Ловчий. Охотники и ловушка

Ермолов: Это от того, что меня с ними не было!

Бенкендорф: Да, брат, не повезло тебе… Хорошо хоть ограничились лишь острогом и ссылкой.

Ермолов: Так ведь ни за что, братцы! Я всего-то сказал, что козлы те, кто забрали нашего Матвея Иваныча. Так налетели враз, идолы, стали руки ломать…

Кульнев (внезапно появляясь из другой комнаты): А кто тут поминал нашего Матвея Иваныча?! Говорят, помяни черта – и вот он! Прошу любить и жаловать!

Тридцатилетний крепко сбитый Кульнев выводит на середину круга казацкого атамана Матвея Платова. Первым к нему бросается и начинает обнимать да целовать счастливый Ермолов.

Ермолов: Матвей Иваныч, жив, курилка! Братцы, это ж названый брат мой! Я ж его водкою всю жизнь поить буду! Ну как ты?! Был слух, что послали всех вас на смерть против Индии… А ты… Ну, рассказывай!

Платов (степенно): Живы! Да и недалеко ушли. Сам чего прибедняешься?! Лучший же офицер был у Валерьяна Зубова… Ну как вас из персидского окружения было не вывести… ( С чувством:) Слыхал я… Слыхал, что за хорошие слова обо мне на шесть лет была тебе ссылка!

Ермолов (с широкой улыбкой): Да я-то что… Всего лишь в Костроме под арестом сидел, а ты-то ведь в крепости!

Платов (с чувством обнимая Ермолова): А прочие зато так и служили изменнику!

Кульнев (чуть осуждающе): Ну вы – не очень-то. Все ж таки, бывший царь был отец моему господину…

Бенкендорф (глухо и в сторону): Ваш господин Константин на наших глазах Федю Ливена убил… Чем же он Павла лучше?

Денис Давыдов (чуть не затыкая Бенкендорфу рот): Да чё ты в такой-то день да завелся?! Всем ясно, что шляхта нынче за Костика. Однако же – новые времена! Новое мышление! Свобода слова! Ты вот лучше своему отцу словечко замолви за моего Евдокима. Пока торжества и все добрые тут и пьяные, попробую сам его к нам в кавалергарды приткнуть. Но и ты с отцом все же поговори. Не получится служить в Царском Селе, так хотя бы пусть служит в Павловске!

Бенкендорф: Да не вопрос, Денис, для тебя – сделаем! А пока давай-ка мы лучше выпьем!

9 г

Натура. Осень. День. Москва. Кремль. Площадь

По площади медленно прогуливаются Государь Император и писатель Карамзин. Государь сокрушенно разводит руками.

Александр: Вы знаете, это путешествие меня изрядно расстроило. Я откуда-то думал, что страна у нас вся так и тянется к свету, стремится ко всему большому и новому. Хотел провозвестить отсюда реформы, объявить новые времена. И что я вижу?! Местное общество использовало мое появление для вывода дочерей в свет да заключения контрактов на мед и на паклю. Как это?

Карамзин: В моем труде по истории государства Российского я всем показываю, что Москва представляет собою косное, реакционное начало в нашей Империи. Эта низкая, базарная, отвратительная среда вечно губит все просветительские, одухотворяющие порывы, которые были связаны со свободами и образованностью Великого Новгорода. Увы и ах, планида нашей истории такова, что московский базар вечно держит верх над порывом к свету. В моей работе я всем показываю, что свет при том не угас – его живое, деятельное начало живет по сей день в нашей новой столице. В вас, Ваше Величество!

Александр (с одушевлением): Да-да! А обязательно раздавлю всю эту… мерзость, упраздню московский базар! Мои реформы сделают страну сильнее, выше и чище! Мой двор будет обсуждать труды Монтеня и Лавуазье, а не цены на пеньку!

Карамзин: Все верно! Мы вместе провозгласим примат Права! Покажем россиянам, что мы когда-то шли верным путем Великого Новгорода! Для этого нужно обязательно напечатать и размножить мой труд, дабы все наши люди увидели, что были и здравые пути развития нашей Родины, а не только лишь грязного чистогана и московской наживы! Вы же оплатите создание моего труда?!

Александр (с одушевлением): Да, обязательно, друг мой! Я обращусь к маменьке, и она точно на это даст денег! Именно так мы и докажем стране, что деньги для всех нас не главное!

Карамзин (растерянно): То есть как? У вас нету средств на создание моего труда?!

Александр (морщась): Понимаете, отец оставил финансы совершенно расстроенными, и пока что все средства, сверх утвержденных Тайной коллегией, берутся из личной пожизненной ренты моей матери. Ваш труд – нужная вещь, однако его не утвердят на коллегии.

Карамзин: Позвольте, раз так, то на что вам Тайная коллегия?! Все прочие вы уже разогнали, так упраздните и эту. Вы же теперь самодержец. В министерствах все решает министр, так пусть и в стране все решает сам Государь!

Александр (немного тушуясь): Это не в моем вкусе. Сказать по совести, я никогда не желал этой власти. Я мечтаю даровать стране и народу – свободу, после чего моя власть совершенно прекратилась бы, и я удалился бы в какой-либо уголок и жил там счастливо и довольным.

Карамзин (строго): Самодержавство разрушается, когда государи думают, что им надобно изъявлять свою власть не следованиям природы вещей, а когда они собственные свои мечты уважают более закона природного! История всего мира показывает, что путь народов к образованию и свободам, указанный нам примером Великого Новгорода, – природный закон, преступно оборванный московскою жаждой наживы и сребролюбием. И посему долг ваш – обязательно издать мое наставление по истории Государства Российского!

10 г

Натура. Осень. Вечер. Питерский тракт.

Ямская станция

Царский поезд возвращается в Санкт-Петербург. На очередной ямской станции свита выходит из карет, чтобы поужинать и размять ноги. Рядом спешиваются с лошадей Кристофер фон Бенкендорф и его сын Александр. Александр объясняет.

Александр Бенкендорф: Этот Евдоким Давыдов, ему лишь пятнадцать. Государь, не подумав, принял его в кавалергарды, а в его возрасте их подготовку не выдержать. Дениска постарше, а ведь и на нем лица нет – у них одна носимая сбруя килограмм двадцать, чуть не в треть веса всадника. Полковник Левенвольде мне частно сказал, что даже Дениску они скорее всего отчислят. Не тянет он, ибо мелковат и все ж еще молод. Ему бы в гусары, там рост, наоборот, нужен маленький, и чтобы был шустрый. Кульнев бы взял. А что Евдохе в таком возрасте без Дениски в кавалергардах-то делать?! Может, ты возьмешь его в егеря?

Кристофер: Я бы взял… Мне он глянулся. Да у нас в егерях из Москвы все эти Невельские, Оболенские да Вяземские. Ермоловы с Давыдовыми с ними не очень-то. Какая-то дурная вражда, уходящая в глубь веков…

Александр Бенкендорф: Так ему ненадолго. Пересидит пару лет в егерях, мужские стати да вес наберет – ив кавалергарды, как Давыдовым и положено. Ты, бать, пойми – все наши Невельские, Оболенские да Вяземские, они ж держат имения с землями к западу от Москвы, а те же Ермоловы – на восток, на нижегородскую ярмарку. Вот я и подумал, а вдруг Михаил Богданович с Эльзой Паулевной ради нижегородской ярмарки с ними задружатся?

Кристофер (с едва заметною нежностью): Ты сказал, а я будто бы твою мать вдруг услышал. Ладно, в такие дела я не лезу. Возьму Евдоху, пусть при дворе пообтешется. ( С ухмылкой:) Хочешь на нижегородскую ярмарку, сыщи лучше не нищих Евдоху с Дениской, а своего же дружка по колледжу Лешку Орлова. На кой черт тебе сдались подходы туда, когда проще дружить с самими хозяевами ярмарки!

Александр Бенкендорф (растерянно): Бать, так ты ж вроде не по этому делу… Не по ярмаркам…

Кристофер (подкручивая ус): А я, сынок, и не по ярмаркам. Я все больше по орлам да Орловым. Я в итальянском походе с Федыпой Орловым в горах на всякую живность охотился. Так что кто и чем дышит в его Нижнем, я теперь в курсе. А мужик он хороший. Правильный. Сдружись-ка с его Алешкою – этот путь на ярмарку, ей-ей, покороче нам будет!

Вдруг истошный вопль от кареты Ее Величества. Отец с сыном бросаются со всех ног к Государыне. Та заливается слезами в настоящей истерике.

Мария: Саша! Саша! Ой, Сашенька!

Кристофер (с напряжением в сына вглядываясь): Ты чё натворил?!

Мария: Сашенька! Доченька, да что ж это?!

Кристофер (бросаясь к Салтыкову): Что с Александрою Павловной?

Салтыков ничего не может сказать, лишь нелепо разводит руками, а потом сам заливается слезами. Тогда Кристофер кидается к Карловне.

Кристофер: Так. Вы-то можете сказать, что стряслось?

Карловна (хрипло): Убили Сашку. Отравили. Письмо пришло от ейного мужа – от Рудольфа. Изловили убийцу оне. Прислал душегуба брат Рудольфа нынешний император Франц, чтоб никогда Сашка не стала венгерскою королевой. Вот что хошь, то и думай.

11 г

Натура. Осень. День. Павловск. Летняя терраса

Большой длинный стол, накрытый прямо на улице. Государыня принимает сына на свежем воздухе по возвращении из Москвы. За столом вся павловская свита Марии Федоровны, включая Кристофера. Государыня воркует и ухаживает за Государем Императором.

Мария: А вот этот пирожок попробуй, сама пекла. И этот – с малиновым вареньем. А вот этот – с вязигою. А вот этому меня в Москве научили, тут лесной орешек…

Александр (сухо обрывая мать): Спасибо, я плотно покушал пред выездом.

Мария (тяжело опускаясь на свой стул): А что ж так? Мама старалась, мама готовила…

Александр (будто опасаясь поднять глаза): Время такое. В Будапеште отравили мою сестру Александру… Мне нигде теперь есть не советовали.

Мария (растерянно): А где ж теперь есть, как не здесь?! Мама готовила…

Александр (сквозь зубы): Вот именно этого я и боюсь…

Мария (хмурясь): В смысле?

Александр (не поднимая головы): Из всех моих подданных лишь ты мне не присягнула на верность. Когда соберешься-то, мамочка?!

Мария (выпрямляясь и гордо): Я тебя родила. Для клятвы в верности этого, на мой взгляд, довольно. Лучше скажи мне, когда мы начинаем мобилизацию?

Александр (с ненавистью): С чего это вдруг?

Мария (озлобляясь): Убили сестру твою младшую. Муж ее, эрцгерцог Рудольф, обещал, что подымет враз Венгрию, когда…

Александр (с надрывом): Ой, мама, всю Европу двадцать лет как трясет! И вот когда все чуть успокоилось, тебе охота опять начинать большую войну?! А как же мои реформы?!

Мария Федоровна аж на месте взвивается, однако ее с двух сторон практически ловят за руки Кристофер и Карловна. Государыня краснеет, бледнеет, однако садится опять на свое место. Затем высвобождает руки свои из хватки Кристофера с Карловной и берет себе пирожок. Она откусывает кусок и, начиная его жевать, с набитым ртом спрашивает.

Мария: А чё приехал? Тут у нас или кушают пироги, или – геть со двора…

Александр: Мама, мне на реформы весьма нужны деньги.

Мария (с удовольствием чаю прихлебывая): В казне возьми.

Александр (с напряжением): Они в казне кончились.

Мария (задумчиво разглядывая на небе облачка): А чё так? Неужто коронационные торжества оказались не по карману? Или слишком уж дорогая получилась амнистия? А может, министров новых произвел на свет больше штата? Надо выяснить. Сократить. Может быть – провести конфискации.

Александр (с раздражением): Как ты можешь?! Конфискации – не наш метод! Я хочу, чтоб меня все любили! Мама, дай денег!

Вместо ответа Мария Федоровна показывает сыну фигу.

А чтобы тот лучше разглядел, даже крутит ее у него под носом. Государь бледнеет и поднимается из-за стола.

Александр: Никогда не нравились мне твои пироги! Ты – плохая стряпуха! И ты никогда мне не нравилась! Я тебя ненавижу!

Мария Федоровна опять пытается выскочить из-за стола, ее снова с двух сторон Кристофер с Карловной стискивают. Государыня лишь тихо шепчет.

Мария: Так значит, все правда, сынок?! Ты не только папу убил, но и требовал, чтоб убили меня?! Торопишься стать сиротой? Русские люди все жалостливые – глядишь, сиротинку полюбят!

Александр (с чувством и жалобно): А я сирота и есть! Вы же только лишь себя любите! Не хотите денег мне дать, а мне ведь так нужно!

Мария (отбрасывая Карловну с Кристофером и все ж вскакивая): Ах, тебе нужно?! Так за чем дело встало, сынок?! (Карловне и Кристоферу:) Отцепитесь от меня! Дайте сказать! (Александру:) Или при свете дня убивать ты не можешь?! Тебе, небось, ночь нужна или сумерки?! Ну, подними же глаза, посмотри в лицо людям! Ты не причитай, ты открой личико!

12 г

Павильон. Осень. Ночь. Санкт-Петербург.

Зимний дворец. Покои Государя

Негромкий стук, Александр Голицын открывает дверь в комнату для заседаний и вводит внутрь Аракчеева. Государь Император сидит за невысоким журнальным столом, перед ним в чашечке дымится какое-то благовоние. Государь подзывает к себе озадаченного столь поздним вызовом генерала.

Александр: Ах, Алексей Андреич, рад, что вы нашли время зайти. Идите-ка сюда, мы пошепчемся.

Аракчеев (присаживаясь к царю на диван): Чем могу служить, Ваше Величество?

Александр: Мне сказали, что вы хорошо знаете Петербург. Что вы знаете о Елагином острове? Я его недавно купил.

Аракчеев (пожимая плечами): Остров как остров. Низкий, топкий. При наводнениях целиком уходит под воду. Берега нехорошие, высадиться на нем можно лишь с одной стороны, но она как раз к устью. В другую сторону от столицы. Даже не знаю…

Александр: Вообразите, что я на нем построю дворец. Матушке нездоровится, ей уже тяжело по возрасту ездить в Павловск. А тут она вполне могла бы летом отдыхать на Елагином… Найметесь строителем? Коронационные торжества завершились, а Черный полк отныне распущен.

Аракчеев (со рвением): Так точно! Я – с радостью! Там как раз берега плохие и топкие, подойти можно лишь с одной стороны. Я построю дворец так, чтобы двери из него вели сразу на пристань!

А она как раз будет закрыта самим дворцом от прочего города! Очень уединенное и тихое место получится. Для Ее Величества мы сделаем дворец уютный, теплый, большой и сухой, не то что Михаловский…

Александр: Договорились, Александр Андреевич. Готовьте смету…

На этих словах Государь встает, кивает Аракчееву на прощание и уходит к себе в спальню. Дверь за ним со щелчком закрывается. Аракчеев, вставший навытяжку, прощаясь с Александром, поворачивается к выходу. Тишину вдруг нарушает голос Императора.

Голицын (голосом Александра): И затвор поставь. Внешний. И вот еще что… Ты говорил тут про наводнения. Потрудись выстроить дворец так, чтобы ежели, не дай бог, Нева выйдет из берегов, дворец был накрыт волной полностью. Ты меня понял?!

Аракчеев растерянно оглядывается. В комнате лишь он один с Александром Голицыным, который при этом смотрит куда-то в сторону и вроде бы о чем-то задумался. Аракчеев трясет головой, ему кажется, что он ослышался. Он только хочет что-то спросить, когда отвернувшийся к стене Голицын опять говорит чужим голосом.

Голицын (голосом Павла): Только давай не будем корчить из себя целку. Ты же – умелец. Отцу послужил – послужи теперь сыну.

13 г

Павильон. Зима. Вечер. Лондон. Дом Воронцова

В маленькой уютной комнатке Семена Романовича Воронцова жарко натоплен камин и зажжены свечи. Воронцов читает русскую корреспонденцию. В руках у него письмо от Рунича.

Воронцов:…Суровость Павла сменилась необузданною распущенностью. Либерализм обратился в моду. Только и разговоров, что о красоте юного императора да о свободе, которую все мы жаждали. Увы, что это за свобода?! Разрешение наряжаться шутами, обмены рукопожатиями, болтовня без удержу, без продыху заставили полюбить Александра тотчас по вступлении на престол. Друзья же Государя, составившие его Тайный совет, ни государства, ни дел гражданских не знают…

Воронцов опускает письмо, медленно крестится и берет из стопки другое. Оно от Муравьева-Апостола.

Воронцов:…Я бы хотел передать вам точное понятие о благополучии, которым все теперь пользуются в России, но эта задача превышает мои силы. По воцарении одним из первых действий нашего ангела, нашего обожаемого Государя было освобождение невинных жертв, которые целыми тысячами стонали в заточении, сами не зная, за что они были лишены свободы. Нежный и почтительный к матери, обходительный со всеми, наш Государь суров только к самому себе. Военный губернатор в видах охранения военной выправки спросил, не прикажет ли он распорядиться насчет одежды офицеров. «Ах, боже мой, – отвечал Государь, – пусть их ходят как хотят. Мне еще легче будет распознать порядочного человека от дряни». И так счастливые россияне с радостью в сердце и слезами на глазах восторженно повторяют всякое слово обожаемого Государя…

Воронцов встает со своего дивана, подходит к окну, отодвигает занавеску и выглядывает на улицу.

Воронцов: М-да, а тут – все по-прежнему… Одно и то же.

Заснеженный, темный, холодный и мрачный Лондон смотрит на Воронцова в ответ, и вдруг начинает играть «Джингл бэлз». На фоне темного города начинают идти титры, и появляется надпись: «Конец одиннадцатой серии».

Серия 12

Дама бита

1а

1802. Павильон. Зима. Ночь. Санкт-Петербург.

Дворец Голицыных. Курительная

В курительной комнате низко стоит плотный табачный дым. За столом сидят человек восемь, однако играют уже только двое. Александр Николаевич Голицын, конфидант Государя, и князь Лев Кириллович Разумовский. Голицын уже почти все проиграл вплоть до штанов и исподнего, однако остановиться не может. Прочие его уговаривают перестать и опамятоваться, однако маленький князь непреклонен.

Голицын: Господа, дайте карту! Я чувствую – мне должно повезти! Я сегодня карты Таро по методе Ленорман разложил, и они предсказали мне великую славу!

Дмитрий Кологривов: Да полно уж, душа моя! Там сказано лишь про славу, и нынче ты уж изрядно прославился. Завтра вся столица лишь про сию игру будет говорить! Виданное ли дело, проиграть все – до исподнего!

Голицын: Нет, господа, сегодня у меня такое вот чувство, что я во всем отыграюсь! Карту мне, карту!

Разумовский: И что же ты, друг, поставишь? Будущие доходы твои я в долг не возьму. А вдруг недород или там эпидемия?

Голицын (горячась): Ну дай же мне отыграться! Да хоть… Хоть – натурой возьми!

Разумовский (аж поперхнувшись и строго): Э нет, дорогой! Я с Наследником Константином не знался и не намерен. Не по этой я части! Голицын (торопливо и немного испуганно): Да ты, брат, не понял! Я вовсе не это имел в виду. Я может… Хочешь, я на кон поставлю мою Марью Григорьевну? От нее не убудет, да и мне она без нужды. Заодно и развеется!

Кологривов (торопливо брату): Да ты охренел! Она же из Вяземских. Коль узнают – такая буча пойдет! Даже дядьку нашего Хитрово попросят из Мануфактур-коллегии.

Голицын (пьяным голосом): Фигня вопрос! У меня есть протекция от Государя Императора. Да и вдовствующая Государыня со мною каждую неделю советуется! (Разумовскому:) Ну что, примешь прелести моей Марьи в обеспечение ставки? Ведь видел я, как ты на нее заглядывался!

Разумовский (явно озлившись): А что… Черт с тобою – приму! Но не на одну ночь, а насовсем! Лишь ее – или весь вот этот мой выигрыш! Что, слабо?!

Голицын (растерянно): Что значит – совсем насовсем?.. Ну нет, она же все ж Вяземская. Придут они ко мне в гости, спросят, как наша Машенька, а я в ответ что?

Разумовский (с издевкой): Что, братец, струсил?! Стало быть, на одну ночь бери аж княгиню Вяземскую да вдоволь ей пользуйся, а чтоб насовсем – задний ход?!

Голицын (обиженно): Да это совсем уж обидно – про задний ход!

Разумовский (с угрозою): Так вызови меня на дуэль! А я дам тебе сатисфакцию! Ей-богу – дам! Ты ж, гад, при мне оскорбил только что Марью Григорьевну! Торговал ею как крепостной девкой! Теперь – иль играть на нее, иль стреляться. Иначе я ее тут не оставлю, а то ты, бес, опять кому-нибудь проиграешь и ее принудишь ко всяческим мерзостям!

Голицын (испуганно): Да не хочу я с тобою играть! Виданное ли дело – ставить свою жену на кон!

Князь Мещерский: Погоди, так ты ж вроде бы ее уж поставил! На одну ночь – все мы слышали.

Разумовский (с торжеством в голосе): Что, слыхал?! Ну что – возьмешь карту? Или прямо вот сейчас заставлю бежать по улице без штанов, да погонять тебя я буду нагайкою!

Никто из игроков не замечает, что дверь в курительную приоткрылась. Видно, что за ней стоит какая-то фигура в белом. Князь Голицын в ужасе озирается, ища хоть чьей-то поддержки. Но даже его единокровный брат Дмитрий Кологривов разводит руками.

Кологривов: Прости, никто за язык не тянул. Слово сказано. Лев Кириллыч желает тебя же уберечь от бесчестья. Быть рогоносцем все ж лучше, чем слыть, что ты – сутенер.

Голицын (с отчаянием в голосе): А черт с вами, играю! Карту мне, карту!

На миг в комнате воцаряется гнетущая тишина. Затем ее нарушает тихий и презрительный голос Разумовского.

Разумовский: А ты азартен, Алексаша, а ты – азартен…

В полной тишине карты шлепают по столу. Затем опять воцаряется глухая тишина, и Кологривов почти шепчет.

Кологривов: Дама бита. Ставка проиграна.

Внезапно распахивается дверь в курительную, и в комнату входит княгиня Мария Григорьевна Голицына, урожденная Вяземская. Она молча подходит к столу, смотрит на разбросанные карты. Потом поднимает взгляд на Разумовского и сухо произносит.

Княгиня Мария Голицына: Как это пошло!

С этими словами она поворачивается и выходит из комнаты. У двери княгиня на миг задерживается и бросает обручальное кольцо с руки князю Голицыну.

Княгиня Мария Голицына: На, продай и купи уж, наконец, штаны!

2а

Павильон. Зима. Утро. Санкт-Петербург.

Зимний дворец. Коридор и Тронная зала

По коридору Зимнего дворца идет Государь Император.

Он сильно сгорблен, оттого что сутулится, будто огромная ноша лежит у него на плечах. Рядом с ним идет Александр Голицын. Вернее, не идет, а пытается забежать господину то с той стороны, то с этой и как-то обратить на себя внимание. Наконец он не выдерживает и говорит.

Голицын: Мин херц, что за беда? На тебе лица нет…

Александр (с тяжким вздохом): В казне нету денег на продолженье реформ. Придется бюджет секвестировать, а сие значит, у кого-то выделенные деньги надобно отнимать. А я так хотел, чтоб меня все любили…

Голицын (с горячностью): Погоди, а как же тут твоя мать? У нее ж денег море! Пусть поможет! Обязана она, конечно, помочь.

Александр (с горечью): Она мне даже не присягнула на верность! Ненавидит она меня от рождения. Отца не любила, и всю злобу свою перенесла теперь на меня! Вот ведь сука!

Голицын (с возмущением): Да как она смеет! Ты ж – царь! Слушай-ка… Раз она тебя не признала, значит она – не придворная. А раз не придворная – значит мещанка! Так всем и скажи! И все, все кто от нее не откажется, они, значит, тоже мещане и более не на службе! Царь ты или нет, в конце-то концов!

Государь внимательно слушает своего царедворца, и щечки его розовеют, а спина распрямляется. Он торжественно входит в Тронную залу, где все придворные ему почтительно кланяются. Молодой царь выходит на середину, встает у трона и объявляет.

Александр: Господа, сегодня у нас обсуждение по бюджету, однако я сперва хотел бы сделать объявление. Моя мать со мной не считается. Она мне не принесла присягу на верность, а вместе с ней и все верные ей дворяне. Это создает нездоровое напряженье в стране. Много раз я уговаривал мать одуматься и наконец-то дать мне ее деньги, но раз она решилась упорствовать, я не могу стоять в стороне. Итак, с этого дня моя мать лишается дворянского достоинства и всех своих почестей. Отныне она не вдовствующая царица, а мещанка Романова. Любое иное обращение к ней я восприму как государственное преступление! На сием заседанье закрыто. Все свободны.

В первый миг в зале шок. Затем средь придворных начинается бурное обсуждение. Министр внутренних дел Кочубей на месте разве что не подпрыгивает, пытаясь что-то сказать, но кто-то уже начал движенье из залы, и его общим движением почти что выносит из комнаты. Разрозовевшийся же Государь с удовольствием говорит.