Родные узы

После того участия на выставке, ее вдруг пригласили вести в столице мастер-класс. Она с радостью приняла приглашение и несколько раз в год летала в Москву. С друзьями детства в родном городе почти не встречалась: они ей казались неинтересными, скучными, не имеющими никакого отношения к ее творческим полетам. Ничего, хотя бы отдаленно похожего на тепло или заинтересованность, при таких встречах не возникало. Только своя собственная жизнь имела для нее значение, только ее работы. А когда тебя переполняет творчество, до других тебе нет совершенно никакого дела. Они ее никогда не понимали – это факт:

– Многие уже успели не раз выскочить замуж, развестись и обзавестись детьми. Я их жалела: бессмысленная жизнь, убогое существование. А они, наверное, с сожалением смотрели на меня: одинокая тридцатилетняя несчастная женщина, возомнившая себя художником, но я-то знала: мой час обязательно придет… Помнишь фразу: «На встречу с одноклассниками я не хожу – устала от них еще в школе». Это определенно про меня! – она рассмеялась.

Даже родители считали ее выбор ошибочным. Единственным близким человеком, кто ее всегда поддерживал, была сестра:

– Знаешь, мы всегда были связаны необъяснимой мистической связью. В семье ее считали более разумной и сдержанной. Я со своими подростковыми метаниями и дальнейшими поисками себя в искусстве вызывала раздражение. Помню какое-то странное сиротское чувство при живых-то родителях. Сестру я очень любила, и когда ее отправляли в лагерь или к родным, а я ехать отказывалась, я бродила по улицам совершенно разбитая и встревоженная. Я ощущала, что у меня забрали что-то важное, самое главное. Миру я не доверяла и все время ждала от него скрытого подвоха. А вдвоем с сестрой мы составляли единое целое. Никогда больше, чем на час, мы не ссорились, без нее я просто не могла существовать. Я потом много читала о необъяснимой связи, о которой рассказывали близнецы.

– Что?.. Да, мы очень похожи. Я и в Полинке вижу наши общие черты. Я и назвала ее так намеренно… чтобы мы все трое составляли единое целое: Марина-Ирина-Полина… А у тебя есть сестра, Эмма? Ах, да, я уже спрашивала… – рассеянно сказала Ирина.

Эммочка, с детства боявшаяся всяких гадалок и гороскопов и стыдившаяся этого, испытывала между тем смутное влечение к разного рода мистике. Ирина была из тех, кто погружался в это полностью, абсолютно, верил в знаки и совпадения, воздушные и водные стихии.

– Я всегда рисовала нас двоих, даже тогда, когда еще не умела это делать. Помнишь, я рассказывала про мой первый этюдник? Однажды мама увидела мои наброски. Две женские фигуры шли по дороге, взявшись за руки. Ее это почему-то очень встревожило, она испугалась того, что мы уходили в неясную даль, а я вот ничего дурного в этом не видела. И таких рисунков было много. Как-то раз я изобразила двух младенцев в материнском чреве, держащихся за руку, и спрятала этот рисунок подальше от матери. Она нашла и долго меня ругала: найди, мол, что-то более интересное, положенное твоему возрасту. Я всегда была странной, это точно. Однажды после похорон деда я совершенно неосознанно вывела ручкой на листке в клетку аккуратный холмик с крестом, низкую оградку и склонившуюся над могилой ивушку. Мне она показалась единственным подходящим к такому сюжету деревом: она же плакучая!.. Мама боялась этих моих странностей, потому что дети моего возраста рисовали мишек и принцесс, а не младенцев в материнском животе и уж тем более не кладбище.

Эмма загадочно улыбнулась: вспомнила своих неудавшихся принцесс и свой кособокий домишко, сопровождавший ее всю жизнь и почти не меняющийся. Однако Иринины странности напомнили ей и другую историю: необычайно крепкую связь Ван Гога с его братом Тео. Те хотя и не были рождены в один день, все же сохраняли близость до самого конца. Один – несуразный, беззащитный, ищущий тепла, любви и одобрения художник, а другой – твердо стоящий на ногах служащий. Брат всегда содержал Винсента, вытаскивал из разных неприятностей, лечил и поддерживал. Ирине этот пример очень понравился, она с жадностью за него ухватилась, как за прекрасное подтверждение ее точки зрения, ее мистической связи с сестрой.

– Винсент часто рассказывал, что видит их двоих, бредущих по берегу моря в виде человека и собаки. Взъерошенный пес – это его характер, жизнь животного – это его жизнь. Человек – это определенное положение в обществе, это фирма и достаток, участь собаки – голод и нищета. Человеком был его брат Тео, роль собаки художник добровольно выбрал сам… Конечно, я не хочу сказать, что у нас было именно так, но Маринка даже специальность выбрала крепкую, надежную, основательную. Она стала врачом, а я вот долго искала свою нишу, пока не нашла. Сейчас у меня уже все хорошо. Я переехала в Москву, у меня есть работа, небольшая мастерская, я выставляюсь, мои картины покупают. Это не всемирная слава, но и я не Ван Гог. Хотя пример, наверное, неудачный. В некотором смысле я его лучше. Он за всю жизнь продал только одну картину и никогда не мог обеспечить себя… – она улыбнулась, довольная собой.

Когда мы расставались с сестрой в студенческие годы, я уже научилась жить без нее. Сумасшедшая творческая среда, в которую я попала, затянула меня сразу. И все же иногда мои картины были безумными – так я выражала свою тоску. Две женские фигуры можно было увидеть в самых разных обстоятельствах: они смотрели друг на друга через окно, видели себя в зеркале, в речной глади, во сне, в уходящей волне, за туманным горизонтом. Потом мой рисунок становился лучше, крепче, хотя та тема меня не отпускала, нежность и мистичность сохранялись. Я часто спрашивала себя: чем я заслужила такую сестру?

Эмма думала, что это очень похоже на безумие и одержимость, но говорить ничего не стала. У нее же нет сестры, она не творческий человек, и откуда ей знать доподлинно, какие страсти бушуют в голове ее собеседницы и что является нормой, а что – недопустимым отклонением?.. Вслух она ничего не сказала, но Ирина, похоже, все поняла.

– Конечно, если хочешь, можешь назвать это безумием, хотя всему можно найти рациональное объяснение. Мы с Мариной всегда являлись единым целым, часть ее души осталась во мне. Когда на меня находит тоска, я рисую нас двоих. Таких рисунков у меня накопилось множество.

Вино уже закончилось, время перевалило за полночь. Воодушевленная Ирина сейчас выглядела уставшей и измученной болезненными воспоминаниями. Эмма чувствовала себя отчасти виноватой: из-за нее Ирина вспоминала то, что причиняло ей боль. Ей назначено было быть художником – и это ясно, как Божий день. Больше к сказанному добавить было нечего.

Эмма думала, что дружить с ней было бы тяжко. Ничего, кроме собственных переживаний, ее не беспокоило. Ирине хотелось высказаться, очиститься – Эмма идеально для этого подходила на правах слушательницы. Временной слушательницы. Дружить с ней в обычной жизни не получилось бы: Ирину мало заботило чужое время и состояние. Немного жаль, она чем-то напомнила Эмме дядю Толю, но при большом сходстве они все же были совершенно разными людьми.

Следующий день принес еще несколько интересных воспоминаний о детстве Ирины, и Эмма, сама того не желая, погружалась в историю чужой жизни все глубже и глубже. Ирина извлекала эпизоды из детства и юности так, как достают безделушки из старой ценной для тебя коробочки, хранящейся под кроватью. Вот мелкий отполированный морем камешек, рыжий, в шоколадную крошку. Вот билет на концерт любимой группы, доставшийся совершенно случайно. Нечаянная радость, подарок судьбы. Вот маленькая игрушка – брелок, подаренный парнем в десятом классе. Все вместе это мало что значило для человека постороннего, непосвященного, но для нее представляло большую важность. Она извлекала эти воспоминания, рассматривала со всех сторон и бережно укладывала обратно, и никто, кроме нее, точно знать не мог, так ли все было на самом деле или ей всего лишь это казалось.

Засыпая в детском саду, Ирина видела всегда один и тот же пейзаж: поднимающуюся до самого неба гору. Летом она была покрыта густой зеленой растительностью, зимой – серыми и невыразительными ветками. Дорожек, конечно, снизу видно не было, и маленький ребенок считал, что идти придется с огромной палкой в руке, размахивать ею со стороны в сторону и расчищать себе дорогу. Совсем так же, как это делал принц, пробираясь в замок к спящей красавице. Она же, эта таинственная гора, являлась ей в самых неприятных снах. Они находились в тесной зависимости от терзавших ее в детстве страхов. Когда самым большим злом представлялись отрицательные персонажи сказок, с горы спускались огромные говорящие деревья. Они наступали на город и хотели проникнуть в мирно спящий детский сад. В средней школе гора становилась вместилищем совершенно иного зла: там обитали злобные пираты, невиданные землянам инопланетяне или вполне себе реальные фашисты. И все равно таинственная, огромная, неизведанная мохнатая гора звала ее к себе, притягивала и приглашала.

Ира смотрела в окно и думала, что когда-нибудь обязательно туда поднимется. До самой вершины, до самого неба. Посмотрит оттуда на их городок, отыщет родительский дом, детский сад и удивится, какими маленькими ей покажутся высокие девятиэтажные дома. От взрослых она знала, что путь наверх неблизок, но и не так уж тяжел. Родителям никогда это не казалось интересным, а они с сестрой мечтали, что обязательно сделают это когда-нибудь вместе.

Лет в восемь или в девять, воспользовавшись тем, что родители оставили их одних на долгий день, девчонки, прихватив нехитрые припасы, двинулись в путь самостоятельно. Маринка, как самая разумная и основательная, настояла на двух бутылках воды, она же взяла десяток сушек, конфеты и четыре яблока. На день должно было хватить. Кто-то из взрослых однажды говорил, что обязательно нужно брать с собой теплые вещи, и они, конечно, взяли тонкие курточки и крепко закрыли за собой дверь. Их сосед, седовласый старичок, больше всего на свете любивший читать газеты, как назло попался навстречу, и не у дома, где можно было не объяснять, куда они с Маринкой направляются, а у самой горы, у дорожки, что вела к темной непролазной пещере. Старик удивился тому, где их встретил, а Ирина очень быстро нашла подходящий ответ: идем собирать листья и цветы для гербария. Вот здесь, недалеко, остановимся, соберем с разных деревьев по листку и вернемся домой. Он предостерег их от пещеры: это была узкая расщелина в скале. Дальше, поговаривали, она расширялась, но часть пути нужно преодолеть ползком.

Девочки, конечно, решили туда не соваться, но по мере приближения, интерес одержал верх над рассудком. Несло главным образом Иринку, во всем новом ей виделся увлекательный процесс познания. Дух авантюризма терзал ее с детства. Маринка уговаривала сестру бросить эту затею: только заглянуть – и идти туда, куда они собирались, вверх, по протоптанной дорожке. Ира заглянула – обдало холодом, темнота ничуть не испугала, и она продвинулась дальше, еще немного, еще совсем чуть-чуть. Расщелина была такой узкой, что даже им приходилось передвигаться ползком, что уж тут говорить о взрослых!.. В какой-то момент, оглянувшись назад, Ира увидела позади кругляшок света, а впереди абсолютную бесконечную темень. Маринка дергала ее за ногу и требовала вернуться. Прохлада и чернота напомнили им метро, они там однажды были с родителями, когда навещали родных в большом далеком городе. Из рассказов взрослых они знали, что дальше должны быть просторные расширяющиеся коридоры, но у них не было с собой ни спичек, ни фонарика, и потому пришлось, конечно, вернуться назад.

Оказавшись в прохладном неподвижном состоянии того узкого коридора, ощущая, что над ними и под ними камень и только камень, а коленки в красной глине, они, конечно, испугались, но не признались в этом друг другу, изображая бесстрашие. Абсолютная тьма и тишина без привычных звуков мира, из которого они сюда явились, навалилась на них и ошеломила. Они не слышали пения птиц или шума ветра – только собственное дыхание и поскрипывание камешков под коленками. Непроглядная тьма очень отличалась от темноты в комнате, в туалете или под одеялом. Тогда они знали, что легко могут вернуть свет, если отбросят одеяло или щелкнут выключателем. Тут такого случиться не могло. Когда кругляшок света позади стал уменьшаться, Ира зажмурилась и ощутила, что над ней нависают каменные толщи, а впереди – сплошная тьма. Их обеих напугало чувство потерянности и страх не найти дорогу домой.

Они вылезли из пещеры, отряхнулись, посидели, порадовались солнечному свету и двинулись вверх, но прошли, конечно, мало. Устали, устроили привал, ощутили себя путешественниками, съели все припасы и решили обязательно вернуться сюда еще раз, но уже гораздо лучше подготовленными. Если бы не сознательная Маринка (правда, в то время младшая сестра считала ее просто трусливой), еще неизвестно, чем бы закончилось то памятное несостоявшееся восхождение.

Вечером их ждал сюрприз. Отец, который никогда не трогал девочек пальцем, отстегал их обеих ремнем, который висел на его стуле скорее как инструмент устрашения, чем как орудие кары. Отец пришел с работы и сразу учинил им допрос. Девочки, конечно, ни в чем не сознавались: гуляли около дома, делали шалаш из веток, а больше никуда не ходили. Но кто же знал, что про их приключения лучше всех расскажет бдительный сосед да предательская красная глина, сохранившаяся на их одежде!.. Отец повторял много раз, что в гору подниматься в одиночку нельзя, а уж про пещеру и говорить нечего. Мама тихонько всхлипывала: случись что – они бы и не узнали, где искать дочек. Пещера та имела плохую репутацию. Приют всех заблудших душ и место, манящее тех, кто искал острых ощущений. Больше всех, конечно, виноватой чувствовала себя Ира, но получили они в тот вечер поровну.

Тот самый сухонький старикашка, читавший обычно много газет у открытого окна или в близлежащем скверике, был один виноват в постигшем их наказании. Он рассказал отцу о случившемся. Девочки, конечно, быстро вернулись, восхождение не состоялось, но пропустить мимо ушей такое родители не могли.

Когда сестры узнали о том, кто их выдал, они возненавидели его всей душой. Отец никогда их даже не шлепал, а тут им серьезно досталось, попа горела несколько дней, зато урок был очень хорошо усвоен… Но не такой была Иринка, чтобы спустить все обидчику с рук и потому при первой же возможности, при первой же встрече один на один на пустой улице, она посмотрела старичку бесстрашно в глаза, смотрела долго и пристально, не отводя глаз, а потом вдруг неожиданно для себя самой показала ему язык!

Старичок вечером жаловаться не пришел, хотя Иринка не исключала такой возможности. На этот раз она собиралась принять наказание в одиночку, сестры с ней не было. Но он промолчал и впредь только широко улыбался своими добрыми старыми глазами, когда видел ее на улице. И только если вокруг никого не было, смотрел на нее по-детски лукаво, заговорщицки подмигивал и показывал ей язык. Она никому не говорила – а кто бы в это поверил?

Ирина всегда верила в знаки. Детские гадания на ромашке и на книге тоже шли в счет. И еще гадания на автомобилях: если проедет навстречу столько-то белых – значит, экзамен пройдет успешно. Если попадется черная кошка – нужно обязательно переплюнуть три раза через левое плечо, а как же иначе? И сейчас плюет, вот только теперь еще обязательно перекрестится. На всякий случай. Хотя конечно, не верит в то, что черные котики – предвестники беды. У ее подруги живет в квартире много лет черная кошка Дина – и ничего, все очень даже счастливы.

И в находки, в таинственные знаки, попадавшиеся в пути, и в белые голубиные перья, которые от ангела, Ира тоже верила. А ты, похоже, не воспринимаешь это всерьез, Эмма? Зря. Я много раз удостоверялась в обратном…

Однажды они с сестрой вдвоем полетели к дальним родственникам в жаркие летние месяцы к морю. У родителей что-то не срослось с отпусками, и девочек отправили одних. Было им лет тринадцать. Мама тогда испуганно бегала от одних пассажиров к другим, стоящим в длинной очереди на регистрацию, с просьбой присмотреть за девочками. Никто не соглашался. Близняшки были длинноногими, высокими, дерзкими, с двумя длинными косами, как у Полинки сейчас, в модных джинсах, и никто не хотел навязывать себе во время полета беспокойство в виде двух подростков. Нехотя согласились пожилые супруги, они с большой ручной кладью летели к детям и внукам. Девочки им помогли, поднесли сумки и чемоданы, но, честно говоря, их помощь сестрам не понадобилась, да и сидели они в разных концах самолета. Мама, однако, успокоилась и взяла с девочек честное слово сразу позвонить, когда они доберутся до дома родственников.

Ира в детстве страшно боялась летать. Ее душил этот самолетный запах, как только она входила внутрь. Не спасала ни вода, предложенная аккуратненькими симпатичными стюардессами, ни разбросанные по подносу конфеты, ни книжка, взятая из дома, ни попытки отвлечься от происходящего. Самолет еще не пришел в движение, еще не разбежался по летному полю, еще не успел взмахнуть крыльями, а ей уже было невыносимо. Ее мутило, выворачивало наружу, ей чудились кошмары: она обязательно не успеет добежать до туалета, зальет все в проходе, все будут смотреть на нее с осуждением: не можешь летать – не летай! Садись на поезд, иди пешком, но не порть другим предвкушение праздника, встречу с морем, единственный в году отпуск.

Обычно ничего дурного с ней не происходило, хватало бумажного пакета, который протягивала всем неустойчивым пассажирам стюардесса, но страх и смутные тревожные ощущения в ней все же жили. В тот раз прямо на взлетной полосе, у самолета, к которому они проследовали вместе с миловидной девушкой, она увидела что-то сверкающее, чему здесь было не место. Работники аэровокзала передавали пассажиров по цепочке от одной инстанции к другой, и все, кто там работал, в непосредственной близости от неба, Ире представлялись существами особенными, неземными, очень серьезными и всемогущими.

Она наклонилась и быстро подняла с дорожки браслет – нужно было сделать это мгновенно, не задерживая тех, кто идет рядом, рука об руку. Браслетик оказался совсем простым, скорее всего, самодельным. Стеклянные и деревянные бусинки, нанизанные по очереди на тоненькую резинку, уже растянутую до состояния нитки. Ирина тогда воровато и поспешно показала находку сестре, та отмахнулась: зачем подбирать всякую дрянь? Но Ира решила, что это определенно добрый знак, в особенности когда прочла выведенные разноцветными фломастерами буквы: «Н», «О», «Р», «Е». «Надежда», – сказала она и подумала, что теперь она никуда от нее не денется, эта надежда… С этим браслетом она не расставалась долгое время, пока не уехала поступать в институт культуры. Он потом куда-то загадочно исчез, растворился, выполнил свое предназначение, довел ее до нужных дверей, скрылся так же неожиданно, как и пришел в ее жизнь.

– Ах, да, я же не рассказала тебе про ту поездку к морю! – опомнилась Ирина.

Долетели они туда благополучно, а вот на обратном пути, наверное, потому, что не было рядом заботливой мамы, искавшей им покровителей, Ирине стало совсем плохо. Ночью накануне вылета ей снилось что-то страшное и муторное, утром она решила не завтракать, чтобы не мутило еще больше, липкий запах проник в ее кожу, в нос, наполнил даже мерзкой слюной рот, она никак не могла с этим справиться, если бы рядом с ней не летела Маринка. Тогда бледности сестры Ира не заметила, самой было плохо. Марина приносила ей воду, читала уносящую из реальности книгу про гиперболоид инженера Гарина, просила у стюардессы одеяло, таблетки, дополнительные сосательные конфеты. Расслабиться и глубоко увлечься книгой в том случае, конечно, не получилось, но до дома как-то долететь удалось, удалось дождаться того великого момента облегчения, когда самолет коснулся земли, а потом уже осталась сущая мелочь – дотерпеть до возвращения домой, в любимую квартиру, где девочек ждал вкусный обед и посыпанная сахаром клубника.

В тот же вечер обнаружилось, что Марина сильно больна. Еще в самолете она почувствовала сильную головную боль, но в заботах о сестре не придала этому значения, готовая в любую секунду помочь близняшке. Высокая температура держалась несколько дней. Мама тогда говорила, что это нервное, от перевозбуждения и беспокойства за сестру. Могло ли то недомогание Ирины стать причиной болезни сестры, никто не знал, но совпадение фактов упрямо твердило о том, что мамины подозрения были вполне обоснованными. Через пару дней температура спала, будто ее не было вовсе. «Мой страх тогда передался ей, понимаешь? А меня при возвращении домой стало терзать здоровое чувство нестерпимого голода. Оно сверлило мне мозг, я жадно бросилась на еду, а Маринка без сил повалилась на кровать и так пролежала два дня. И как после этого не верить в то, что мы связаны?!? Я не заслуживаю такой сестры, Эмма!».

В старом городе, связанном с убиенным царевичем, группа разделилась на два автобуса: одни отправились в храм, расположенный на живописном берегу Волги, кандидат на включение в список Всемирного наследия ЮНЕСКО, другие выбрали посещение мужского монастыря, тоже построенного в конце семнадцатого века. После долгих ночных разговоров Эмма чувствовала себя уставшей. Прошло увлечение первых дней, и теперь это глубокое проникновение в чужую жизнь несколько утомляло. Все-таки ее ожидания от отдыха были несколько иными: хотелось отойти от повседневности, погрузиться в красоту природы, в историю старых городов и дать заодно отдохнуть детям от постоянного присутствия родителей. Удалось, пожалуй, только последнее. Беспокойная мать звонила детям даже реже, чем планировала: днем ее время было отдано экскурсиям и прогулкам, вечером ее вниманием полностью завладела новая приятельница.

Когда обнаружилось, что Ирина с дочерью выбрали другую экскурсию, она даже не огорчилась. Ей нужно было время, чтобы передохнуть. Лучшей компании, чем муж, тут и не придумать. С ним можно было красноречиво молчать, едва перебрасываясь словами только по важному делу, что не мешало Эмме, конечно, время от времени отчаянно с ним биться, иметь непрекращающиеся столкновения и хранить несколько дней упрямое молчание, если вопрос того стоил. За долгие годы совместной жизни накопилось множество тем, по которым они спорили с удовольствием, иногда изображая обиду, иногда обижаясь всерьез, но оба знали, что это ненадолго.

Утром Эмма стояла у зеркала, смотрела на себя и думала: куда же тебя занесло, дорогая? Сбежала от людей в поисках тишины и покоя, и опять наткнулась на страдающую душу, жаждущую внимания и понимания. Впрочем, страдающей Ирину назвать было сложно: она определенно наслаждалась сегодняшним периодом. По ее словам, так хорошо, как сейчас, ей не было никогда, и она ни за что бы не обменяла свои сорок с большим плюсом на мятежные штормящие двадцать или на депрессивные тридцать, полные ожидания и разочарования. «Я люблю свой возраст и не понимаю все это женское кокетство касаемо утекающих сквозь пальцы лет. Я наконец чувствую себя реализованной в профессии, у меня есть перспективы, Полинка, планы на новую личную жизнь», – так и сказала. Именно в такой последовательности.

С утра погода не заладилась: тяжело хлестал дождь, из окон автобуса были видны мокрые улицы в дрожащих потоках, деревья, теряющие на глазах листья. На повороте, где дорога поднималась вверх, к храму, мелькнула вереница других туристов, покорно плетущихся за экскурсоводом с огромным ярко-красным зонтом. Эмма вспомнила фотографии старых европейских улиц, с темными средневековыми домами, готическими соборами и ажурными мостами. На фоне этой темной тяжелой картины кто-то заботливо укладывал на тротуар раскрытый алый зонт, то ли кем-то забытый, то ли намеренно оставленный для эффектного кадра. Фотография мгновенно оживала: всплеск красного цвета менял все пространство вокруг. Также сегодня работал тот ослепительный зонт экскурсовода: он являлся не только ориентиром, чрезвычайно важным для увлекающихся и глазеющих по сторонам туристов, он оживлял тяжелое низкое небо, мрачный пейзаж с клонящимися до земли деревьями и серую вереницу людей, традиционно кутающихся в невыразительную темную одежду.

Еще какое-то время автобус выруливал по маленькому городку, собираясь пристроиться в безопасном месте, потом группа шла под утихающим дождем к смотровой площадке, пытаясь рассмотреть сквозь туманную морось обещанный рекламными брошюрами великолепный вид на город и реку.

Эмма очень любила грубый, темный от времени известняк старинных городов, огромные фонари в ущельях улиц, захлопнутые от дождя ставни. Ей нравилось, когда со всех стен на нее смотрели святые, колыхалось пламя горящих лампадок. На сегодняшний день им приходилось любоваться совсем другой красотой. Игрушечный городок с отреставрированными храмами, монастырями, колокольнями и золотыми, сверкающими на солнце луковками, был похож на иллюстрации к русским народным сказкам – и это тоже было прекрасно.

Промокшие и уставшие туристы, получившие два часа свободного времени, стали искать укрытие. Все мало-мальски приличные кафе и кондитерские были заполнены и клубились паром от мокрой одежды загнанных дождем гостей. Эмма с мужем, наконец, отыскали себе пристанище и воровато метнулись в сторону к освобождающемуся на их глазах столику у окна. Отдышавшись и заказав для начала Иван-чай, они залюбовались старинной площадью, высокими фонарями, трагически одиноким памятником в самом центре. Если бы не туристы, городок был бы объят сном. Гости привнесли в него энергию, жизнь, свежую кровь, деньги в конце концов. По ценам, указанным в меню, супруги решили, что главным для хозяев является доход в туристический сезон, поэтому в своих безумных фантазиях они себе не отказывали. Штрудель, прозаический яблочный пирог или пирожки с картошкой стоили здесь ничуть не меньше, чем в крупном российском городе.