Ловчий. Охотники и ловушка

Левенвольде (проезжая мимо): Вы нашего Дениску не забижайте! Лучший на свете кавалергард! Практически – сын полка!

Давыдов (Доротее с надеждою в голосе): А вы же не шутите? Я-то на привале и впрямь подойду. Только не бриться, а мне бы форму подшить… А то неудобно, хожу как халдей…

Доротея (внутрь кареты): Вот так его и приняли в кавалергарды! (Поворачиваясь к Давыдову:) Конечно, приходи! Обязательно подошьем!

2 г

Натура. Лето. День. Московский тракт.

Придорожная станция

Вокруг здания очередной станции как будто разбили огромный пикник. Прямо на траве разложены одеяла с подушками, на них стоят горы снеди, а посреди всего этого восседает начальник охраны Ее Величества Кристофер Бенкендорф. Особо уже никого не стесняясь, прямо у него на груди лежит и отдыхает Ее Величество Мария Федоровна. Около пары играют в карты Александр Бенкендорф и маленький Николя против Карловны с Анечкой. За спиной Коленьки сидит старенький Салтыков и мальчику тихонько подсказывает, какую класть карту. Очевидно, что маленькие Коля и Анечка под особым присмотром, и чем они старше становятся, тем все сильней по внешности они становятся похожими на Кристофера.

Рядом с этой главной группой есть другие – поменьше. В одной из них собрались великие княжны, которых развлекают немногие преображенцы во главе с Сержем Мариным. Среди этих офицеров не видим мы Аргамакова и многих из тех, кто был в ночь смерти Павла на нижней кухне, зато откуда-то взялся Михаил Воронцов – лучший друг Сержа Марина. Вокруг этой группки легкими тенями скользят «латышские кузены», которые ловко девицам и офицерам прислуживают. У соседнего куста на одеялах сидит Доротея, которая подшивает штаны Денису Давыдову, а тот за небольшой ширмой подпрыгивает и взахлеб рассказывает ей что-то весьма занимательное.

Еще чуть дальше сидят офицеры охраны Ее Величества во главе с Невельским и Оболенским вокруг братьев Дмитрия и Бориса Голицыных. В этой группе все пьют, но при этом похоже, что тут идет какое-то совещание. Камера резко поднимается выше, и мы видим, что за холмом с другой стороны от ямской станции раскинулся целый палаточный городок. Посреди него поставлен шатер, в котором огромная свита славит своего нового государя, а тот на походном троне с удовольствием принимает все почести.

Камера опять опускается вниз и зависает над небольшим пространством между передвижным палаточным городком царя Александра и уютным маленьким пикничком его матери. С обеих сторон нее есть движение и какое-то коловращение ярких пятен, а тут – жизнь будто бы замерла. Камера возвращается назад к группе великих княжон. Мы видим, как Серж Марин Михаила Воронцова негромко пытает.

Марин: И все же не пойму, что за притча? Чего ты сюда к нам пришел? Тут же – карьере конец, а там сейчас раздают синекуры.

Михаил Воронцов ( со смешком): А ты чего здесь? Пошел бы, да и прогнулся перед молодым Государем Императором…

Марин (пожимая плечами): А зачем? Через год-другой все закончится, якобинцев побьют, и поеду я на юга – в Сан-Марино. Там всегда жарко… ( С довольной ухмылкою:) Спасибо, конечно, матушке, что родила меня русским, однако же у меня всегда была опция: ежели чего, здесь плюнуть на все – и на родину предков!

Воронцов (с интересом): Что так? Ты же преображенец…

Марин (с невольным смешком): А у нас, сан-маринцев, планида такая. Наш девиз – «свобода» и «не склоняйся пред силой!». Отсюда я всегда в оппозиции. При Павле был против государя, и при Александре против останусь!

Воронцов (уважительно): Так ты у нас идейный… ( С виноватым смешком:) Хотел сказать «протестут». Извини.

Марин (с хохотом): Чего ж извиняться?! Главное, что не «прости-тут», как многие вон за этим холмом! И все ж… Ты-то чего здесь?

Воронцов (чуть помявшись): Ты знаешь… При Екатерине обер-прокурорами в Тайном были Ермоловы. Сняли всех с конфискацией. Затем, при Павле, новый обер-прокурор стал Андрей Куракин. Опять же сняли и опять с конфискацией. Теперь прочат на это место Державина. А какой из него прокурор? Значит, и его снимут с той же конфискацией. Так объясни, зачем мне искать синекуру, коль в итоге меня ждет острог и, скорее всего, конфискация?!

Марин (уважительно): Да ты, брат, философ!

Воронцов (возбужденно): Написал я все это батюшке, а он мне в ответ – молодец! Как хорошо, что ты это все уже понял. Нет ни малейшего проку ни в какой царской милости. Надобно свои собственные средства и свое дело иметь, и тогда никакой царь не страшен.

Марин (оторопело): Во дает! Да ты «протестут» куда почище меня! И что же он предложил?

Воронцов (сухо): Папенька советует развивать свой гешефт. Сам он уже тридцать лет живет в Англии и знает там все входы и выходы, так что поможет. Однако же вся торговля на Англию нынче под Рижско-Дунайскою монополией. Стало быть, надо проситься к ним как младший партнер. А Рижско-Дунайская фирма – это Барклай с Эльзой Паулевной. И что сие значит? (Воздевает вверх указательный палец.) А сие значит – мое место здесь. Лучше синица в руке, чем голубь на голову.

Марин (с легкою завистью): Ну ты даешь! Мне бы так же, как ты, ясно думать! А то ни фига я не понимаю в расчетах и прочем планированьи. Стало быть, все не так, как оно кажется? Много народу там, много слов, но притом денег, думаешь, совсем не будет?

Воронцов (задумчиво): Похоже, что так. Там слова и надежды. А деньги – здесь. Я сделал выбор. И отец мой выбор поддержал и одобрил.

Камера снова переходит на соседнюю группу, в которой егерские офицеры мрачно слушают братьев Голицыных.

Борис Голицын (запальчиво): А я ему говорю: так нельзя! А он мне: «Уймись, горячка, ты ж ее старший сын. Откажешься от всего со мной за компанию, и деньги она раздаст нищим. С нашей маменьки станется». Ну я и… А что бы вы сделали?

Невельский (сухо): Все верно сделал. Кто ж знал, что она так решит?

Дмитрий Голицын (с отчаянием): Я должен, я обязан был что-то подобное предполагать. Слушайте, ведь выплаты вдовам из полка Ланского должны были быть небольшие. Там и вдов-то немного, ибо многие офицеры всю жизнь холостые. Однако маменька на мою просьбу практически вызверилась. Все кричала, что мы Рюриковичи, и она не даст мне пустить все наше древнее состояние по ветру. В толк не возьму, какая муха ее укусила?

Оболенский: Муха-то известно какая. Из Голицыных. Нынешний царский фаворит Александр маленький – слыхал, что откалывает? Заказывает постоянно жестяные банки по новомодному способу Николя Аппера, и они к нему на стол попадают как свежие. Вообразите – дыни с клубникой из Франции! Стоимость каждой баночки такая же, как ста крепостных! Неудивительно, что его ресурсы затрещали по швам! Так он твоей мамке повадился рассказывать про тайны трех пирамид и три карты. Она его как послушает, так и выпишет вексель. А на другой день впадает в тоску, что столько деньжат ни за хрен собачий да коту под хвост! А тут еще ты со своею раздачею пенсий.

Борис Голицын (с яростью): Ну вы сравнили – дыни в консервах и пенсии для наших вдов, потерявших кормильцев в Швейцарии!

Невельский (сухо): По утверждениям Павла, все они были дезертиры и предатели Родины. Я знаю, вы знаете, что это не так, однако Швейцария сейчас под французом, и это всего лишь наши слова против мнения покойного императора. Или вы мне поручитесь, что ни один из наших солдат сейчас где-то в тамошних горах от войны под подолом швейцарки не ныкается?!

Оболенский (мрачно): Всякое на войне-то случается. Будь та земля под нашими, мы б пошли да проверили, а пока назад Швейцарию не возьмем – все это фактики в мире галактики… Недоказуемо!

Борис Голицын (запальчиво): Но она же Димона не просто из завещания вычеркнула, она лишила его содержания!

Дмитрий Голицын (сраздражением): Да уймись ты, горячка! Что-то придумаем.

Невельский (решительно): Ну нет, господа. Я сегодня же пойду к Марье Федоровне и доложусь – так и так! Головой поручусь, что никого из наших там дезертирами не было!

Оболенский: Невель, и я с тобой! Государыня все поймет! Димону нужно на что-то жить!

3 г

Натура. Лето. Вечер. Санкт-Петербург. Летний сад

Солнце клонится к вечеру. В жаркий день Летний сад полон отдыхающих. Вдруг раздается громкий выстрел. Городовые и просто зеваки бегут на звук и видят, что у ограды тенистого сада лежит молодой офицер в форме, залитой кровью. Первым к нему подбегает пристав Продай-Вода.

Продай-Вода: Что с тобой, хлопчик?! Как звать-то? Кому доложить, ежли шо?

Шубин (запинаясь): Я Шубин… Семеновец… Поручик Алексей Петрович Шубин!

Продай-Вода: И хто ж тебя? Ты их видел?

Шубин (хрипло и со стоном): Масоны! Они убили Императора Павла и желали убить молодого царя. Я отказался участвовать – и вот…

Продай-Вода (начиная истошно свистеть в свою дудку): Масоны! Слово и Дело! Покушенье на молодого царя, на Государя Императора!!

4 г

Натура. Лето. Утро. Москва. Кремль

Старая крепость, былое «сердце России», весьма заросла. Похоже, что желание «молодого царя» короноваться именно в первопрестольной застало местное дворянство врасплох, ибо приготовления к торжествам, с одной стороны, титанические, а с другой – хаотичные. В итоге вся середина крепости уставлена палатками для приема гостей, причем вперемежку с клозетами, буфетами и подобием ярмарки. Гости, попав внутрь Кремля, оказываются в этаком бесконечном лабиринте, сильно напоминающем восточный базар. С другой стороны, количество снеди с товарами поражает воображение. По всему этому кипящему людьми базарному вареву идут под ручку Государыня Мария Федоровна с могучею Шарлоттой Карловной. За ними следует юная Доротея, которую ведет Салтыков. Государыня возбуждена, оживлена и всем восторгается.

Мария: Боже мой, сколько вкусностей! Да мне и вовек такого не съесть! А посмотрите, какие платки! Ой, а это… Это же… кексик?! (Обращаясь к купцу:) Это у вас такой кексик?!

Купец Мясоедов: Никак нет, Ваше Величество! Это рахат-лукум! Вот попробуйте! А это настоящая пахлава с медом! А вот шербет с курагой, или попробуйте, мы зовем ее царской, лучшая халва на кедровых орехах!

Мария: Ой, язык проглочу, боже мой, как все вкусно! А вот это что – пряники?! Да какие красивые! А дайте мне пряничка!

Купец Синебрюхов (из-за соседнего прилавка): Да как же такую вкусноту на сухую-то пробовать! А вот у нас и медовуха, и нежинская рябинка, чтоб, так сказать, вся сладость внутрь легче прошла!

Карловна (тихо Марии): Мань, а Мань, охолони-ка чуток! Посмотри-ка лучше на местных барышень!

Мария (небрежно): Да что я, теток, что ль, не видела?

Карловна (сухо): Толстые они все! У нас в столице девки все худущие – вроде Дашки, а тут, погляди, все как одна только пышечки! Аппетитные! И ты себе сейчас наешь пузо на сладостях, а Кристер посмотрит и скажет: да зачем мне такой пирожок, когда здесь кругом столько сладостей! Прикинь, а?!

Мария (торопливо отходя от лоточков): И вправду, где Кристер?! Почему не охраняет меня? Да, и на будущее напоминай мне, более в Москву ни ногой! Особенно Кристеру! А то одни кругом тут соблазны, рахат-лукумы да шербеты всякие. Опять же, не зря говорят, Москва, мол, город невест. Какие-то они все тут… ( С неудовольствием:) Шибко на его вкус.

Салтыков (услыхав всю тираду): Зато красота местных дам – лучший оберег от Содома! Ваше Величество, у меня есть теория.

Согласно переписи, в Москве на одного господина приходится по две дамы, а в столице ровно наоборот, одна дама – на двух господ. Потому часть юношей у нас в Петербурге не могут сыскать себе половину, и от этого случаются всякие безобразия!

Доротея (ловко вступая в разговор): Все содомиты в столице тяготеют к Наследнику Константину, ибо при его дворе таких не судят. Недавно муж мой на службу в их содомский вертеп подал прошение. И это при том, что Константин убил его брата Федю!

Карловна (будто оправдываясь): Это он потому, что распустили Белый полк! К нам его – с кашей не нать. Вот он и мечтает перейти служить в Стрельну.

Доротея (сухо): Так и я об том. Раз все содомиты у Кости, значит нам нужны офицеры… (чуть мнется) с природною тягой к женщине. В Москве женщин много, молодые люди средь них, как сыр в масле катаются, стало быть, именно Москву можно сделать нашею опорой в Империи.

Салтыков (радостно): Все верно! Мой родной город патриархален, тут все эти новомодные веяния еще не прижились.

Мария (ошеломленно): Ну вы даете, аж целую теорию развели вокруг рахат-лукума да моей талии! (Чуть подумав:) Дашенька, ну раз ты все это придумала, так и походи тут вокруг да понюхай… Авось и впрямь станет для нас Москва опорой и второй родиной.

С этими словами Государыня вместе с Карловной идут дальше. А Салтыков на миг задерживается и с лукавой усмешкою говорит.

Салтыков: Ну что, устала при живом муже безмужней жить? Давно пора… Ты, девка, с нами, стариками, так всю молодость и просидишь! Дениска, конечно, орел и герой, однако же по росту все ж тебе мелковат. А у нас в Москве парни – огонь! Кого ни возьми… Только одна не ходи. В Москве одной бабе – не принято. Брата возьми своего, Сашку. Пусть, наконец, перед народом зажжет! Или он не правнук Мудищева?! А то зарастет совсем в Павловске паутиной да плесенью.

Доротея (с чувством): Конечно, возьму! Спасибо, Николай Иваныч!

5 г

Павильон. Лето. День. Санкт-Петербург.

Тайный приказ

По длинному темному коридору идут министр внутренних дел Кочубей и бывший комендант Михайловского замка Голенищев. Кочубей весь взволнован и говорит, торопясь.

Кочубей: Как я рад, дорогой Павел Васильевич, что вы дали согласие побыть временно столичным генерал-губернатором. У нас какой-то совершеннейший хаос! Фон Палена царь уволил, Барклай отбыл в Лондон утрясать вопрос с англичанами, царь отменил все павловские коллегии… Никто ничего нынче не делает, а обер-прокурор стал Державин! Хороший он человек…

Голенищев (с хохотом): Только штатский!

Кочубей (с облегчением): Вот именно! Вы меня понимаете. Вы, да еще Эльза Паулевна, но она в Риге! Вообразите, пришел я к Державину, мол, надобно масонов начинать арестовывать, а он давай сопли жевать, мол, законно оно или нет! Я ему: «Гаврила Иваныч, а лё, вы у нас прокурор! Адвокаты – это в ином ведомстве!» А он: «Закон прежде всего! Пусть сгинет Империя, да восторжествует Юстиция!» Я так и охренел!

Голенищев (недобро): Недолго ему осталось. Посмотрим, что крепче: наша Империя иль его череп!

Кочубей (чуть с заминкой): Дорогой Пал Васильевич, я выбрал вас потому, что вы один не побоялись разобраться с нашим уродом – Наследником. Но одно дело бить преступного содомита, а другое – либерального дурака, который к тому же поэт! Постарайтесь понять меня верно!

Голенищев (мрачно): Стихи его мне не нравятся. Графоман!

Кочубей (пожимая плечами): Это не повод разбить ему череп… (Сухо.) Теперь к делу Шубина… Вся эта история со страшным масонским заговором – она какая-то шибко умственная. Сказал бы, что все это выдумка, однако Шубин туп как бревно и сам бы такое не выдумал. Значит все ж таки заговор. А кого – не пойму…

Голенищев: Введите в курс дела!

Кочубей: Понимаете, кто-то вроде бы стрелял в Шубина в Летнем саду. Разряженный пистоль оказался неподалеку. Прострелили правую руку – вот здесь, под плечом, и пуля вошла в него сзади. Поэтому вряд ли он стрелял сам.

Голенищев (кивая): Со спины справа да с расстояния. Вряд ли!

Кочубей: Далее он рассказывает, что к нему обратились некие загадочные масоны, которые поведали ему, что есть всемирный масонский заговор. Они, мол, уже убили Императора Павла, а теперь хотят убить царя Александра. По словам Шубина, он отказался. Вот за это они и пытались пристрелить его при стечении масс. В Летнем саду.

Голенищев (останавливаясь перед дверью камеры Шубина): Позвольте вопрос. Вы – масон?

Кочубей (растерянно): Я – нет. А вы?

Голенищев (сухо): Я – тоже. При этом мы оба убивали прежнего Императора. Вывод?

Кочубей (задумчиво): Бред…

Голенищев (решительно): Никак нет. Полная херня!

С этими словами Голенищев делает повелительный жест, и Кочубей торопливо отворяет для него дверь в камеру. Голенищев стремительно входит внутрь, и мы слышим его рев: «Встать!» и «Кто тебе эту хрень выдумал?». Из камеры при этом раздается даже не крик, а истошный визг, будто кого-то там режут. Князь Кочубей аккуратно вставляет себе в уши кусочки пакли, а затем начинает с преувеличенным интересом свои ногти разглядывать. В ответ на рев Голенищева начинает раздаваться невнятное бормотание вперемежку с рыданьями. Через какое-то время Голенищев выходит из камеры, откуда раздаются жалкие всхлипы. Кочубей вынимает из ушей паклю. Голенищев брезгливо вытирает руки белым носовым платком.

Голенищев: Хорек признался – за это представление ему заплатил человек, сходный с Александром Голицыным. Вывод – все придумал сам Государь Император. Дело передаем в производство?

Кочубей (с мрачной усмешкою): Думаю, нет. Пойдем-ка, Павел Васильевич, мы с тобой лучше выпьем. Тут без пол-литры…

Голенищев ( со смешком): А то! (Задумчиво:) Хорошо, что его просто ранило! Ежели чё – так и запишем как самострел. Мол, самозастрелил себя в спину. А то б застрелился в затылок два раза, и что тогда делать?! Ха-ха! Шучу.

6 г

Павильон. Осень. День. Москва. Кремль.

Георгиевский зал

В огромном зале горят люстры на тысячи свечей. Зал заполнен парами, слышна приятная музыка. Танцуют котильон, при котором большее время танцоры исполняют сложные па, стоя по сути на месте. Государь беседует со своим соседом по танцу – совсем молодым Александром Чернышевым.

Александр: А вот что это за дама?

Чернышев: Это старшая сестра из Васильчиковых. Дама умная, но, увы, перезрела. За глаза ее кличут то мегерою, то Калигулой, то второй салтычихой. Обожает пороть своих девок. А значит и мужа она станет поколачивать.

Александр: А вот эта – в третьей паре, светленькая?

Чернышев: Это вторая княжна из Щербатовых. В девках не засидится. Пару лет назад, за год до дебюта, она уже порывалась уехать с уланом Мещерским. Их поймали, конечно. Ветер в голове, но как красива! И деньги есть, дают за ней большое приданое.

Александр: А вон та, маленькая?

Чернышев: Это из младшей ветви Давыдовых. Они там все маленькие. Но такая же егоза, как и прочие. Все именья заложены, посему – практически бесприданница. Зато люди смеются, что ежели ее взять в постель, то покою не будет. Девка очень хорошая и уже вроде сосватана, хоть и без денег.

Александр: Боже, как интересно. А вон тот кавалер?

Чернышев: Это князь Сулукадзе. Известный карточный шулер, обвинялся в подделке векселей. Но семья отстояла. По слухам, он теперь древние книжки подделывает. Сейчас интерес к русским древностям и за старые книги весьма много платят. И не преследуют, как за векселя.

Александр (с видимым интересом): Познакомите?

Чернышев: Легко!

Александр (зорко вглядываясь в лицо собеседника): Не спросите даже – зачем?

Чернышев (небрежно): Если вы захотите – скажете, а не захотите – не моего ума сие дело.

Александр (одобрительно): Вы про людей много знаете. Возможно… Не хотели бы переехать к нам в Петербург?

Чернышев (в танце кланяясь): Буду счастлив!

7 г

Павильон. Осень. Вечер. Москва. Кремль.

Оружейные палаты

На месте старого арсенала нынче устроено что-то вроде большого ресторана или столовой. В отличие от чопорных коронационных торжеств здесь полно молодежи, причем все в масках, ибо объявлен бал-маскарад. Кругом музыка, песни, отовсюду слышится смех. В первой же комнате мы видим, как княгиня Маргарита Нарышкина поет под общий смех, размахивая связкой лука.

Маргарита:

J’aime l’oignon frit ä l’huile,J’aime l’oignon quand il est bon.J’aime l’oignon frit ä l’huile,J’aime l’oignon, j’aime l’oignon.Au pas camarade, au pas camarade,Au pas, au pas, au pas.Au pas camarade, au pas camarade,Au pas, au pas, au pas…

Все эти звуки создают своеобразную какофонию веселого празднества и царства молодости. По палатам, почти крадучись, идут царь Александр и Чернышев. Царь ловко прикрывает свое лицо маской, правда, на него все равно никто не обращает внимания. По пути они почти сталкиваются с группой молодых офицеров, которые зовут куда-то своего командира.

Василий Оболенский: Кульнев, пойдем, все наши там! Она как раз в твоем вкусе: юна, умна, образована, раскована совершенно, а главное – баснословно богата. Опять же, по слухам, замужем за содомитом и – скучает!

Кульнев: Ох уж эти столичные штучки!

Василий Оболенский: Да брось, брат! Вообрази, она не стесняется нам показать свои ножки! Не то что наши провинциальные клушки! Ее привел Дениска, так нынче все Ермоловы и Давыдовы пускают у ее ног слюну. Там уже целое озеро! Пошли, отобьем эту нимфу!

Александр (поворачиваясь к Чернышеву растерянно): Погодите, мне сказали, что Москва – патриархальна! Я даже нарочно составил программу именно так, чтобы у меня были лишь архаичные танцы! А тут – голые ножки! Какое падение нравов!

Чернышев (с легкой заминкою): Я краем уха… Видите ли, мы тут в провинции все-таки ближе к почве. Это у вас в столицах – болтуны да поэты и натуры возвышенные. А у нас по сути все проще. По слухам, у баронессы фон Ливен три миллиона рублей серебром. Опять же торговая компания почище, чем у наших купцов первой гильдии… С такими деньгами да такой фирмой в Москве на ножки ее прибегут смотреть толпы! А еще на ручки и – ушки! И, кстати, у нее ножки вполне!

Александр (с изумлением): Стой, мы же с тобою не расставались, когда ж ты успел?!

Чернышев (с лучезарной улыбкой): Так вы же ведь еще спите, Ваше Величество!

Государь Император ошалело смотрит на своего нового секретаря, а Чернышев глубокомысленно заявляет.

Чернышев: Это – Москва, Ваше Величество. Бьет с носка и плакать не велит! Не потопаешь, не полопаешь!

Молодой царь резко поворачивается на каблуках и идет прочь от комнаты, куда молодой Василий Оболенский только что увел своего друга Кульнева. Однако при этом Государь почти влетает в комнату, где слышны взрывы смеха и звуки аккордов на пианино. Мимо него стайкою пробегают девицы.

Тихвинская: Ах, Мари, он настолько шарман! Они уже два часа играют в бесконечное буриме, а юный Бенкендорф еще ни разу не повторился. Вообрази себе, за ним пять миллионов рублей серебром, и он – холост! Ну разве не душка!

Лицкая: Да, Мари, тебе надобно его услыхать. Зарифмовал «конституцию» с «проституцией», мы чуть все со смеху не умерли!

Александр (хрипло): Боже, они у вас могут думать о чем-то, кроме размеров приданого или состояния женихов? А как же душа? А почему они не вспомнят о вечном?

Чернышев (философски): Это – Москва… Вам в столице этого не понять. А тут у нас – рынок. Огромные состояния крутятся. Лови момент! Сегодня он миллионщик, а завтра уж в долговой яме! Нынче бесприданница, а завтра ей – жемчуг мелок! Охотный ряд, Охотный ряд!

8 г

Павильон. Осень. Ночь. Москва. Кремль.

Оружейные палаты

Посреди одной из комнат в Оружейных палатах собралась большая компания молодежи. Тон задают двоюродные братья: маленький Денис Давыдов семнадцати лет и могучий Алексей Ермолов, которому под двадцать пять. Денис по сути представляет Ермолову своего нового друга и ровесника Александра Бенкендорфа и своего младшего брата Евдокима, которому и вовсе пятнадцать. Рядом с ними сидит огромная толпа столь же молодых Невельских, Оболенских и Вяземских, которые тоже все меж собой родственники. Все выпивают с новыми друзьями за кавалергардов, преображенцев и, конечно же, егерей.

Ермолов: Нет, господа, конечно, я понимаю, что кавалергарды на всяком параде вокруг государя, однако это все же на параде, а мы, преображенцы, его настоящая гвардия!

Василий Оболенский: Ну, не скажи, брат, дядька мой служит в егерском при Государыне. Они такая же лейб-охрана, однако в Италии побеждали с Суворовым, а преображенцы в Голландии… сам знаешь.