Родные узы

Дядя Толя всегда над этим смеялся. У нее, у Эммы, было под рукой несколько знакомых всем цветов. Тот самый «каждый охотник желает знать, где сидит фазан», и никаких оттенков зеленого, красного, синего она больше придумать не могла. Учительница требовала, чтобы трава была окрашена в изумрудный, салатовый, ярко-зеленый или приглушенный оттенок в зависимости от того, как освещает поляну солнце и густой лес. Она каким-то образом знала, что повсюду слышится пение птиц, стрекот кузнечиков и шуршание муравьев, полянка утопает в густой сочной зелени и прячет героинь от солнечного света; сами женщины вышли по грибы ранним утром, ушли далеко от родной деревни, а зимой они будут пить чай, лакомиться малиновым вареньем и вспоминать теплые летние деньки. Ничего из этого Эмма не видела. В зеленой траве сидели мама и дочка, их платки были красными и синими, крынка с молоком – коричневая, платья – белые – и все. А что можно было рассказать о букете сирени на столе или о зимнем сельском пейзаже без всякого сюжета или движения?!?

Она, конечно, неслась за помощью к дяде Толику. Заходила в тесную комнатушку, вытянутую, как пенал, с большим окном, бросала потрепанный портфельчик и смотрела, как он работает. Щебетала о своих школьных новостях, посвящала в интересные истории, любовалась черными волнистыми волосами дяди Толи и вдыхала этот чудный, ни на что не похожий запах свежей краски, холстов, растворителей. Потом он помогал ей с рисунками, а она, сидя рядом, приговаривала: «Ты только плохо рисуй, а то учительница не поверит!». Он смеялся и потом, после смеха, запинался, мешкался, пока все не приходило в порядок, пока равновесие не было наконец восстановлено.

Однажды она все-таки осталась довольна своим рисунком – наверное, это было в первый и в последний раз. Воображение ее обычно подводило, и она прибегала к подсказкам: перерисовывала найденные картинки и выдавала за свои. Многие из ее коллег и знакомых в сегодняшней жизни во время долгих и мучительных телефонных разговоров или затянувшихся собраний что-то выводили в блокнотах, на салфетках и самых неподходящих листках, впоследствии оказывавшихся важными отчетами и ведомостями. У них получались какие-то узоры, косички, готические буквы, гоночные машины, наброски платьев или диковинные цветы. Эмма смотрела на эти скетчи с завистью: ну надо же! Ничего подобного у нее никогда не получалось. Ни сознательно, ни бессознательно это вывести она не могла.

Когда детям необходима была помощь в детском саду или на уроках рисования, она отправляла их к мужу. Он помогал безропотно и, казалось, даже испытывал радость за то, что в этом деле превосходил свою супругу. В семье она была мастером по домашним делам, проверкам домашних заданий детей и специалистом по налаживанию связей с общественностью – так у них это называлось. Общение с педагогами, врачами и бюрократами как-то по умолчанию было возложено на нее. Он отвечал за разного рода поломки в доме и в гараже, за серьезные покупки и вот еще – за всякие поделки и рисунки. Она называла его «очумелыми ручками» – он радовался, когда жена его хвалила, и считал, что она это делает крайне редко и недостаточно.

В детстве ей нравилось присматриваться к другим и иногда примерять на себя чьи-то увлечения, примеривать модель поведения, повторять жесты и даже картавить. Одна девочка, которая ей очень нравилась в школьные годы, впоследствии они даже стали друзьями, очень красиво и элегантно не выговаривала букву «р». Так как девочка ей была симпатична, Эмма стала потихоньку перенимать ее характерные черты – заигралась она ненадолго, так как пропавшую букву очень скоро вернула на место строгая мама.

Рисовать она не могла, но очень хотела, потому искренне выводила каракули, силуэты людей, домов и деревьев – так, как это делали успешные в этом непростом деле одноклассники. У одного мальчика даже был альбом, с которым он никогда не расставался. Там он рисовал самым обычным простым карандашом удивительные вещи: фигуры спортсменов. Они выглядели так реально, так правдоподобно, что ей казалось, что это срисовано с фотографии. Баскетболист высоко подпрыгивал и застывал в своем кратком полете между небом и землей, держа одной рукой мяч и почти касаясь баскетбольного кольца. Мышцы его были напряжены, носок на одной ноге спущен, волосы взметнулись вверх, под ногами горела земля. Эмма смотрела с восторгом – как можно так достоверно изобразить человека, не срисовывая с картинки?

На другом рисунке кружилась на одной ноге фигуристка. Потом она узнала, что это называется вращение. Одна нога была согнута в колене, другая располагалась параллельно белому сверкающему льду, тонкий конек резал ледяную поверхность и образовывал загадочные узоры, а девушка обнажала в движении стройное бедро, короткая юбочка поднялась и причудливо загнулась. Этот рисунок вызвал настоящий восторг, других Эмма не запомнила, этого ей было достаточно, чтобы убедиться в своей ущербности и осознать свою никчемность.

Так вот, примеряя на себя жизнь других, она, вероятно, тоже искала себя, свою истину, как и дядя Толя. Обнаружив, что это ей чуждо, она отталкивала и жадно искала следующее. В тот период восхищения чужими талантами она тоже что-то рисовала в своих девичьих блокнотах. Положа руку на сердце, можно сказать, что она ничуть не продвинулась, не обрела мастерства, и до сих пор носит с собой те же наброски, что и в школьные годы. Опытные и даже начинающие психологи легко поймут, почему же она выбрала именно эти образы и сюжеты.

На бедной щуплой траве, стоящей острыми гвоздями, по которым ходят йоги, в самом центре рисунка располагался дом. Бедный, одинокий такой домишко с окном, укрытым в веселые яркие занавесочки, с трубой, кособокой и накренившейся на правую сторону треугольной крыши. Из трубы всегда поднимался дым ровным кудрявым столбцом. Это давало надежду, что дом все же обитаем, там есть люди, печка и съестное. К дому прилегал правильный ровный забор – Эмма его чертила линейкой, чтобы был безупречным. Он шел до самого конца рисунка, в одну и в другую сторону. Ну что ж тут удивительного? В доме жило счастье, а забор от конца и до края надежно защищал его от посягательств со стороны. Это, конечно, далеко не все. Картину делали законченной еще несколько важных штрихов. Рядом с домом росло густое раскидистое дерево. Вот здесь нужно сделать остановку для внесения некоторых объяснений. Если дом за сорок лет Эмминой жизни почти не менялся в своем состоянии, ну разве что окон становилось больше или столб дыма уходил в другую сторону, то дерево претерпевало существенные изменения. Метаморфозы все же были. В соответствии с сезоном или желанием художницы оно обрастало густой зеленой листвой, желто-красной кроной, обнажалось и на глазах расставалось с последними, самыми упорными, цепляющимися за жизнь листочками. Зимой, когда вместо убогой травы появлялось белое снежное покрывало, лиственное деревце с рисунка напрочь исчезало и вместо него, словно по мановению волшебной палочки, появлялась зеленая ель. О, ее рисовать было истинным наслаждением! Три треугольника разной величины громоздились друг на друга и находили себе опору в виде коричневого пенечка – не садись на пенек, не ешь пирожок! Таким образом, Эммочкин рисунок был в своем роде уникальным и охватывал все времена года с небольшими изменениями в декорации.

Итак, было, конечно, еще несколько мелких деталей, делавших рисунок обитаемым и счастливым. Иногда под забором появлялся старый белый гриб, будто из советских мультипликационных фильмов, а также цветик-семицветик, невиданный в природе цветок, или скромная ромашка. С такими дополнениями Эмма справлялась легко: гриб – это полуокружность на пеньке, цветок – всего лишь острые перышки с желтой сердцевиной. Все очень ясно и просто. Главным дополнением все же являлось ослепительное желтое солнце – оно не покидало небосклон ни в какое время года. Совершенный круг с золотыми лучами и плывущие неподалеку облака. Они, кстати говоря, никогда солнышко не заслоняли, паслись неподалеку, рядом с запятыми, символизирующими птиц, летающих в далекой голубизне неба. Приближать их и сажать на забор было никак нельзя, с таким близким контактом Эмма бы не справилась, потому она оставляла их в их естественной среде, на воле.

Вот таким был ее вечный рисунок, ее модель счастья, ее желание обрести свой дом. Удивительно, что эту мечту, сама об этом не зная, она пронесла через всю жизнь. Раньше думала, что удобнее жить в квартире – сейчас размышляла о доме. Раскидистое дерево, цветы с грибами и птицы над крышей дома, конечно же, прилагались. В ее мечтах рядом с домом выносилось соломенное кресло, покрытое пушистым пледом, но на рисунке этого видно не было. Муж над ее рисунками злобно посмеивался: за эти годы сюжет не изменился. Хорошо, что Эмма запретила себе рисовать принцесс с палками-руками, в треугольных платьях, с буклями на голове и в остроконечных коронах. Насмешек бы не удалось избежать. Ее дети давно и успешно рисуют намного лучше, она сама берет в руки карандаш, если только о чем-то задумается или вынуждена будет слушать чье-то бессмысленное выступление на собрании.

Так вот, однажды она все же решила продемонстрировать дяде Толе свой удачный рисунок. Лет в десять она принесла ему то, что считала лучшим. На уроке рисования приказали изобразить море. Это было основным. Корабли, пловцы, острова – это исключительно по желанию. Море надлежало изобразить с разными оттенками, которые должны были быть отражены красками. Это Эмма сделала с легкостью. Вспомнила летние каникулы, и волны ее окрасились в сине-зелено-бирюзовые оттенки. А там, в самом центре картины, она поместила не корабль, который изобразить не могла в виду большой сложности, не какой-нибудь банальный островок с одинокой пальмой, а нефтяную вышку! Отчего? Почему? Сказать точно не могла; вероятно, тоже привезла с летних каникул. Вышка была безупречна, как забор у ее воображаемого дома. Ее она вычертила линейкой, транспортиром и треугольником. Стояла такая, стройная, правильная, без наклонов и кривых линий. Идеальная! Учительница посмотрела с жалостью, но все-таки поставила пятерку. Эмма сочла это отличным знаком, ведь это сделала она сама, без чьей-либо помощи, и полетела к дяде.

Он долго смеялся и при этом хвалил ее рисунок. А Эммочка любовалась художником. Какой все же он красивый! Блестящие волосы, распахнутые брови, зеленовато-серые глаза. И говорил с ней всегда не как с десятилетней дурочкой, а как с равным ему взрослым человеком. Все, на этом сюжет о художнице заканчивался. Сейчас она и сама бы посмеялась над идеальной нефтяной вышкой в центре лазурного моря, а тогда, конечно, собой очень гордилась, считала свое море совершенным.

Познакомившись с Ириной, Эмма увидела в ее рисунках, в страсти, с которой она отдавалась своему делу, родного, уже ушедшего человека. В этом и был, наверное, тот самый смысл, та причина ее внезапного расположения к совершенно незнакомому человеку, склонившемуся над рисунками в первый день их знакомства.

Следующий день был уже не солнечный в привычном смысле этого слова, а какой-то молочно-парной с двумя нежно-голубыми прорехами в осеннем небе. Благодарные туристы восхищались последним теплом, роскошными кронами деревьев, променадом, по которому и сто лет назад фланировали жители этого небольшого русского города.

По набережной разъезжал смешной детский поезд с белой сахарной трубой. Веселая мордочка подмигивала счастливым родителям, следящим за взмахами их любимых чад, и напоминала добрый поезд из старого советского мультфильма. Молодые родители, а также бабушки с дедушками, решившие доставить детям удовольствие, кричали, отвлекали малышей от увлекательного путешествия и требовали улыбок: фотография должна была изобразить безупречный воскресный день. Все счастливы и довольны. Родители – тем, что после хорошей прогулки их ждут спокойные пару часов детского сна, дети – тем, что сбылись все их воскресные ожидания. Малыши расположились на металлических сиденьях, смотрели на проплывающий мимо пейзаж и улыбались так, как просили родители.

Эмма некоторое время не могла отвести взгляд от одного забавного пассажира. Мальчик лет пяти, светловолосый, в синей курточке и в легкой белой шапочке, был определенно не с остальными пассажирами паровозика из Ромашково. Он сидел на самом первом сидении, совершенно один, и по взгляду было ясно: он сейчас находится не здесь, а в каком-то другом удивительном месте. Он воображал себя, крепко держащегося за поручень, бесстрашным машинистом, ведущим поезд сквозь опасные джунгли, высокие горы и сказочные леса. Он то взмывал в воздух, слегка приподнимаясь и поджав ноги, то с оглушительным грохотом обрушивался на землю, чтобы через некоторое время вновь вознестись на самую высокую вершину горы и зависнуть там на мгновенье. От него одного невозможно было дождаться улыбки или взмаха рукой. Он совершенно не замечал того, что происходит рядом до тех спор, пока все не остановилось, путешествие не закончилось, а родители не подбежали к детям, проверяя, не замерзли ли они, не проголодались ли.

Эмма стояла и ловила этот момент, миг возвращения в настоящую жизнь, окончание полета, грохот приземления, разочарование от того, что продлить миг воображаемого путешествия не получилось. Молодая беспокойная мама почти волоком вытащила мальчугана из поезда и растирала на ходу его замерзшие ладошки. Он был все еще там, где от него одного зависела судьба паровозика и его пассажиров. В малыше виделось будущее увлеченного, погруженного в любимое дело человека. Интересно, кем же станет этот отважный путешественник?..

Город располагался ниже, и после запланированной экскурсии они смогли побродить пару часов по площадям и переулкам, насладиться запахами уже угасающей воскресной ярмарки, раскинувшейся на центральной улице города, выпить кофе в одной уютной кондитерской, сфотографироваться у красивой чугунной ограды городского парка и виртуозно подстриженных кустов и деревьев. На ярмарке уже сворачивались полосатые тенты, убирались остатки нераспроданной снеди, подметались дорожки и протирались опустевшие прилавки. Эмму, раньше очень не любившую рынки и ярмарки, в последнее время эта суета стала завораживать. Она медлила с возвращением на теплоход, с удовольствием разглядывая сырные головки, баночки с медом и вареньем, ароматные приправы, румяные рогалики, жестяные подносы с колбасами и ветчиной. Муж по ошибке принял ее интерес за голод и с удивлением, так как завтрак был достаточно сытным, спросил: «Ты что – проголодалась? Ну давай купим то, что ты хочешь!..». Она поспешно отказалась: в ее сумочке уже лежала баночка с нарядной крышечкой, обернутая в красную бумагу. «Наконец научились делать!» – с удовольствием подметила она. Сейчас, когда конкуренция была велика, стали задумываться и о том, как бы получше представить свой товар, снабдив его приятными кружевными ленточками, упаковав в холщовые мешочки и уложив в веселые коробочки. Что и говорить, приобретать такое и уж тем более дарить было гораздо приятнее.

Варенье из молодого грецкого ореха и букетик сезонных цветов, купленных не у флориста (разглаженно-торжественный, но бездушный), а у простой бабушки, вынесшей астры в жестяном ведре из собственного огорода, должны были сделать ее абсолютно счастливой сегодня вечером.

– Кстати, а где твоя подруга? – спросил муж, когда они уже шли обратно к теплоходу. С ним путешествовать было восхитительно еще и потому, что можно было совершенно не заставлять себя беспокоиться о запоминании дороги назад. Он все помнил, а она просто послушно шла рядом. Эта его черта, а также то, что он отвечал за всю имеющуюся наличность и паспорта, оправдывала его ворчливость и желание уволочь ее прочь от всяких книжных развалов, увеселительных мероприятий и всякого рода культурно-просветительских вылазок. «Надежность и безопасность превыше всего!» – гласил лозунг, который она подсмотрела в конференц-зале их теплохода. Он идеально подходил к ее мужу тоже.

– Не знаю, – задумчиво ответила Эмма. Она еще была на той площади, среди сырных головок. – Возможно, после экскурсии вернулась на теплоход.

– А сегодня у вас тоже планируются вечерние посиделки? – мстительно заметил он, вспомнив ее позднее и хмельное возвращение в каюту.

– А ты что же – скучаешь без меня?

– Боже упаси! Мне так хорошо сегодня будет после этой экскурсии в каюте! Я с радостью вытяну ноги и посмотрю хороший фильм, а ты, если хочешь, конечно, можешь спиваться, но помни что женский алкоголизм…

– Да, я прекрасно помню! Он не излечивается, – нетерпеливо продолжила Эмма, и они рассмеялись.

Оба знали, что выпивоха из нее никакой. Другое дело – ее подруга детства. Она-то уж точно знала толк в крепких напитках и всегда составляла компанию Эммочкиному мужу. Подруга говорила об этом вдохновенно, воодушевляюще, даже поэтично. Она же постоянно сетовала на то, что мужья ей отчего-то попадались только трезвенники и язвенники, не умеющие пить и по достоинству ценить вкус и аромат хороших напитков. Эмма всегда объясняла это так: в семье такой специалист должен быть один, а иначе не миновать беды. Один – профессионал с душой поэта, а другой – жалкий любитель. Подруга одобрительно смеялась, и не теряла надежды просветить однажды и Эмму тоже и научить ее находить новые радости в жизни. «Ну это как-нибудь в другой раз», – подумала Эмма и улыбнулась.

Накануне отъезда она в очередной раз пожаловалась подруге на усталость и головную боль в конце рабочего дня. Муж предложил выпить пятьдесят грамм коньяка, «чтобы освободить голову от цифр и отчетов». Подруга этому очень обрадовалась: «Ну, наконец-таки, ты обратилась к стоящему лекарству! Это в умеренном количестве – а другого у тебя и не будет – гораздо лучше, чем глотать таблетки!». Эмме верилось с трудом: она предпочитала другие средства от усталости и стресса. Вот, например, идея с поездкой принадлежала, конечно же, ей.

Вечером на теплоходе было чудо как хорошо: вкусно, уютно, свежо. Музыкальной программой на этот раз решили пренебречь: высокая дама в длинном концертном платье проделывала с флейтой чудеса, будто с продолжением своей правой руки. Она не стояла на месте, как и положено в таком случае, а постоянно двигалась со стороны в сторону. Ее классика была с юмором, легкая, приспособленная к интересам отдыхающей публики. Нагружать ее ни в коем случае не следовало: не для этого гости купили себе развлекательный круиз. Эмме стало отчего-то грустно, и она, к большой радости супруга, решила провести остаток вечера на верхней палубе. Они зашли в один из баров и взяли по чашке кофе. В сумеречной глубине отблескивали бокалы над прилавком, за спиной бармена громоздились стеклянные цветные бутылки.

Они сели за столиком так, чтобы видеть плывущие берега, горящие огни чьей-то далекой жизни. Неподалеку от них пристроился крепкий бородач, отхлебывающий что-то из своей металлической фляжки. Он выглядел здесь, на празднике жизни, чужаком: одинокий, погруженный в себя, потерявшийся. Он явно искал тишину и уединение, с равнодушием проворачивал на блюдце кофейную чашку и задумчиво смотрел на поверхность воды.

– И что это ты не захотела остаться? – проговорил супруг, подозрительно рассматривая Эмму.

Он, всегда томившийся в любых торговых точках и в местах большого скопления людей, явно радовался такому исходу событий, но все же на Эмму это было не похоже.

– Не люблю такую подачу классической музыки.

– Ну, это сейчас далеко не редкое явление, и ты это прекрасно знаешь. Когда-то музыкантов обвиняли в нетрадиционной бабочке, которую они выбирали для концертов. Ты знаешь, о каком пианисте идет речь. А сейчас не гнушаются ничем: ни разноцветными носками, ни майками с диснеевскими героями, ни вязаной шапочкой, ни глубоким декольте. Тебя что – смутил ее разрез?

Эмма подозрительно посмотрела на мужа. Неужели он в самом деле так думает?

– Конечно, нет! Дело совсем не в этом! Я просто не понимаю, к чему все эти заигрывания с публикой? Эти новые вариации, этот странный выбор репертуара, эти шаги и приседания во время исполнения серьезной музыки. Разрез здесь не первичен.

– Это как раз-таки ясно, – заметил ее муж, – все ради популяризации классики. Пусть хотя бы таким образом люди коснутся хорошей музыки, узнают о великом наследии предков.

– Возможно, ты и прав, так оно и есть, а я слишком требовательна.

Увлекаясь, Эмма могла, незаметно для себя, взять кусочек сладкого из мужниной тарелки или отпить его кофе, хотя прекрасно знала, как он этого не любит. Он, заметив ее протянутую руку, уже разрезал вилкой шоколадный бисквит и нес половину к тарелке жены.

– Ешь, и пойдем в каюту, становится прохладно. Твоя подруга сегодня, похоже, не придет. Ляжешь спать трезвенницей. Господи, как же ты меня бесишь! Не могла взять два десерта?!?

Эмма полезла в холщовую сумочку за книгой и уже решила, что останется здесь еще на полчаса, подышит перед сном, как вдруг заметила Ирину. Та решительно направлялась к ним, махая рукой и широко улыбаясь.

– Как хорошо, что ты здесь! Добрый вечер!.. А я сегодня так хорошо поработала! Полинка устала после экскурсии и завалилась спать, а я сделала много набросков! Когда я много пишу, мне так легко и радостно! Помнишь, я говорила? Это такое необыкновенное чувство опустошения и радости одновременно, будто все выплеснула на бумагу, и теперь можешь быть совершенно спокойной и свободной. В ожидании следующего вдохновения, конечно.

– Ой, я такая голодная! Там есть что-нибудь перекусить? Схожу за кофе и пледом – становится холодно. Ребят, а я вам не помешаю? Простите, я даже не спросила. Скажите прямо, вас лучше оставить в покое? – она вдруг спохватилась и стала поспешно извиняться.

Они, конечно, в ответ начали ее убеждать, что ей очень рады и помешать она им не может. Они и так уже вместе двадцать с лишним лет. Эммин супруг после нескольких вежливых фраз тихо встал и призвал на помощь очередной важный футбольный матч. Ему, конечно, поверили, болельщиков рядом не было, никто не мог знать, что никакого футбола в тот вечер не ожидалось. Уходя, подмигнул жене и сделал характерный жест щелчком у подбородка, отмечая, что все знает про их дальнейшие планы. Эмма засмеялась: он мог быть очень веселым, когда того хотел сам. В сегодняшнем треугольнике лишним определенно был он – это ясно. Вслух он спокойным и уверенным голосом пожелал им хороших девичьих посиделок и попросил не засиживаться допоздна.

И снова у них были две бутылки красного вина, тьма за бортом, полное отсутствие фонарей на берегах, потому что они отошли от крупных населенных пунктов, и удивительная речная прохлада. В каюте спала Полинка или плавала на просторах интернета, а Ирина, снова укутавшись в свою красно-зеленую мохнатую клетку, вела разговор.

Эпизоды ее жизни всплывали то охотно, то нарочито медленно, будто они доставляли ей боль и возвращали в неприятные воспоминания. Вот только зачем она упоминала о сложностях? Эмма ее ни о чем таком спрашивать не собиралась. «Наверное, хочет проговорить и избавиться от того, что висит на душе неподъемным грузом», – подумала Эмма и успокоилась, найдя всему объяснение.

Она рассказывала, как нелегко складывалась ее карьера, как долго она металась в поисках себя, пока вдруг кто-то из столицы не заинтересовался ее техникой. Ничего особенного, но все же это было только ее, потому и заметили. Так бы и вела кружок в Доме культуры до самой смерти, если бы не повезла однажды свои работы на выставку в Москву.

После окончания учебы она вернулась домой, к родителям. В столице ничего не получалось. Кто-то куда-то приглашал, обещал даже работу в театре, но все в последний момент срывалось, летело в бездну. Родители не молодели, нужно было и о них позаботиться. Тогда она еще не знала, что едет в родной город ненадолго, и потому воспринимала свое возвращение как поражение, нулевой результат. «А как же сестра?» – спросила Эмма. Сестра к тому времени уже вышла замуж и уехала в другой город. Родители, с которыми у Ирины всегда были непростые отношения, остались на ее попечении.

С личной жизнью тоже все не складывалось. Все сложно, как сказали бы современные подростки. Недолгие романы в счет не шли. Никто из мужчин не устраивал ее до конца. Готовить борщи она не умела, об этом, не таясь, предупреждала сразу. Единственное, что ее интересовало, было искусство. Какая-то одержимая преданность любимому делу отталкивала ее от мужчин и от всего остального мира. Они все хотели любви и заботы – того же самого хотела и она, но по отношению к себе, жертвовать ничем не собиралась. Работа – превыше всего.

– Знаешь, Эмма, назвать меня бесхарактерной нельзя. Я не из тех, кто не может за себя постоять или смущается представить свои работы. Я уверена, что чего-то стою, потому я тогда и решила ждать. Когда ожидания затянулись, мне пришлось вернуться домой. Работа в Доме культуры давала мне много свободного времени, скромный доход, но зато я могла спокойно писать. Тогда я осознала, как на самом деле мало мне нужно. Я научилась вязать, что-то перешивала, о моем пропитании заботились родители, а я, как безумная, по вечерам писала, оставшись в пустующем Доме культуры. Полуглухой сторож в расчет не шел, и я чувствовала себя абсолютной хозяйкой трехэтажного здания.