Пропавший Пианист

– Но… я не понимаю…

– Вы не просто не понимаете, вы оскорбляете! Клевещете. Без стыда и совести. Скажите, чем он вас так задел? Чем он хуже вас?

Бедный Билл. В этот момент он мысленно очутился в яме, которую столь усердно рыл для другого. Его разум помутился от страха, язык заплетался. Он попытался что-то сказать, но лишь бормотал бессвязные слова. Он бросил взгляд на Пианиста – того, кто всё это время молчал, как будто наблюдал за падением соперника с вершины.

«Ах, если бы я мог, я бы…» – мелькнула мысль у Билла, но он был трусом. Трусом, который всегда ненавидел тех, кто был выше – не по положению, а по духу.

Судья Эрэнс стоял молча, осознав свою ошибку.

«Как я мог поверить этому… этому человеку…» – думал он, и ему становилось стыдно за самого себя.

– Сударыня, – наконец произнёс он, – я, увы, допустил непростительную оплошность… оскорбив вас и доверившись человеку, чьи намерения были… нечисты. Но клянусь, я…

– Не нужно, ваше превосходительство, – мягко, но твёрдо перебила Мередит. – Откуда вам было знать? У вас сердце справедливого человека, и я это ценю. – Я безмерно благодарен вам за ваше благородное доверие, мадам, – склонив голову, с достоинством произнёс судья Эрэнс. – Позвольте мне самому уладить это досадное недоразумение.

Он повернулся к пианисту, лицо его приобрело выражение почтительной вежливости. Протянув вперёд руку, он произнёс:

– Прошу простить меня за причинённое беспокойство, мистер Грейн.

Пианист, которого до сих пор знали лишь как таинственного гостя, с уважением обхватил обеими руками ладонь судьи и, чуть наклонившись, произнёс с мягкой, сдержанной улыбкой:

– Напротив, ваше превосходительство, это я приношу свои извинения. Моё присутствие стало причиной смущения, и я глубоко сожалею об этом. Прошу принять мои искренние почтения.

– Принимаю! И даже более того, – радостно воскликнул судья, улыбаясь с неподдельной теплотой. – Но, смею просить вас, не откажите мне в удовольствии – сегодня вечером составить мне компанию за ужином.

– С превеликим удовольствием, ваше превосходительство, – ответил пианист, слегка поклонившись.

– Тогда позвольте нам откланяться, – вмешалась Мередит, взяв пианиста под руку.

– Разумеется, миссис Ваппа, – с грацией ответил судья Эрэнс, и его учтивая улыбка тотчас исчезла, как только дверь за ними закрылась.

По крайней мере, так показалось Луиджи, который всё это время наблюдал из окна. Он был потрясён не только тем, что пианист оказался не просто Юлиусом, а Грейном, сыном самого легендарного капитана, но и тем, с какой лёгкостью мать приняла этого таинственного незнакомца в дом.

Любопытство одержало верх над замешательством. Половина его души рвалась вниз навстречу загадочному гостю, дабы рассмотреть его ближе и услышать правду собственными ушами. Другая же половина не могла отказать себе в удовольствии: остаться, чтобы наблюдать, как будет унижен Билл «бочка жира», как порой насмешливо называл его Луиджи в кругу своих друзей. Судья тем временем, убедившись, что они остались наедине, медленно повернулся к Биллу. Тот стоял, словно осужденный перед плахой, весь побледневший, с дрожащими руками. Он уже вообразил грозное лицо судьи, его обличающую ярость, пылающую, как пламя казённого клейма.

Но к его удивлению, лицо судьи оставалось безмятежным. Ни одна жилка не дрогнула на лбу, ни одна мышца не отразила гнева. Он был хладнокровен, как скала.

– Мистер Билл Уитс! – вдруг громко произнёс он, и голос его эхом ударил по каменному двору. – Позвольте дать вам совет… Никогда – он сделал шаг ближе, понижая голос до почти ледяного шёпота, – никогда более не поступайте подобным образом.

Билл опустил глаза, не в силах выдержать его взгляда. Судья говорил спокойно, сдержанно, но в этих словах звучала тяжесть приговора.

– Я доверился вам. Я открыл перед вами двери, уважая память вашего покойного отца… – судья сделал паузу, его голос стал чуть грубее, – а вы… вы решились использовать моё расположение, моё имя и моё уважение в ваших мутных, личных выгодах? Это непростительно.

– Простите меня, ваша светлость, – внезапно заговорил Билл, поклонившись судье, – прошу… смилуйтесь… я не хотел вас обидеть… Вот! Смотрите! – воскликнул он, внезапно выхватывая нож из кармана, – Смотрите! Я готов ответить за свои слова!

Но судья даже бровью не повёл. Это было поразительно. Однако те, кто знал его, не удивились бы: вся жизнь судьи Эрэнса прошла в служении Закону беспристрастному, неумолимому, холодному, как клинок. Он научился видеть в людях не лица, а поступки. Не слова а последствия.

В его глазах человек, кричащий о покаянии с ножом в руках, был всего лишь предсказуемым звеном в длинной цепи человеческой слабости. Он судья, в душе давно похоронивший жалость, сострадание и симпатию, был глух ко всякому внезапному всплеску страстей. Слишком часто он видел подобное, чтобы удивляться. Билл всё ещё надеялся, что жест отчаяния, быть может, растопит лёд. Но увы… судья молчал. Они смотрели друг на друга долго. Наконец Билл отступил, опустил нож и, бормоча себе под нос что-то бессмысленное, сунул его обратно в карман точно побитая собака.

– А теперь, сэр, – произнёс судья, медленно, но с силой, – прошу вас слушать меня внимательно и не перебивать. Вы показали мне своё истинное лицо, и теперь я буду наблюдать за вами… днём и ночью.

– Но… сэр… – слабо попытался возразить Билл. Его лицо побледнело, а сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди.

– Вот… снова! – воскликнул судья, сдерживая раздражение. – снова вы перебиваете меня. Увы… Мне жаль видеть, как низко пал человек, сын того, кого я уважал. Я разочарован в вас, мистер Уитс.

Он подошёл ближе, его голос стал почти шёпотом – но в этом шёпоте звучала угроза.

– Я предупреждаю вас… не как судья, а как как человек знающий королевского прокурора. Дайте мне лишь повод… Малейшая жалоба даже за грубость… и вы будете немедленно выселены.

Он закончил. Поклонился. И, не дожидаясь ни ответа, ни возражения, повернулся и вышел. Билл остался стоять, словно поражённый молнией.

– Вот так тебе и надо! – с торжеством произнёс Луиджи. – Посмотрим теперь, осмелишься ли ты!

Он улыбнулся, закрыл окно и поспешил вниз. Сердце его билось учащённо – ему не терпелось познакомиться с пианистом. По дороге он посмотрелся в зеркало, быстро поправил волосы и покинул комнату.

Уже на лестнице он услышал голоса. Мать и незнакомец… Говорили негромко, но каждое слово проникало в уши Луиджи.

– Юлиус, я просила тебя… умоляла… – говорила Меридит, и в её голосе слышалась тревога. – Остерегайся Билла Уитса! Этот человек приносит одни беды. Почему ты не хочешь понять?

– Марри… – ответил пианист. – Я держусь от всех подальше. Но они сами липнут ко мне.

– Марри?.. – едва не вскрикнул Луиджи, затаившись на ступеньке. – Он назвал её… Марри? Даже её подруги так не осмеливаются обращаться к ней!

– Он привёл судью… – продолжал Юлиус. – Я и представить не мог, чем заслужил такую ненависть.

– Юлиус, умоляю… будь осторожен, – прошептала Меридит. – Малейшая ошибка… и всё может быть потеряно…

– Простите, Меридит, – вдруг перебил её пианист. – Но я не считаю этот разговор приватным.

– Добрый день! – воскликнул Луиджи, делая вид, что только подошёл. – Надеюсь, я не помешал?

– О, Луиджи… нет, дорогой, проходи! – ответила Меридит, мгновенно изменившись в лице.

Луиджи шагнул вперёд, не отрывая взгляда от мужчины, который стоял перед ним. Его глаза широко распахнулись: он ловил каждый жест, каждое движение, каждый взгляд.

Наконец он увидел его. Человека, которого не знал… но к которому чувствовал странное, глубокое родство. Перед ним стоял не просто человек – перед ним стояла музыка.

– Луиджи, позволь мне представить тебе миста…

– Рад познакомиться, – сдержанно перебил мать Луиджи, протянув руку Юлиусу. – Сэр Юлиус Гильвард Грейн, – с достоинством произнёс Луиджи, протянув руку в утончённом жесте приветствия, – Луиджи Джеральд Ваппа. Рад нашему знакомству, сэр!

– Для меня огромная честь познакомиться с вами, молодой человек, – отозвался пианист, с лёгкой улыбкой пожимая протянутую руку.

– О… – тихо выдохнул он, всё ещё удерживая ладонь Луиджи в своей, – Меридит, взгляни!

– Что?

– Посмотри на руки твоего сына.

– Что с ними? – встревоженно отозвалась Меридит, хватая сына за руки и поспешно осматривая их – будто ища раны или царапины. – Но… здесь ничего нет, Юлиус. Ни единого следа!

– Да не в этом дело… – мягко возразил пианист, перехватив левую руку Луиджи, – посмотри. Смотри внимательно, Меридит: у твоего сына – руки пианиста!

Он слегка коснулся пальцев Луиджи кончиком указательного пальца, почти благоговейно.

– Это немыслимо… – прошептал он. – Идеальные пальцы… длинные, тонкие… как уродливые веточки, пронзающие пространство, как ноты воздух. В этих руках есть музыка.

«Руки пианиста?..» – удивился Луиджи. Он всмотрелся в лицо Юлиуса, который, казалось, рассматривал его кисти как древнюю реликвию, найденную в песках забвения.

– Не шути так, Юлиус. Это не смешно! – с негодованием воскликнула Меридит.

– Это и не шутка вовсе! – резко, почти с упрёком, возразил он. – Это чистейшая правда.

Он отпустил руку Луиджи и, сделав шаг назад, продолжил:

– Моя дорогая Меридит… Признаюсь тебе: твой сын поразил меня. Искренне и глубоко. Впервые в жизни я вижу столь прекрасного юношу. Юного, но уже столь благородного и чистого. Он напомнил мне… меня самого. В его возрасте.

Юлиус замолчал. Словно слова его унесли куда-то в глубину памяти, в иные дни. Он стоял, устремив взор в пустоту, точно в ней мелькнула тень его далёкого детства… юности, в которой, быть может, было больше света, чем он сейчас осмеливался вспомнить.

А Луиджи смотрел на него и не мог оторвать взгляда. На его руки… тонкие, почти женственные, с узорчатыми, тугими венами, как живое напоминание о боли, труде и вдохновении. Он невольно взглянул на свои собственные ладони… и не понял, чем они могли вызвать такой восторг у мастера.

– Прошу прощения, Меридит, – наконец тихо произнёс Юлиус, словно очнувшись. – Мне пора. Благодарю за приём.

– Но зачем же так рано? Мы только вошли…

– Благодарю, Меридит, но мне действительно нужно идти, – вежливо, но твёрдо сказал он. Затем, повернувшись к Луиджи, добавил: – Вы меня приятно удивили, молодой человек. Надеюсь, мы ещё увидимся.

Он бросил последний взгляд на Меридит, слегка склонил голову и сдержанно произнёс:

– Мои почтения, госпожа.

Глава 4. Старик

Выйдя из дома семейства Ваппа, сэр Юлиус Гильвард Грейн не пожелал немедленно возвращаться к себе. День, на удивление жителей Лондона, выдался светлым и ясным словно осень на мгновение решила переодеться в весенний наряд. Небо сияло мягким, почти акварельным оттенком лазури, а тёплый ветер, словно забытый друг, прикасался к ветвям деревьев, согревая их после затяжных холодов и дождей. Лес шептал листвой тихо, нежно, будто вкрадчивым голосом говорил:

– «Тёплое солнце… Весна! Весна»

Юлиус шагал по узкой дороге, пролегающей через небольшой лес, ведущей к старому мосту, который местные жители издавна называли «Мостом Зелёного Листа» (Bridge of the Greenleaf). Это место знало слёзы и надежду. Оно утешало одних, когда все прочие молчали, и принимало других в часы отчаяния. Но в холодные времена года, лес пустел. Забвение пряталось в каждом уголке. Один лишь пианист продолжал навещать его зимой и летом, в дождь и зной. Он шёл, словно во сне, преодолевая мелкие препятствия, даже не замечая их. Мысли обступали его, одна другой мрачнее, теснясь в его голове, не давая ни покоя, ни облегчения. Он жаждал от них избавиться, передать кому-нибудь, рассказать, или же просто вырвать с корнем, стереть навеки. Погружённый в собственные думы, он и не заметил, как едва не провалился в яму, прикрытую ветвями —, «по-видимому, ловушку для дичи» Остановившись, он посмотрел на это странное творение и проговорил, словно самому себе:

– Вот так и жизнь человеческая… Как эта самая яма.

Кто-то, сидя у себя, выдумывает и выстраивает замысловатые ловушки, надеясь, что добыча – беспечная, слепая – непременно в них попадёт. Так было, так есть, так, увы, будет. Везде. Всюду. Всегда.

Он с силой ударил ногой по веткам, отбросил их в сторону, затем в саму яму, и, ещё раз взглянув в её темноту, двинулся дальше к мосту.

Он любил этот мост. Точнее, не сам мост, а вид, что открывался с него: он казался ему границей между шумной реальностью и немым покоем.

Мост был возведён в 1770 году неким Альбером Пивлингом богатым торговцем, чьи караваны и повозки нуждались в переправе через узкое, но бурное русло. Это место становилось помехой, серьёзным препятствием для его дела, и потому он, не жалея средств, повелел построить прочный мост.

Но вскоре после завершения строительства, Пивлинг скоропостижно скончался при загадочных обстоятельствах. Единственное, что обнаружили при нём, обрывок бумаги, сжатый в левой руке, на котором неровным почерком было выведено:

«Секрет моего сердца хранится в зелёной листве и в каменных руслах».

Многие знали Пивлинга как человека образованного, философа, увлечённого тайнами и символами. Но столь же много у него было и завистников, и недоброжелателей. При его жизни никто так и не сумел найти способа повредить его репутации, ни оспорить успех.

Его смерть смутила всех и друзей, и врагов. А вместе с ним исчезло и его несказанное богатство, будто растворилось в воздухе. От всего наследия остался лишь этот самый мост, который сперва называли Пивлингским, но спустя годы забыли и его имя, и таинственную надпись.

Теперь мост знали лишь как Мост Зелёного Листа. Он был невелик. Основание его выложено прочным серым камнем, внизу низкая арка, через которую текла неспокойная река. По обе стороны массивные перила с закруглёнными навершиями, украшенными латинской надписью:

Hic Est ultimum laborum meorum refugium.

(Здесь находится последнее пристанище моих трудов.)

На подходе к мосту, на первой широкой ступени, были выгравированы инициалы – A. P. – Альбера Пивлинга. Именно там, на этом символическом рубеже между прошлым и настоящим, стоял он – пианист.

С закрытыми глазами, он словно вслушивался в мелодию, быть может уже существующую, быть может лишь рождающуюся в его сознании. Часами мог стоять он так, забывая про всё и вся, как будто само время замирало, утратив власть над этим местом. Здесь царили тишина и покой то, чего он жаждал всей душой. Здесь не было дыхания людей, ни биения чужих сердец, ни оценивающих взглядов. Ни звука от мира стального. Ни… Билла.

– Оф… Устал я… – прошептал он, тяжело выдыхая.

– Устал я от всех… Устал от одиночества… От самого себя… Устал…

Он поднял взгляд к небу, где вдруг, в один миг, мир посуровел. Лазурь сменилась пепельной угрюмостью – серые тучи, как грозовые скалы, наползали с юга. Всё вокруг потемнело, воздух налился медью. Казалось, осенняя буря решила напомнить о себе.

Пианист продолжал стоять на мосту, неподвижный, как статуя, наблюдая за переменой, столь внезапной, что она сама по себе уже казалась предвестием чего-то большего. И тут резкий звук. Лязг или шаг, неясный, чужой. Он донёсся с другого конца моста.

В ту же секунду сердце его дрогнуло, кровь застучала в висках. Он напряг слух, гадая: неужели это человек? За все эти годы он не встречал никого здесь, на этом одиноком, заброшенном мосту.

Повернувшись, он увидел фигуру.

Это был старик. Одет во всё чёрное, его одежда была в лохмотьях, местами рваная. Он был невысок, с узкими плечами и длинной белой бородой. Глаза – большие, голубые, светившиеся каким-то не от мира сего светом. Черты лица были поразительно красивыми, почти неземными. Он казался странно взволнованным: всё озирался, вертелся, заглядывал в каждый угол.

Пианист оторопел. Он стоял, не в силах вымолвить ни слова – ощущение неожиданности сковало его, будто лишив дара речи.

– Молодой человек… – раздался голос старика.

– Молодой человек…

– В… вы это мне? – с трудом выговорил пианист.

– Ну, из нас двоих моложе, без сомнения, вы, – с улыбкой ответил старик, его голос звучал сухо, но не без добродушия. Пианист невольно оглянулся, будто ещё раз желая убедиться, что, кроме них двоих, никого поблизости нет.

– Прошу прощения, – продолжал старик. – Вы бы не могли подойти поближе? У меня слабое зрение.

– Да! Конечно! – поспешно ответил пианист.

– Вы меня так напугали, – продолжил он, подойдя быстрыми шагами.

– О, правда? – удивился старик, мягко улыбнувшись. – Не хотел вас пугать. Просто плохо вижу.

– Ничего страшного.

– Тогда, будьте добры, помогите мне подняться. Протяните вашу руку, – попросил старик, поднимая свою дрожащую ладонь.

Пианист протянул руку и осторожно помог ему встать.

– Благодарю вас, уважаемый, – сказал старик, поднявшись на ноги. – Кстати, меня зовут Альберт.

– О… Я Юлиус, сэр.

– Очень приятно, молодой человек, – сказал старик, чуть кивнув с достоинством.

– Простите, – неуверенно продолжил Юлиус, – могу я спросить, что вы ищете в этой… столь уединённой части городка? Ведь—

Но не успел он договорить, как старик вдруг вскрикнул:

– О! Это же моя собака! Смотрите! – и рванул вперёд с удивительной для его возраста живостью.

– Собака?.. Где?

– Элис! Я иду! – закричал старик и поспешил к кустам, откуда доносился жалобный вой. Поводок явно запутался в ветвях. Старик подошёл, ловко освободил его и взял собаку на руки.

Юлиус остался на месте, следя за происходящим с недоумением. Но вдруг… он заметил странное.

Когда старик наклонился за собакой, из-под его рваной и грязной одежды на мгновение показался белый, чистый, как холст, наряд – будто скрытая сутана или мантия. Это было совершенно неуместно и… таинственно.

Пока Альберт, хрипло постанывая, пытался снова выпрямиться, пианист подошёл ближе.

– Ох… это старость… – выдохнул старик, – Элис… – прошептал старик, и в этом слове было столько боли, что Юлиусу показалось, будто сам воздух вокруг сгустился. Старик, словно задыхался – лицо его побледнело, дыхание стало прерывистым, грудь с трудом поднималась.

– С вами всё в порядке, Альберт? – обеспокоенно спросил Юлиус.

– Ох… – выдохнул старик, закрыв глаза. – Да, да. Не волнуйтесь. Это… просто старость. Стареть – дело нелёгкое, молодой человек. Как будто каждая кость покрыта ржавчиной… каждое движение – как пытка. Но не берите в голову. Вы ещё молоды… и до этого вам далеко.

– Не говорите так, – с горечью возразил пианист. – Люди стареют по-разному. Бывает, что старость приходит к тем, кто ещё совсем юн. Бывает, что кто-то мечтает состариться как можно скорее – лишь бы эта жизнь закончилась поскорее. Бывает, что человек смотрит на мир глазами старика – усталыми, утомлёнными, пресыщенными днями своими…

– Ах, вижу… – сказал старик с лёгкой улыбкой. – Вы говорите так, будто сами принадлежите к числу этих людей. Это так?

– Почему вы спрашиваете, Альберт?

– Видите ли… – произнёс старик, опуская взгляд, – я давно один. У меня нет ни друзей, ни родных. С одиночеством я сроднился, оно стало моей тенью. И вот теперь – впервые за много лет – я слышу слова, которые тронули моё сердце. Странно, но вы – молодой, красивый, полный жизни – говорите как человек, уставший от всего.

– Молодость – это не всё, старик, – тихо произнёс Юлиус. – Кому нужны молодость, сила и красота, если вся твоя жизнь – лишь воспоминания, лишённые настоящего? Или, что ещё хуже, если в тебе нет даже желания вспоминать…

– Неужели у вас… нечего вспомнить?

– Есть, конечно, – ответил Юлиус, и его губы дрогнули в печальной усмешке. – Но я не хочу отягощать вас своими бедами… Не хочу говорить о себе.

– Нет-нет! – воскликнул старик, поднимая руку. – Прошу вас… Расскажите. Мне это действительно интересно. Вы необычный человек, Юлиус. И если вы не возражаете… – он вдруг немного смущённо понизил голос, – я пригласил бы вас к себе, на чашку чая. Я живу один, как я уже сказал… и не помню, когда последний раз принимал гостей. Если вы одарите меня своим присутствием, вы сделаете старика… счастливым.

Он говорил это, гладя свою собаку с той нежностью, какая бывает только у одиноких душ, нашедших утешение в существе, что любит без слов.

Юлиус на мгновение замешкался. Он не хотел. Но пожалел старика… да и, быть может, сам хотел поговорить. Хоть с кем-то.

Они пошли вместе, не торопясь. За поворотом, в полумраке вечернего леса, показался ветхий деревянный дом. Он выглядел так, будто ещё один сильный ветер способен развеять его в щепки. Ветки древних дубов нависали над крышей, как когти. И тут…

Карр! – с пронзительным криком с ветвей взметнулись вороны. Они завыли, закаркали, закружились над домом, будто тучи чёрных знамен. Юлиус вздрогнул. В этом зрелище было что-то зловещее.

– Не пугайтесь, молодой человек, – мягко сказал старик. – Они безвредны… по крайней мере, для вас.

Юлиус настороженно взглянул на него. Но старик уже стоял у порога, улыбаясь. Вороны продолжали кружиться, их крылья хлопали тяжело и тревожно.

– За все эти годы я… подружился с ними, – сказал старик, посмеиваясь. – Видите, даже птицы одиночества становятся друзьями, если достаточно долго быть одному.

Он открыл дверь. Отпустив собаку, обернулся:

– Милости прошу, молодой человек.

Юлиус вошёл.

И в тот же миг – словно попал в иной мир. Воздух внутри был напоён ароматами трав, душистых растений и тёплых пряностей. Дом дышал – не ветхостью, но жизнью. Всё здесь напоминало что-то… очень далёкое. И в то же время родное.

На мгновение Юлиусу показалось, что он вернулся в своё детство – в кухню бабушки, где она сушила лаванду, шалфей и душистый перец. Он закрыл глаза, вдохнул этот запах – и улыбнулся. Легко. Чисто. По-детски. – Правда? – радостно вдохнул хозяин. – Хоть я и стар, но чистоту и порядок люблю по-прежнему. Живу скромно, но уютно. Прошу, располагайтесь, – сказал он, указывая рукой на кресло у старинного камина.

Пианист неспешно подошёл, сел, и взгляд его упал на книгу, лежавшую на маленьком столике. Он взял её, аккуратно раскрыл – страницы были в идеальном состоянии, словно никто и никогда её не трогал. На первом развороте – крест, а под ним надпись: «Библия». Ниже, чуть дрожащей рукой выведено: «Эта книга либо приблизит тебя к Богу, либо отдалит».

Пока он вчитывался в слова, в комнате раздались шаги – медленные, размеренные, за ними лёгкое постукивание когтей о пол. Собака, как и прежде, не отходила от хозяина, виляя хвостом.

– Вы читаете? – спросил старик, держа в руках чайник с кипятком.

– Нет, просто заинтересовала.

– А зря, молодой человек… – покачал головой старик. – Ну, раз так – поможете мне налить чай?

– Конечно, – кивнул Юлиус.

Они уселись друг напротив друга. Старик сделал глоток горячего чая, взглянул на пианиста, и, немного помолчав, спросил:

– Зачем вы так сурово говорили о жизни и людях?

Юлиус едва усмехнулся и тихо произнёс:

– Люди… Они – единственные существа, что разрушают всё вокруг ради своей выгоды. Чем дольше живу, тем яснее вижу, как исчезает всё доброе, что когда-то вложил в нас Творец.

– Неужели вы не встретили ни одного, кто бы был иным?

– Я бы мог сказать, что все одинаковы, но этим обидел бы немногих, кого люблю. Нет, не все – но большинство, да. Кто-то носит душу нараспашку, кто-то прячет её, как змея яд. Я понял это слишком рано… Именно поэтому моя душа измотана, а тело словно иссушено. Помню – сидел тогда у окна, смотрел на холмы, на золотистые склоны, озарённые последними лучами солнца… И вдруг услышал мелодию. Не внешнюю – внутреннюю. Впервые.

Но по-настоящему она зазвучала только тогда, когда я остался один. За всю жизнь я не встретил ни одного человека, кто понял бы меня. Даже она… та, которую я любил больше жизни. Всё – жестокость, предательство, ложь – отдаляло меня от мира. Я стал чужим. Стал тем, кто ищет уединения, не от гордости, а от боли. С детства я пытался понять, чем отличаюсь от других, но никогда не находил ответа. Я был ребёнком, который воюет сам с собой… Заключённым, птицей в клетке. И только потеряв свободу, начинаешь по-настоящему ценить свет.