртуальные купюры в кармане, успокоился: «Этот сумасшедший на мошенника не похож. Да и чем я рискую, в конце концов! Ночью тело вывезут в больничный морг, засунут его, болезного, с биркой на ноге холодильник, а в журнале отметку поставлю: «из комы не вышел». Вот и вся вам, профессор, наша наука! Вульгарно, с вашей точки зрения? Нет, обыкновенно, с нашей. Ведь «vulgo» с латыни и переводится как «обыкновенно».

17.

Под утро следующего дня профессор привёз из лаборатории готовую голову клона тела Владимира. Саша Чуркин постарался на славу. Кажется, младший научный сотрудник выжал всё возможное и даже невозможное из новейшего трёхмерного принтера, который директор НИИ Бергман успел буквально накануне объявления санкций Евросоюза в отношении непокорной России за большие деньги купить в одной из ведущих стран Запада. Сходство было абсолютным. Хотя и это слово не отражало восхищение пополам со священным ужасом, который всякий раз при взгляде на «лицо» «Володи №2» охватывал и Чуркина, и самого профессора. Как и вся искусственная оболочка для «Божией искры», Атмана сына профессора, «лицо» было изготовлено из наностирола, новейшего синтетического материала, который внешне невозможно было отличить от живой человеческой кожи.

В пять утра, лучшее, ещё по мнению Сократа, Пифагора и Платона, для переселения душ в новые для себя тела, Игорь Васильевич приступил к завершающему этапу своего гениального эксперимента, призванного перевернуть все имеющиеся научные и религиозно-философские мировые доктрины о происхождении человека на земле, о вечном круговороте жизни и смерти, слов Брахмана, который утверждал, что бессмертная сущность живого существа перевоплощаться снова и снова из одного тела в другое. Сам профессор не считал себя гением. «Я просто к доктрине Брахмана добавил не тело младенца, а искусственную оболочку, созданную по образу и подобию заранее выбранного оригинала», – объясняя рождение идеи, говорил профессор самому себе.

Самый ответственный этап революционного эксперимента начался ровно в 5 утра по Москве. Искусственная оболочка «Владимир №2» была подключена к аппарату жизнедеятельности ГЖЭ – генератору жизненной энергии. К гнезду, расположенному на месте левого неразвитого мужского соска клона из синтетического материала, профессор дрожащими от волнения руками подсоединил атманоприёмник, в котором была зафиксирована Божия искра – Атман Владимира, пойманный в хитроумную ловушку при отделении души от умирающего тела сына профессора.

– Господи! Благослови!.. – перекрестился Игорь Васильевич и включил ГЖЭ.

На выходе атманоприёмника загорелся красный светодиод. Это означало, что пойманный в ловушку Атман, перешёл в предложенное ему профессором тело.

С замиранием сердца Игорь Васильевич следил за процессом реинкарнации, не зная, чего ожидать в следующую секунду самого главного в его жизни научного эксперимента. Вот ещё минуту назад безжизненный синтетический клон вздрогнул, будто просыпался от глубокого сна. Суставы его ног и рук едва заметно распрямились, вытянулись – так обычно человек потягивается после долгого сна, – но глаза были закрыты. Профессор прибавил мощности генератору жизненной энергии. Стрелка прибора взлетела и упёрлась в красную линию, предупреждающую о предельной нагрузке ГЖЭ.

Глаза «Владимира №2» по-прежнему были закрыты. Лишь ресницы чуть подрагивали и из левого глаза, торя себе дорожку, покатилась слеза необычного тёмно-фиолетового, почти чёрного цвета. А потом изнутри оживающего тела послышался уже эмоционально нейтральный, почти механический голос. Кто-то сказал на мёртвой латыни:

– 

Adnotatum Moskau Suisse Judacum illum immortalem, que se Christi crucifixioni interfuisse affirmavit.

Эта фраза была повторена трижды, чтобы профессор смог её перевести и понять сказанное. Волохов перевёл: «В Москве появился известный бессмертный еврей, которого Христос, идя на распятие, обрёк на искупление».

Тело к этому времени приобрело здоровый цвет молодого человека, каким и был Владимир, и только на лице никак не исчезал сероватый оттенок. А когда открылись глаза и в их глубине профессор заметил едва заметные красноватые точки, будто там тлели ещё не угасшие угольки, Волохов к своему ужасу понял всё, что произошло.

– Это – ты? И ты – не мой сын… – берясь за сердце, выдохнул профессор, оседая на пол.

– Я не твой сын, – ответил тот, кого сотворил гений Волохова. – Но ты – мой названный отец.

– Как это вышло? – будто самому себе задал этот вопрос Игорь Васильевич. – Я же всё рассчитал, всё выверил, должно было получиться…

– И получилось, – ответил он. – Твоё имя будет увековечено учеником твоим. Как, впрочем, и моё было увековечено проклятием Спасителя. Но только не как нашедшего тайный путь к бессмертию. Это исключено.

– Ты говоришь, получилось… Но как ты попал туда, где должен был обрести желаемые формы Атман моего сына?

– Тебе же не случайно назвал тот, с позволения сказать, врач от слов «врать» и «рвач» точную дату смерти и моего тела. Я их за долгие века, знаешь уж сколько поменял… А тут – ты со своей серебристой коробочкой. Моя карма оказалась сильнее, чем у твоего сына. Его место занял я. А что тело на этот раз искусственное, так это, думаю, только мне на руку. Меньше забот будет при поиске новой оболочки.

На его лице губы растянулись в улыбку.

– Лет триста этот твой наностирол, надеюсь, мне прослужит? Или верить рекламе Чубайса, всё равно, что с чёртом в карты играть на деньги?..

Профессор молчал. Он с трудом доковылял до дивана, глазами показал на шкаф.

– Там одежда моего сына, возьми, прикрой свой стыд, – сказал старик, меняясь в лице с каждой минутой.

– Стыд? – странно засмеялся, будто закашлялся собеседник. – Сегодня это анахронизм, мой спаситель. Искусственные люди с синтетическими головами и сердцами вообще забудут даже само слово это – «стыд». Стыд мешает выполнять заложенную в каждом функциональную программу. Ни стыда, ни совести уже завтра не будет, отец.

Услышав слово «отец», Волохов вздрогнул, как от удара током высокого напряжения. Плечи его затряслись в беззвучных рыданиях.

– Не укорачивай себе последние минуты, они и без того тают, как в июле снег на пике Волохова, – сказал он, и в его голосе профессору послышались нотки сочувствия.

– Почему ты не позволил открыть тайну до конца? – спросил Игорь Васильевич, лихорадочно нащупывая пальцами в кармане колбочку с нитроглицерином. Лицо профессора было белее только что отбеленного полотна.

– Бесподобный эксперимент! – голос «приёмного сына» постепенно стал окрашиваться человеческими эмоциями. – Бесподобный! Это от чистого синтетического сердца тебе, отец, говорю. Но…

– Что – «но»?

– Но ведь человечество и с натуральными сердцами бесчеловечно, прости, батя, за тавтологию. Ведь вы бессмертие прежде всего подключите к смерти. Бесподобные в вашем обществе, переполненном ненавистью, завистью и гордыней, будут убивать Ему подобных. Тех, кого ОН создал по своему образу и подобию. Мд-а-а…

Собеседник профессора сделал паузу и изобразил недоумение на своём, уже вполне подвластном ему, лице.

– Мда-а, – продолжил он. – Создатель, должно быть, не предполагал, что заложенная им в Атман человека триста тысяч лет назад программа нынче даст такой сбой. А раз так, то твоё, дорогой мой приёмный отец, научное открытие в мгновение ока трансформируется ушлыми политиками в идеального солдата, которого называют ещё «универсальным солдатом». Заметь, универсальным – по способу не выживания даже, а убийства. И что тогда?

Профессор подавленно молчал.

– И тогда, – сам себе ответил собеседник. – Жизнь на Земле будет уничтожена бессмертием. То есть произойдёт противное всему Его Естеству. Ведь это он, ещё в моей первой жизни, смерть смертию попрал. И государства, пытающиеся встать во главе мирового управленческого процесса, при помощи открытия профессора Волохова, моего горячо любимого приёмного отца, жизнью жизнь попирать будут. Найденным путём к бессмертию человека человека же на Его любимой планете и изведёте под самый корешок. Вот вам и Вселенская скорбь, приумноженная твоим, в общем-то, добрым гением. Да у вас ведь без добра зла не бывает, папа, в чём я в своё время убедил упёртого Гегеля, открыл глаза соплеменнику.

Волохов, открыл колбочку со спасительным нитроглицерином, но, странное дело, ни одной таблетки в недавно начатой упаковке не оказалось.

– Так что не ко времени, папа, твоё гениальное изобретение, – с сожалением вздохнул собеседник. – Сперва из «хомо сапиенса» человека духовного нужно вырастить, а потом уже о бессмертии думать…

– «Потом» уже будет поздно, – прохрипел профессор, заваливаясь на диване на правый бок.

– Совершенствоваться никогда не поздно, – уже по-человечески улыбнулся клон его сына.

Собеседник посмотрел на стенные часы.

– Ну, наша научная дискуссия явно затянулась, – сказал он, направляясь к шкафу с вещами Владимира. – Меня ведь за тобой не кто-то, а ОН послал.

Собеседник профессора мгновенно облачился в парадный костюм Владимира Игоревича, который уже несколько лет висел в шкафу отчего дома.

– Маловата кольчужка-то, – рассмеялся «Володя №2». – Послал за тобой, повторяю, а не за твоим изношенным телом. Твою дряхлую оболочку мы оставим здесь. Тебе она, да ещё с сердцем в предынфарктном состоянии, уже ни к чему…

И он в упор посмотрел в глаза старика. Дремавшие внутри угольки жарко разгорались, будто их раздувал невидимый кузнечный горн.

– Погоди, – взмолился старик. – Значит, всё было… напрасно?

Собеседник покачал головой.

– Ну, почему же? Как у вас тут, в России, говорят? Нет худа без добра. Но ведь и добра не бывает без худа. Гегель на этом себе карьеру философа сделал.

Он снова улыбнулся, почти по-человечески, только угольки в глазах не потухли.

– Так что твоё добро нынче худом для всех обернётся.

Он глубоко вздохнул и развёл руками.

– Так что извини, отец. Ничего личного, вечный долг искупления перед Ним. А потом, не переживай ты так. Ты же знаешь, что пробьёт час, и Он, завершив твой круговорот жизни и смерти, вселит твой Атман в душу розовощёкого пухленького младенца. Девочки, мальчика – не суть важно. Скорее всего даже в младенца женского пола реинкарнирует твою бессмертную душу. Ведь нынче девочки правят бал.

– А с Володей, с сыном-то что моим будет, Посланец?!. – вскричал старик, выпуская из разжавшихся пальцев пустую колбочку из-под сердечного лекарства.

Посланец поднял руку, призывая собеседника к спокойствию.

– Всё уже решено. И его Атман уже во чреве той, кого он любит не меньше, чем тебя, отец. У него своя дорога. А ты по своей дошагаешь лет этак через сто… Это же мгновение с точки зрения Вечности.

– Остановись, мгновение! Ты – ужасно…

Это были последние слова гениального учёного, пока ещё не известного миру.

18.

Альберт Иванович после разноса, который ему устроил на планёрке начальник отделения реанимации, был смят, расстроен и обижен на своих подчинённых, которые за три дня после отправки погибшего водителя «Порше» в больничный морг, так и не выяснили личность умершего.

– Лариса! Я ведь вас просил связаться с ГИБДД Москвы, чтобы выяснить по номеру машины, какому посольству она принадлежит, – выговаривал он насупившейся медсестре.

– Не знают там! – обиженным голосом отвечала Лариса.

– А инициативу проявить?

– У нас любая инициатива среднего медперсонала наказуема…

– А обзвонить посольства?

– Небось, их не два или три в столице. Меня секретарша главного от телефона в приёмной гонит, а со своего мобильника – никаких денег не хватит.

Альберт Иванович в сердцах махнул рукой на надутую Ларису, обидевшуюся на врача-реаниматолога, которого в порыве страсти, на ночных дежурствах, называла ласково и, как она сама говорила, «креативно», – «мой Адик». «Кобель! Пёс безродный! – ругала про себя Лариса своего любовника. – Все мужики, в том числе и реаниматологи, сво!..».

Альберт Иванович заглянул в приёмную шефа.

– На ловца и зверь бежит, – сказала Элеонора, бессменная секретарша главного врача больницы. – Тут из посольства какого-то звонили. Спрашивали, не попал ли к нам их сотрудник.

– Какого посольства, Элеонора Викторовна? Вы запомнили?

– Ну, вот ещё. У меня голова – не компьютер, чтобы её всякой дрянью загружать, – не то в шутку, не то всерьёз ответила Элеонора. – Я записала. Чудная страна такая… Разве запомнишь!

И она передала бумажку, на которой было написано: «Посольство государства Антигуа и Барбуду».

– Где это?

– Я тоже так спросила. Сказали, что расположено оно на островах Малой Аномальной дуги.

– Что расположено, посольство?

– Да эта Барбуду, а не посольство. А адрес посольства найдёте сами.

Через час Альберт Иванович уже говорил с третьим секретарём посольства, который сообщил ему, что несколько дней назад в Москве, «этой, как он выразился, аномалии почище Бермудского треугольника», бесследно исчез атташе посольства по делам культуры месье Жермен Сен, выехавшего в Новую Москву по делам на автомашине марки «Порше Кайен», принадлежащем посольству государства Антигуа и Барбуду.

– Очень хорошо! – неожиданно обрадовался в общем-то не радостной информации Альберт Иванович. – Ваш этот Сен Жермен у нас!

– Простите, но мы такого не знаем.

– Как? – опешил реаниматор. – Только что сами сказали, что, не дав весточки, канул в вечность, как в Бермудском треугольнике…

– Это месье Жермен Сен.

– Какая разница! У нас, простите, говорят, что от перестановки слагаемых сумма не меняется.

– Какая сумма?

– Это я к слову. А вообще, конечно, заплатить будет нужно. В бухгалтерии всё подсчитают. Реанимационные мероприятия, три дня в морге…

– В морге?

– Да, в морге.

– Почему в морге?

– Потому что там ему самое место.

Абонент Альберта Ивановича, говоривший с южным акцентом армянина или азербайджанца, замолчал. Через минуту, когда до него дошёл «скрытый смысл» сказанного, спросил:

– Он что, умер?

– Умер, – подтвердил Альберт Иванович. – Тело выдадим после опознания. И справку о смерти вашего бессмертного Сен Жермена…

– Спасибо, – сказал третий секретарь посольства Антигуа и Барбуду. – Когда можно приехать?

Альберт Иванович взглянул на свой «Ролекс».

– Да после обеда милости просим.

Реаниматолог взялся было снова за айфон, но, подумав, сунул его в карман. Доверять и проверять по телефону было опасно. В морге даже в годы жестокой борьбы за трезвость талантливого, но порой аномально соскакившего с поводка народа, вожделенная для очередного калифа на час трезвость была в большом непочёте.

Больничный морг находился в отдельно стоявшем жёлтом доме, у глухого железного забора, выкрашенного в ядовито-зелёный цвет. Ашота Посрамяна, армянина неопределённого возраста, руководивший заморозкой и выдачей родственникам людских тел, отработавших и отслуживших свой гарантийный срок (или вышедших из строя ещё до окончания гарантии), Альберт Иванович про себя называл Цербером. В глаза – «дорогой Ашот».

– Дорогой Ашот, – сказал Альберт Иванович, пожимая чернявому крепышу руку, пропахшую формалином и армянским коньяком. – Тут у тебя наш неопознанный жмурик лежит. Ну, тот, что с «Порше»…

– Ну, лежит, – кивнул Цербер чёрной гривой.

– Опознали его. Сен Жермен это… Граф такой был, бессмертием своим прославился.

– Бессмертием прославиться нельзя, – серьёзно ответил Цербер.

– Это почему же? – не принял возражения реаниматор.

– Бессмертных не бывает, – грубо сказал Ашот. – Бывают безвестные.

– Это атташе одного малюсенького посольства, страну сразу так и не запомнишь…

– Мне без разницы, – перебил Цербер. – Номер?

– Номер, – Альберт Иванович заглянул в электронную записную книжку. – Номер сто пятнадцать дробь тринадцать.

– Другое дело.

Цербер быстренько подошёл к многоэтажному стеллажу, откуда на реаниматора повеяло ледяным холодом, и выдвинул нужный ящик.

– Чёрт, чёрт, чёрт! – трижды прокричал испуганный Цербер.

– Что случилось? – спросил реаниматолог и, взглянув на выдвинутую Ашотом ячейку, обомлел: вместо привычного замороженного трупа на металлической доске лежала большая чёрная собака. Шерсть её покрылась инеем, жёлтые глаза с красными вкраплениями были приоткрыты. Казалось, что она с потаённой угрозой смотрела на потревоживших её вечный сон.

– Бляха муха!.. – воскликнул врач. – Действительно, чертовщина какая-то!

– Это студенты, сволочи, подшутили, – отходя от ужаса, пролепетал Цербер белыми губами. – Они вчера тут трупаки резали, всё в кулачки смеялись… А девки визжали. Попугать, блин, решили своих баб.

– Сволочи, – согласился Альберт Иванович с Посрамяном. – Только через час из посольства приедут своего Сен Жермена опознавать. Что предъявим, дорогой Ашот?

– Чёрного пса… – почесал гриву крючковатым пальцем Цербер.

– Тут же и вылетишь с работы.

– Чёрт, пронблема… – произнося слово «проблема» через «Н», протянул заведующий моргом.

– Что делать?

– Запаяем пса в цинк! – вдруг осенило «дорогого Ашота». – Он же в автокатастрофе коньки отбросил, этот Сен Жермен? Ну вот, обычная практика, когда изуродованные тела хоронят в цинковых гробах.

– Конгениально, Цербер! – забыв, что может схлопотать за жестокую кличку, воскликнул врач. – Только объясняться с представителем посольства сам будешь.

– А что делать, скажи, дорогой?

– Делать, ты прав, больше нечего… – вздохнул Альберт Иванович.

Через три часа, оформив всю необходимую в таких случаях бюрократию, представители посольства увезли цинковый гроб в своё посольство. Третий секретарь посольства Антигуа и Барбуду, погладив холодный серый металл, сказал в мемориальном зальчике морга при коротенькой, но запомнившейся Посрамяну и всем остальным официальным и партикулярным лицам, присутствовавшим на церемонии прощания:

– На главном острове Малой Аномальной дуги мы похороним тебя, незабвенный друг, с такими торжественными почестями, что и королям Антигуа и Барбуду не снились! Ты вечно будешь в сердцах наших, незабвенный Жермен Сен!

С этими словами посольский секретарь отмусолил Ашоту Посрамяну три стодолларовые бумажки, хотел дать и четвёртую купюру, но, выдавив из себя слово «кризис», зажал её в своём потном кулаке.

– Мы тоже его помянем… Несмотря на мировой кризис, дорогой. Так сказать, соответственно проплаченному пожертвованию… – разочарованно выдохнул заведующий больничным моргом.

С этими словами главный хранитель замороженных тел молниеносным движением сунул валюту в карман халата. Его помощники, ревниво следившие за руками своего начальника, которым мог бы позавидовать любой иллюзионист мира, так и не смогли на вскидку определить: три там было зажато бумажки или четыре? Но не очень переживали по этому поводу – наперёд знали, что «дорогой Ашот» и на этот экстраординарный, прямо скажем – аномальный случай, впервые зафиксированный работниками морга в образцово-показательном лечебном учреждении столицы, значительно занизит сумму, полученную им лично.