Тахион

– Давайте с малиной. Люблю её ещё с детства. Совсем маленьким бегал в соседский сад и нарывал. А потом складывал горстями в свою же майку и быстро сматывался, пока соседи не замечали воришку. Правда, майка потом вся в цвет малины окрашивалась… Но вкусная такая была! До сих пор любимая ягода.

– Хе-хе-хе. Весёлым мальчуганом был. А я вот… детства своего уже и не помню. Смутно всё… как в тумане.

– Егор Харитоныч, извините за нескромный вопрос, а сколько вам лет?

– Мне-то, – опять демонстративно, по-старчески откряхтел страж главного компьютера, – ты знаешь, семьдесят шесть уже. Хотя после семидесяти я перестал считать, хе-хе-хе. А вот среди вас, молодых, говорили, что мне и вовсе все сто двадцать пять. На пенсию, видать, давненько мне пора.

– Да нет, что вы, – почтительно улыбнулся Виктор, – медицина сегодня позволяет людям спокойно преодолевать своё столетие, это да. Иные и до ста тридцати доживали. Были такие случаи в Японии, я слышал. Но для вас этот возраст ещё впереди. Вы, скажу так, ещё молоды, чтобы вас в пенсионеры записывать. И лучше вас никто не знает «Джоконду». Нет-нет, подождите. Я честно. Знать устройство квантового вычислителя, быть ответственным за него, лучше всех сохранять такой драгоценный, тончайший инструмент в идеальном рабочем состоянии – да разве такого человека на пенсию отправишь? Нет, вот ни в коем случае! А на коллег, которые вам это глупое прозвище дали, вы не обращайте внимание.

– Хе-хе-хе. Спасибо, Витя, спасибо. А какое прозвище?

– Как… вы не знали? – замялся аспирант, явно не ожидая, что сторож «Джоконды» не в курсе своего же, как казалось Виктору, шутливого титула.

– А… ты про Цербера, что ли? Да… руководство нашего института явно любит меня. А от руководства к остальным это давно пошло. Но я не обижаюсь, ты что. Цербер большой и сильный, окутанный мифами… зверюга такой! – Егор Харитонович, смеясь, демонстративно поднял руки в полусогнутом виде, пытаясь изобразить две недостающие головы пса. – Только вот ошибочка вышла. Я пока не лаю и не кусаюсь. Да, строг. Не всех пускаю. Но не кусаюсь. Вот, не научился ещё.

– Егор Харитоныч, а правду говорят, что вы стояли у истоков «Джоконды»?

– Ну… – задумался пожилой сторож, – не я один. Там команда была у нас. И Гриша Саглуупов, ещё совсем молодой. Такой же талантливый был, как ты сейчас. Блестящие познания. И ребята из Ферми. И из разных институтов. Подготовка к созданию квантовых компьютеров ведь десятилетиями шла. И не только в России. Вообще, невозможно было создать вычислительную машину таких мощностей и такой конструкции усилиями лишь одной страны. Мы твёрдо знали, что должны двигать науку вперёд. И должны помогать другим сохранить настоящую науку. Если бы мы отчаялись, начали бы друг друга топить, участвовать во всех этих глупостях… все эти склоки, недоверие, паранойя, пропаганда, войны в конце концов… Ты их не помнишь, но мир был в шаге от катастрофы. И нам, учёным, нужно было находить язык со всеми, кто готов был не кричать, но слушать. Работать на мир и ради мира. И одновременно старались отвести людей от края пропасти. Многое было, многое совершилось… Такие яркие, светлые умы были загублены тогда из-за гнусных доносов, неверия в возможность искреннего научного сотрудничества… Но величие людей именно в том, что, находя соратников и верных друзей, объединяя усилия, мы способны на удивительные и прекрасные вещи. Ведь важно не то, что различает нас, Виктор. А то, что лежит в объединительных началах человеческого, – это наша тяга к созиданию. Именно благодаря ей мы подавляем в себе зло, не превращаем нашу голубую планету в обугленный астероид и продолжаем мечтать о звёздах. Там, выше, все эти наши склоки меркнут.

– Это правда, Егор Харитонович… Все, кто был там, – Виктор сделал кивок вверх, – подчеркивали, насколько маленький наш шарик в сравнении с необъятным космическим пространством.

– А знаешь, почему они подчеркивали именно это? То, что наш мир лишь песчинка, а другого такого мира мы ещё не видели, – это делает Землю бесценной. Вселенная – это великая и единая душа. Как думаешь, в категориях её летоисчисления, в летописях миллионов и миллиардов лет, летописях рождающихся и умирающих галактик, какая роль отведена всем этим самодовольным властителям, узурпаторам, демагогам и диктаторам, что наивно полагают, будто, сидя на песчинке и залив её историю кровью, они останутся в ней навечно? Геростраты фиговы… Если вся наша планета, вся история человечества лишь пылинка, аттосекунда в великих часах подлинного времени, то всё наше напускное величие, все войны, покорения континентов и памятники в честь завоевателей и завоеваний – пустота, которая никогда не найдёт своего места ни в одном из миров. Надеюсь, я доживу до дня, когда всех высших политических деятелей, всех президентов и премьеров, всех автократов, демократов и властителей любых режимов будут в добровольно-принудительном порядке отправлять на коротенькую экскурсию в космос. Да-да, не улыбайся. Хотя бы на часик-другой. Возможно, увидев наконец хрупкость нашего маленького мира со стороны и сравнив его с той беспредельностью, что окружает нас, они позволят себе роскошь задуматься.

– Я согласен с вами. Но в чём же настоящее величие, если всё – пыль?

– Настоящее величие, Витя, это не разбить, а положить свой камушек в огромной архитектуре Вселенной. Сознание своей связи со всем миром – это ли не то, что смиряет нас, заставляет подумать о том, что не человек мерило всего, но человечность. Это прозорливость создать океан из капелек. Капелек воды, любви, творчества. Но не капелек слёз и рек крови. Быть достойным великой песни Вселенной, песни мира. А не рвать струны, чтобы показать: «Я так могу». Мы часто забываем об этом, направляя свой ум во вред, а не во благо. Мне кажется это крайне странным, парадоксальным, ведь человеческая жизнь и без того невозможно коротка. Даже если мы станем жить по двести лет.

– Да… Помню, мне нравилась одна компьютерная игра. Ещё в детстве. Досталась от старших. Знаете, на стареньких таких компьютерах. У них ещё системные блоки были такие габаритные. И вот в этой игре про космические приключения была раса инопланетян, которые жили по тысяче лет. Из-за этого, скажем, возраст в двести лет, как вы сказали, у них считался ещё почти младенчеством. Но и они считали свою жизнь даже в сравнении с человеческой короткой. Ведь проживи ты и тысячу лет, разве этого хватит, чтобы полностью ощутить красоту мира во всей его многогранности? Разве мы устанем от красоты звёзд? Устанем открывать новые миры? Разве сможем когда-нибудь сказать: «Вот, я видел все закаты, и мне безразлично, зайдёт ли солнце завтра»? Думаю, что, пока мы смертны, неважно, будет ли нам сорок или сто сорок лет, будет ли за нами опыт тысяч поколений, мы всегда будем одинаково наивны, одинаково алчны, одинаково глупы, но и одинаково верны поиску надежды на лучшее. Егор Харитонович, позвольте один личный вопрос?

– Чай допей, позволю.

– Хорошо, – Виктор быстро и с удовольствием осушил стакан, – вот я сколько лет уже знаю вас. Знаю, как сторожа, хранителя, наверно, это более подходящее слово, хранителя «Джоконды». Также знаю, что когда-то и вы были учёным, серьёзно занимались наукой. Ведь оттуда знаете всё про конструкцию компьютера. И были одним из авторов вот этой нашей отечественной модели. Почему же шесть лет назад вы резко порвали с наукой? Начали делать какие-то… предсказания публичные, заведомо зная, что их никому не удастся проверить, верифицировать. Вы же знали, какие порядки уже тогда были. ННП. И вас фактически отстранили…

– Ну, во-первых, я и сейчас учёный, Витя. Учёные не бывают бывшими. Можно поменять профессию, отказаться от степеней, званий, наград. Но отречься от призвания и знания невозможно. Даже если тебя отправляют на костёр, именуют еретиком или, как сегодня, пустословом, даже если кажется, что рушится вся твоя карьера, а мир вокруг тебя ломается, та капля знания, которую ты теплишь глубоко в своих мыслях – она важнее всех регалий и пыток, что ждут тебя. Даже если завтра или через тысячу лет докажут её абсолютную неверность, сейчас, в моменте, когда на кону всё, когда от тебя зависит мир, именно эта капля даёт тебе силы двигаться вперёд. И пусть через её опровержение, благодаря её отрицанию строятся уже верные, истинные конструкции. В моменте, когда требуется храбрость быть честным с собой, сохрани эту каплю.

– Фальсифицируемость научного познания одинаково, если не более, важна, чем верифицируемость.

– Именно так. И именно поэтому и научный прогресс, и гуманистический имеют одни и те же корни – в вере и поиске человека познаваемости мира, его стремлении внести лепту в познание. В капле и камушке.

– Я запомню это, Егор Харитонович. Как и все наши разговоры. Ваше мировоззрение очень близко мне. Иногда чувствую, будто родное. Но всё же, что случилось тогда, шесть лет назад?

– Это был мой выбор, Витя. Я не хочу вдаваться в подробности. Со временем ты сам узнаешь их. Сейчас тебе стоит знать лишь то, что я позволил людям отстранить себя от формальной науки, но любовь к науке всегда во мне. Я знал, к чему шёл, и мне было безразлично, какое клеймо нарисуют в моём досье. Пустослов или Цербер – я служу людям, служу научному прогрессу. Потому что в моей миссии, как оказалось, больше некому этого сделать. Так, если хочешь, сложились звёзды. Виноват ли я, что нет доказательств множественности реальностей, о которой проповедовал? Нет. Могут ли её когда-нибудь экспериментально доказать? Наверное. Когда я был помоложе… вот, как ты сейчас, может, чуть позже… то есть я хотел сказать «старше», я читал одного писателя-фантаста, чьи слова врезались в моё подсознание. Он писал: «Любая достаточно развитая технология неотличима от магии». Возможно, ещё нет, но со временем ты поймёшь, что это так.

– Думаю, вы правы, Егор Харитонович.

– Не я, а Артур Кларк. Почитай на досуге. Книжка «Черты будущего».

– Черты будущего… – повторил Виктор, быстро отмечая название на гибком планшете, прикреплённом к его запястью. – Всё, записал.

– Молодец. Я знаю, ты читаешь много профессионального сейчас. Но не забывай и о духовном, – улыбнулся седовласый сторож, – мечты помогают нам не потерять запал в рутине.

– Это да. Хотя, думаю, я мечтаю чересчур много иногда. Уношусь чересчур далеко.

– Ничего. Если это даёт тебе силы в твоих начинаниях, значит, пусть так и будет. Мечтай на здоровье, – вновь улыбнулся хранитель.

– Егор Харитонович, это ведь вы выбрали имя для нашего квантового компьютера? Иные обвинили бы вас в том, что вы поступили не совсем патриотично, назвав главную машину страны в честь нерусского шедевра.

– Вот это именно то, о чём я тебе говорил, Витя. Когда речь идёт о событиях планетарного масштаба, к которым безусловно относится создание квантовой вычислительной техники, национальные различия должны отступать. Кем был Леонардо да Винчи?

– В смысле?

– Ну, кем?

– Великим новатором, визионером, художником, изобретателем…

– Вот. Заметь, ты не разу не упомянул, что он был итальянцем или флорентийцем, хотя все мы прекрасно это знаем. Потому что гений человека важнее его кровной принадлежности, географического местоположения, социального статуса или родства.

– А почему именно «Джоконда»? У нас на курсе разные версии были на этот счёт.

– Красота в глазах смотрящего, – с улыбкой напомнил Егор Харитонович.

– Красота… – повторил Виктор, задумавшись, – красота в неопределённости, проявляющейся в её улыбке.

– Вот. Именно. Улыбка, что сводит всех с ума. Для того чтобы так рисовать, надо быть влюблённым. Думаю, когда Леонардо писал это полотно, он был невероятно влюблён.

– Хм… Это про красоту, да, а по научной части?

– По научной? Разве ты ещё не догадался? Что же есть в мире такого таинственно привлекательного и более неопределённого, чем её улыбка? Возможно, тебе лично более мила улыбка какой-нибудь иной особы, но…

– Все так, – осознал моментально Виктор. – Кванты. Квантовая неопределённость. Кубит нуля и единицы, кубит одновременности. Кому-то она улыбается, кому-то нет, кому-то лишь под каким-то углом… и всегда весь секрет – в глазах смотрящего… Влияние самого нашего наблюдения на квантовый мир… А кто-то не может до сих пор понять. Есть ли лучшая аллюзия для названия квантового компьютера?! Егор Харитонович, вы – гений.

– Думаю, в этой комнате сейчас гений тот, кто провёл на «Джоконде» революционные вычисления. Витя, я и многие учёные не создавали бы этот компьютер, если бы не знали, что кто-то сможет, что… ты сможешь.

– Спасибо огромное, Егор Харитонович. Мне очень приятно услышать такое от вас…

– Услышь главное: тебя ждёт множество трудностей и испытаний. Будет обидно, страшно, больно. Порой будет казаться, что силы иссякли, что невыносимо, что лучше сдаться. Но помни: без наших капелек океан жизни давно бы иссох. Без нашей тяги к миру и созиданию наш Дом стал бы пустым и безжизненным. По крайней мере в той части, что именуется Землёй.

Виктор молча слушал. Казалось, он пытался понять, почему Егор Харитонович говорит такими странными аналогиями, предупреждением и одновременно напутствием. Согласившись в мыслях, что сейчас он сам, Виктор, домысливает что-то из слов Егора Харитоновича, и при этом почувствовав усиливающуюся усталость после продолжительного дня, Виктор учтиво кивнул головой и сказал:

– Егор Харитонович, у меня сегодня было такое чувство, что завершается целый этап, глава моей жизни. И вы вот так сейчас говорите, будто провожаете меня в какое-то… путешествие.

– Всё так, Витя, всё так. Это путешествие началось очень давно. И стартует оно завтра, – улыбнулся Цербер.

– Хм… Не хочу вас больше задерживать и так, наверное, все уши вам прожужжал. Позвольте только я напоследок ещё раз полюбуюсь нашей красавицей «Джокондой».

– Ты четыре года на ней работал, неужели не налюбовался? – прищурившись, заметил старик.

– Работать работал. Но времени остановиться и просто насладиться её красотой, насладиться тем, что такое создал человек, насладиться мыслью о том, что гений человеческого разума, такая изящная и могучая конструкция вот здесь, рядом со мной, и я смог на ней работать – вот этой мыслью насладиться не успел ещё. Вы позволите?

– Позволю, – улыбчиво кивнул Цербер и добавил, пронзительно посмотрев то ли на Виктора, то ли через него в пустоту, – каким же молодым ты был… Сколько неиссякаемой жизни. Tempora, tempora!

Виктор подошел к «Джоконде», тщательно пытаясь уловить каждый изгиб в её деталях, каждый сантиметр машины, затем отошёл, чтобы лицезреть её всю целиком и провёл в таком положении почти двадцать минут. После чего, извинившись за беспокойство и поблагодарив сторожа за чай и беседу, вышел из кабинета, быстро пробегая по лестнице, чтобы успеть на последний вечерний рейс гиперпоезда в Петербург.

Часть 2.

Искренние начинания

Глава 4. Ассизы

– Таким образом, трастион, вы настаиваете, что точка невозврата пройдена?

– Да.

– Однако другие трастионы не разделяют вашего мнения.

– Трастионы имели возможность непосредственным образом убедиться в валидности моих аргументов. То, что они вчера услышали из первых уст, материал, с которым ознакомились, в том числе и вы, разве этого недостаточно?

– Достаточность к активизации протокола действий «Лета» решает лишь Высший Совет, трастион. Не мы с вами.

– Я не прошу активизировать протокол «Лета», я утверждаю, что тот, о ком идёт речь, становится ННП.

– Статус ННП подразумевает обязательную реализацию протокола против ННП. Любой колос, посягнувший на мировую стабильность, будет срезан. Вы должны были знать об этом, говоря о точке невозврата. Вы молоды и получили право присутствовать на Совете недавно…

– И это право было дано мне, как и любому из нас, благодарю собственному уму, сознательно подчинённому Высшему пониманию.

В прения двух фигур, едва освещённых тусклым светом подземной комнаты, вмешался третий участник, сидящий перед ними на своеобразном пьедестале вместе с ещё двумя фигурами:

– Ваша решимость ценна для нас, трастион. Но ваши эмоции не вполне ясны Совету. Зачем вы так торопитесь записать его в ННП? Это что-то личное?

Промолчав пару секунд, ответчик выдал твёрдым, но покладистым голосом:

– Никаких сентиментов.

– Вы замешкались с ответом?

– Нет, Совет… Концентрация на себе, чтобы понять, нет ли потаённых эмоций.

– Хорошо. Тогда в чём же дело, йомен? Мы учитываем ваши таланты, ваше упорство и мнение по всем вопросам. Между всеми нами нет разницы в уважении к информации и её анализу: от новых йоменов до Высшего Совета – мы равны в праве изложения и доказательства. Но право решения всегда за старшим по возрасту, йомен. Мы позволили вам стать лэйрдом-йоменом да вдобавок и трастионом, что необычно для вашего возраста, учитывая специфику данного конкретного случая, ваши знания в этой области и… ваше отношение к субъекту. Но, кажется, вы неохотно прислушиваетесь к праву изложения иных лэйрдов. – Третий хотел сказать ещё что-то, но тот, к кому он обращался, нетерпеливо перебил его:

– При всём уважении, Совет… Я всегда в первую очередь обращаюсь к своему собственному аналитическому мышлению, как того требует Кодекс «Тартара»: «Выше права изложения и доказательства – твоё аналитическое мышление. Пусть оно диктует действие…» – ответчик хотел продолжить, но теперь уже один из тех, кто заседал, остановил его:

– Верно, лэйрд-йомен-трастион. И что далее закреплено в нашем Кодексе? «Используй мышление беспристрастно, прося права решения у Высшего Совета». Никто из нас не в силах контролировать свои эмоции полностью. А эмоции, учитывая нашу… деликатную и важнейшую миссию, могут мешать. Особенно, если есть личная привязанность. Самые потаённые эмоции могут повлиять на наш анализ ситуации. Право изложения, право доказательства и, особенно, право решения, каким бы сложным, неоднозначным оно ни было, – всегда принимаются разумом и подчинением Высшему пониманию. Именно поэтому все мы всегда рассчитываем на помощь тех, кто эмоционально отрешён от контекста. Так легче приводить в действие решения. – Мысль говорящего продолжила сидящая рядом высокая фигура.

– Когда вы только родились, йомен, человечество стояло перед лицом открытий, которые могли оказаться совершенно неисправимыми. Ценой этих открытий могло стать само существование жизни на нашей планете. Вся планета могла быть уничтожена. Нам пришлось отринуть эмоции во имя Высшего понимания. Понимания неизбежности насилия и очищения людей через него. В этом огне мировых конфликтов, которые мы рационально направляли, сожжены многие и многие. Но нам удалось остановить прогресс, который в противном случае принёс бы абсолютно непоправимые, катастрофические последствия. Тот, о ком вы говорите, почти равен вам по возрасту. Да ещё и тщеславен, как и вы. Другие лэйрды-трастионы, одобренные нами на анализ ситуации, склонны считать, что этот молодой человек увлёкся полётом своей фантазии. Но это, я подчёркиваю для вас, не более чем фантазия, йомен. Также считает и наш цербер, работающий в институте.

– При всём уважении, Совет, цербер проявлял личностные эмоции, эмпатию, которая могла затуманить его рациональный анализ!

– И это говорите вы? Йомен, не забывайтесь. Цербер шёл с нами рука об руку в ЭММИ. Вы тогда ещё ребёнком были. Его мудрость, укреплённая возрастом и проверенная десятилетиями, неоспорима. Поэтому исследования вашего субъекта, по крайней мере сейчас, не представляют глобальной угрозы. Это мнение одного цербера и двух йоменов. И мы принимаем это мнение. Поэтому Совет не одобряет статуса ННП вашему субъекту. Протокол «Лета» активизирован не будет.

– Как решит Совет, – хмуро взглянув на заседающих исподлобья, бросил ответчик. Склонив голову и, очевидно, уже собираясь уйти, фигура остановилась на секунду и вновь обратилась к Совету.

– В Эпоху международных микро-инфарктов, как правильно отметил Совет, перед вами был ещё ребенок. Который никак не мог участвовать в тех событиях.

– Конечно. «Тартар» забирает лишь тех детей, лэйрд-йомен, в которых видит грандиозный потенциал. Вы были таким ребёнком и росли при покровительстве «Тартара» и самого цербера. Но право быть осведомлённым надо заслужить в сознательном возрасте. Своим разумом. Как заслужили вы.

– Да, всё так… Только Совет тех времён, преследуя Высшее понимание, был абсолютно строг и безжалостен. Хоть и ребёнком, но помню: мы срезали колосья снопами. А не устраивали отдельные дискуссии ради каждого колоска. Мягкотелость и «Тартар» были несовместимы…

– Совет велик, и именно разум позволяет Совету обладать правом решения, лэйрд-йомен-трастион. Вы бы сейчас не стояли перед нами, если бы Совет увидел в ваших научных задатках угрозу международной безопасности. И пусть это будет для вас комплиментом, но поводов прервать вашу жизнь у Совета было предостаточно: к счастью для вас, ваши исключительные интеллектуальные способности служат стабильности и пониманию. Это не мягкость, а рациональное целеполагание. Подумайте над этим.

– Ratio Totale.

– Totalus Ratio. Вы свободны.

Фигура, которою называли лэйрдом-йоменом-трастионом, выступавшая в качестве ответчика, поднесла ко лбу небольшой клиновидный серп, резко поклонилась восседавшему Совету, а затем также резко повернулась и вышла из зала, в котором проходила встреча. Это было достаточно обширное овальное помещение с каменными колоннами. Его главной примечательной частью был каменный пол, на котором был вырезан большой круг, внешние стороны которого обрамляла фраза, произнесённая в конце встречи. В верхней части внутренней стороны кольца пролагалась диаметральная линия волновой формы, которая таким образом отделяла небольшой возвышенный стол, за которым заседали люди в чёрных масках с узором золотой пшеницы, именуемые Советом. В центральной части круга, где проходили дискуссии выступающих, располагались параллельно волне три выбитых напольных изображения, напоминающих колосья пшеницы. Они начинались на одинаковой линии, но каждое обладало разной длиной. Первое из них, что слева, было самым коротким и напоминало нераскрывшийся колосок, произрастающий из выбитой ниже буквы Y. Именно там минуту назад стоял выступающий ответчик. Второй колос левее был сравнительно выше, с выделенными более характерными ответвлениями зрелого колоса. Этот образ выходил из буквы H. Наконец, с правого края располагался образ самого длинного соцветия. Его усики практически достигали, но не касались продолговатой линии, за которой восседал Совет. Этот колос выходил из полукруга, внутри которого располагались маленькие треугольные заострения, похожие на острые клыки. В дальней части зала был расположен большой камин с узорчатыми дверцами, похожими на настоящие ворота в преисподнюю. Перед камином на полу стояла небольшая белая ваза, видно, разбитая и инкрустированная золотом. Из неё выглядывали колосья пшеницы, некоторые целые, а некоторые лишь стеблем, также отлитые в золоте. Зал постепенно опустел, но двое мужчин и одна женщина, именовавшиеся Советом, остались, приглушённо беседуя друг с другом:

– Йомен так и рвётся действовать. Этому йомену всего всегда мало. Хоть на Земле, хоть где угодно. Это самоуверенность и слепое желание доказать свою правоту, снискать нашу благосклонность?

– Как раз нашей благосклонности этот йомен и не ищет. Йомену хочется рвать и метать. Таланты и уникальные интеллектуальные способности йомена граничат с безрассудством и крайней импульсивностью. Жаль, родился не в то время: двадцать лет назад подобная ярость крайне пригодилась бы «Тартару».

– Да, в тех войнах мы уничтожили не одну сотню людей. Времена нашего величия.

– Они в прошлом. Микро-инфаркты и кризисы завершились. Сейчас нам следует работать гораздо более предусмотрительно. И тонко. Мы не можем «скашивать» целые департаменты и профильные учреждения.

– Обидно, – вздохнула женщина, – что до сих пор приходится действовать… В этой атмосфере нелегальности, встречаясь в этих сырых, мерзких погребах.

– «Тартар» есть «Тартар», – злорадно усмехнулся один из мужчин.

– А я вот не соглашусь. Наши «Входы в „Тартар“» по всему миру сделаны весьма со вкусом. Посмотрите, например, на лондонский штаб.

– Свой шанс мы упустили, – продолжила женщина. – Надо было ещё тогда, в ЭММИ, более плотно работать с правительствами, протолкнуть главный проект запрета любой теоретической научной деятельности.

– Это правда… – подхватил злорадно усмехнувшийся. – Как всегда, всё запороли глупые демократишки. Обсуждали годами, да так ни к чему и не пришли. А вот в автократиях мы быстро договорились.

– Да, были времена…

– Вернёмся к нашим колоскам. Этот йомен, хоть и вспыльчив, но искренне верит в наше дело. Да, другие трастионы и высказались иначе, сам цербер высказался иначе, но слова молодости не лишены смысла. Теоретические работы с опасным потенциалом нужно пресекать на корню. А тех, кто их продвигает…