Наш человек в Киеве

Стук повторился, стал более настойчивым.

– Кто там?

– Да это же я, Алёна Григорьевна. Слышала, как вы ночью кашляли. Так я принесла вам горячих сливок с гренками.

Я открыл дверь, внутренне всё ещё ожидая увидеть за широкой спиной Алёны Григорьевны силуэты в камуфляже или, хуже того, в штатском. Но за её спиной не было видно ничего, кроме облупившейся зелёной краски на неровной стене в тесном коридоре.

Алёна Григорьевна стояла передо мной по стойке смирно, наряженная в свежевыстиранную вышиванку, под которой виднелись широкие белые брюки. Типажу Оксаны из повести великого русского писателя Николая Гоголя «Ночь перед Рождеством» она вполне соответствовала. В качестве черевичек, правда, выступали китайские кроссовки, но образ в целом это не портило.

В руках Алёна держала поднос с двумя мисками – в одной парили горячие сливки, в другой виднелись наваленные горкой поджаристые аппетитные гренки.

– Откушайте, Игорь! Здоровья вам!

Она с поклоном протянула мне поднос, и я на автомате взял его, слегка обалдев от театральности этой сцены.

– Больше не беспокою, – сказала она, сделав потом отчётливую видимую паузу, в ожидании, что я всё же предложу ей остаться.

– Спасибо, Алёна Григорьевна!

– Ой, да можно просто Алёна! Какие наши годы, – сказала она, кокетливо склонив голову набок, и я обмер от ужаса, всерьёз предположив, что это она ко мне таким образом клеится.

Я сделал два шага назад, поставил на стол поднос и встал рядом по стойке смирно, вопросительно глядя на неё. Она всплеснула ручками:

– Вы так похожи на моего покойного мужа, полковника ВВС! Он тоже всегда демонстрировал военную выправку, даже в быту. Сейчас почти не осталось таких людей, даже среди действующих военных. Все какие-то сутулые, тощие задохлики. Ушла порода, – подытожила она горько.

Мне опять пришла в голову пошлая мысль, но Алёна вдруг поскучнела лицом и сказала, грустно глядя мне прямо в глаза:

– Больше не беспокою, кушайте, – и вышла, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Сливки оказались божественны, гренки тоже. Я выпил и съел всё без остатка, после чего сел за компьютер читать анонсы.

Самым многообещающим выглядело мероприятие с участием беженцев Донбасса – бежавших от гражданской войны жителей Донецкой и Луганской областей. Около миллиона из них подались в Россию, а ещё примерно столько же – в соседние области Украины и в Киев.

Ни в России, ни на Украине беженцам не оказывали, по их мнению, должного внимания и заботы, поэтому они довольно часто выступали с публичными акциями. Впрочем, насколько известно, главной заботой беженцев в России было получить российское гражданство. Эта процедура невероятно формализована и растянута во времени. А вот чего хотели беженцы на Украине, мне ещё предстояло узнать.

Судя по анонсу, акция была назначена возле здания Верховной Рады на два часа дня, но сидеть в хостеле до обеда я не хотел – Гоголь его знает, что ещё взбредёт в голову Алёне Григорьевне.

Поэтому я умылся сам, затем тщательно вымыл обе миски и поднос, выставил их на стол на салфетке, после чего быстро собрался и прошмыгнул по коридору на улицу не замеченным. Там светило солнце и в целом, наконец, потеплело, так что я с большим удовольствием прогуливался по Крещатику, разглядывая прохожих, когда вдруг, не доходя пары сотен метров до Рады, увидел тощего высокого юношу с красным флагом в руках.

Он стоял на крыльце магазина и с каким-то жутким, тоскливым надрывом читал стихи Маяковского, заметно сутулясь и вжимая голову в плечи, если кто-то из прохожих поворачивался к нему.

Есть ли страна, где рабочих нет,где нет труда и капитала?!Рабочее сердце в каждой странебольшевистская правда напитала…

Я достал камеру из пакета и начал съёмку, попутно опрашивая его. На вопрос, кто ты такой, он, резко выпрямившись во весь рост, ответил: «Я – коммунист». На лице у него были видны свежие и старые ссадины, и вообще он выглядел, как человек, которого регулярно бьют – не насмерть, а так, чтоб не отсвечивал.

Вот и сейчас на шум из магазина вышли два упитанных охранника в камуфляже.

– Ты опять сюда пришёл? Иди к Раде, там таких придурков полно!

– У Рады нацики, они сказали, что убьют, если ещё раз приду.

– А здесь мы тебя грохнем. Иди-иди отсюда, не мешай покупателям.

Охранники аккуратными, можно сказать, нежными пинками столкнули молодого человека с крыльца и остались там покурить.

Я, с камерой на плече, их тоже заинтересовал. Меня они громогласно осудили за съёмку.

– Вы же видите, человек не в себе, он дурачок. А вы снимаете. Всё вам, журналюгам, жареное подавай. А человека лечить надо, а не кино снимать!

Услышав это, юноша снова дерзко выпрямился во весь рост, поднял красное знамя повыше и принялся буквально выплёвывать стихи Маяковского в ненавистные ему лица охранников:

Не страшны никакие узы.Эту правду не задуть, как солнце никогдани один не задует толстопузый!..

– Хлопец, не снимай это, будь ласков, – взмолились, глядя на меня, охранники с крыльца. – Увидит начальство где-нибудь, уволят же нас нафиг. Или ты хочешь, чтобы мы его тут прибили? Мы прибьём, нам нетрудно.

Я опустил камеру.

– Как тебя зовут, – спросил я юношу, когда он сделал паузу в своём речитативе.

– Андрей.

– А где твои товарищи? Где другие коммунисты, Андрей?

Он опустил знамя, опёрся древком на асфальт и с тяжёлым вздохом ответил с интонациями Мальчиша-Кибальчиша:

– Не осталось больше у меня товарищей. Кого забили после переворота, кто сам уехал. Говорят, осталось в Киеве подполье небольшое, но меня туда не допускают. Боятся, что хвост приведу.

– Тебя, наверное, нацики часто бьют?

– Бывает, да, – признал он неохотно.

– Так ведь забьют же однажды насмерть, – предположил я. Он снова вздохнул, но, на удивление чётко проговаривая слова, ответил:

– Всех не запугаешь! Всех не забьёшь! Рабочий класс победит!

– Так ведь ты сам видишь: всех коммунистов здесь, в Киеве, уже запугали и забили, – указал ему я на очевидный факт.

– Значит, я тоже погибну. Коммунистам не привыкать отдавать жизнь за свои идеалы…

С таким персонажем, как этот правоверный коммунист, я столкнулся впервые в жизни. То есть я, конечно, встречал идейных граждан, но вот чтоб два года с момента нацистского переворота публично высказывать то, что здесь, в Киеве, боятся проговорить шёпотом на кухне…

Такой отваги я не видел ни в одной из своих командировок по миру, включая Китай, Сомали или Венесуэлу. Это можно было бы сравнить, например, с выходом коммуниста с красным флагом к зданию рейхстага в Берлине в 1940 году. Тамошние гестаповцы, конечно, немного удивились бы, но дальше бы действовали без задержки по отработанной схеме – подвал, допрос, тюрьма, расстрел или лагерь смерти. В современном Киеве эта схема не сильно отличалась, но вот же чудо – коммунист Андрей стоял передо мной вполне себе живой, разве что слегка отбитый на голову.

– Пойдём куда-нибудь в кафе, поболтаем? – предложил ему я.

Он замешкался, и я догадался, почему.

– Не волнуйся, я угощаю.

– Мне не нужны подачки, – высокомерно ответил он, но слюну сглотнул.

– Это будет платой за интервью, обычное дело, не переживай, – успокоил его я. Он недолго раздумывал. По пути я уговорил его свернуть красный флаг и засунуть его в мой чехол со штативом.

Мы прошли метров триста в поисках подходящего заведения, пока он сам не подсказал мне место:

– Вот там хорошая столовая, дешевле, чем везде, и вкусно кормят.

Заведение оказалось без названия, но действительно популярное – нам пришлось отстоять очередь к стойке с подносами и едой, а потом очередь к кассе. Но результат был выше всяких похвал.

Первые минут десять мы оба молча и жадно ели – я никогда в жизни не пробовал такого наваристого аппетитного харчо и таких сочных пирожков с жареными потрошками, а когда перешёл к фаршированным кабачкам, просто погрузился в гастрономическую нирвану. Причём стоило мне это все меньше пяти долларов за нас обоих.

– Я, пожалуй, теперь только сюда буду обедать приходить, – начал я разговор, заметив, что Андрей доел второе блюдо.

Он кивнул, аккуратно обмакнув салфеткой тонкие губы.

– Сюда многие наши ходили. Хозяин был сочувствующий. Но после заварухи нас попросили сюда не ходить. По одному ещё можно, а чтоб собрания пролетариата проводить – уже нельзя.

Я оглядел зал. В глубине дверей, ведущих в кухню, показалось бледное округлое лицо с тревожными мелкими глазками, буравящими наш столик.

– Да, это он. Смотрит, волнуется, – не поднимая головы, сказал Андрей. – Но всё в порядке, мы же не проводим собрание, мы просто поесть пришли.

– Может, тебе уехать отсюда стоит? Ты молодой, здоровый, в любой стране нормально устроишься, – предложил я.

– Уехать – значит сдаться, – начал заводиться он, поднимая голову. – Нацики захватили власть в Германии, когда все уехали.

– Так ведь отсюда, с Украины, тоже все уехали уже – три миллиона эмигрантов за два года. С кем ты остался, никого нет уже из твоих товарищей, сам же видишь, – удивился я.

– А может, и уеду, – признал он вдруг, опустив голову. – Просто я и тут никому не нужен, а за границей – тем более. Вот приеду я к вам в Россию, и что? Будто если я у вас в России начну за коммунизм агитировать, я что, не огребу? Огребу, ещё как, видел в новостях, как у вас коммунистов метелят полицаи на демонстрациях.

Я пропустил мимо ушей очередное разоблачение себя как москаля, но за свободу слова в России вступился:

– У нас как минимум три легальные коммунистические партии действуют вообще-то. Одна, кстати, в парламенте представлена, из бюджета официально финансируется. Ходят себе на Первое мая толпами во всех городах, никто их не метелит. Метелят экстремистов всяких. А официальных коммунистов из КПРФ никто не обижает, не выдумывай.

– Да разве же это коммунисты, – горько отозвался он. – Это же типичные ревизионисты и соглашатели, капиталистические подпевалы и оппортунисты. Хуже того, они антисемиты и религиозные фанатики. Где там у них коммунизм, в каком месте?

– Тебе не угодишь. Но в любом случае нацикам в России такой воли не дают, как здесь. Националистов в России не видно и не слышно сейчас.

– Насчёт этого – согласен, нациков у вас прижали. Но ведь Путин не вечен. Что будет, когда он уйдёт? У вас тогда начнётся такая же херня, как и здесь.

– Не начнётся. Нам уезжать из страны уже некуда, так что порядок наведём по месту жительства.

– Мы вот тоже думали, что наведём порядок сами. А когда нацики начали наших людей по одному вылавливать и убивать, как-то не нашлось адекватного ответа.

Он помолчал, а потом произнёс с какой-то тёмной, искрящейся злобой:

– Нам бы нужно было тоже их убивать, понимаешь? А мы все струсили. Надо было тоже убивать! Их же было сначала немного, ну, сто, ну, двести отморозков. Надо было их просто убивать, мразей, они бы быстро кончились!

– Да вам бы полиция не позволила. Здесь только нацикам можно убивать…

– Это верно, полицаи за них, – согласился он. – У нас в итоге к маю 2014 года, ещё даже до того, как они сожгли людей в Одессе, была перебита вся верхушка. Ну, то есть, кого убили, кого искалечили, кого запугали, а кто бежал. Мы вот в Киеве тогда остались без руководства вообще…

Он снова замолчал, внимательно рассматривая свои исцарапанные руки. Я не торопил его. Больше всего мне хотелось достать сейчас камеру и снять для наших избалованных зрителей эти настоящие, живые эмоции, но было понятно, что это невозможно.

– У вас же оставались какие-то авторитетные персонажи в руководстве компартии, – сказал я осторожно.

– Да, были, конечно, разные фигуры, но они на самом деле ничего не решали. Они только ныли в президиумах, что ай-ай-ай, «наступает фашизм», «мы все как один должны остановить его». Особенно красиво это получалось у них на международных конференциях. Знаешь, как это бывает где-нибудь в Германии, в тепле и безопасности. «Европа должна вспомнить, к чему приводит поддержка фашизма», и прочее бла-бла-бла. А Европе было насрать – у неё свои задачи, и среди них нет такой задачи, как борьба с фашизмом на Украине. Европе интереснее другое. Фашисты им безразличны, больше того, фашистов они прямо поддерживают, дают им деньги, оружие, всё что угодно!

Он распалился, снова гордо поднял лохматую голову, привстал из-за стола, и на нас начали оглядываться с соседних столиков.

– Надо уходить, – быстро сказал я ему.

Он тут же встал, и мы пошли на выход. Но далеко не ушли – неподалёку от выхода нас нагнал коротенький толстенький мужик с острыми маленькими тревожными глазками на широком лоснящемся лице.

– Андрей, я же просил не устраивать здесь политических собраний, – прошипел он еле слышно, придержав Андрея под руку.

– Извини, Василий, случайно разошёлся. Так-то мы просто поесть пришли, – откликнулся Андрей, примирительно подняв тонкие руки прозрачными ладонями вверх.

– Смотри, мне неприятности не нужны, ты знаешь, – с нажимом добавил хозяин, с подозрением разглядывая меня.

– Всё было очень вкусно. Спасибо, товарищ, – сказал я ему совершенно искренне.

– «Товарищ», – передразнил он меня. – Не знаю я, какой ты мне теперь товарищ, если ты – москаль. Идите уже оба с богом, не отсвечивайте тут лишний раз.

Уже на улице, у дверей столовой, мы с Андреем попрощались. Я вернул ему флаг, он засунул его под мышку и быстро ушёл, повернув в ближайший переулок.

Я не успел попросить его о контакте, но потом подумал, что, может, и правильно – часто такие безумные активисты являются агентами политической полиции. Он бы сдал меня в тот же день, а мне это надо? Меньше контактов, спокойнее спишь.

С другой стороны, интервью с реальным коммунистическим подпольем – это была бы очень крутая журналистская удача. Хотя Андрей же сам признавал, что до подполья его не допускают – значит, не доверяют. И тому, видно, есть причины.

Я брёл по улице, размышляя о превратностях коммунистической идеи в странах бывшего СССР. Поразительно, конечно, с какой быстрой готовностью бывшие коммунисты превратились в настоящих капиталистов, какими их раньше изображали на карикатурах или в советских художественных произведениях. Стали беспринципными, жадными, наглыми. И как же быстро вместе с коммунизмом бывший СССР покинул интернационализм – особенно в азиатских республиках. И как странно, что национализм в самых гнусных его формах предпочли не заметить в цивилизованной Европе – ни откровенный апартеид русскоязычного населения в Латвии и Эстонии, ни военизированные отряды штурмовиков на Украине с их точным копированием нацистской символики, слоганов и прочего ксенофобского антуража.

Неожиданно для себя я добрёл до здания парламента, где уже началась акция переселенцев из замученного гражданской войной Донбасса. Несколько десятков человек стояли вдоль ограждений, держали в руках самодельные плакаты и как-то на редкость робко скандировали: «Украина – общий дом, почему я стал бомжом?» Особенно старался мальчишка лет десяти, да и остальные дети были намного активнее взрослых.

Когда я достал камеру, энтузиазм взрослых переселенцев совсем сошёл на нет. Они внезапно замолкали, опускали глаза, отступали из шеренги в сторону, прикрывая лица, но не осмеливаясь делать мне замечания за съёмку в упор.

Через минуту мне стала понятна причина этой робости – рядом с шеренгой переселенцев стояли несколько наци, штурмовиков в камуфляже. Они громко выговаривали этим людям на украинском языке, что им не следовало бежать из Донбасса, а надо было брать в руки оружие и убивать сепаратистов.

Рядом были припаркованы армейские грузовики, и солдаты оттуда внимательно наблюдали за акцией.

Я записал на видео короткий комментарий у молодой пары, бежавшей из Пéсков – посёлка, в котором наступающие на Донецк подразделения армии Украины и батальоны националистов разместили тяжёлую артиллерию. Именно оттуда артиллеристы Вооружённых сил Украины (ВСУ) из дальнобойных гаубиц обстреливали Донецк, лупя стокилограммовыми снарядами прямо по жилым кварталам миллионного города. Естественно, что «сепаратисты» пытались отбить посёлок и выбить гаубичные батареи, размещённые в Песках.

Результатом этих боев стали разрушенные дома тысяч местных жителей.

Катя и Александр бежали из Песков сначала в Краматорск, потом в Харьков, потом в Киев. И всюду им прямо говорили, что государство не обязано им помогать.

На камеру Катя мне сказала всё довольно аккуратно, а вот когда я камеру убрал, выговорилась от души:

– Мы же с вами понимаем, кто начал эту войну. Это же регулярная армия Киева пришла к нам в Донецкую область, причём вместе с нациками явилась. То есть они пришли нас истреблять за то, что мы не кричим «слава нации, москаляку на гиляку» с утра до вечера. Они нам там всё разрушили, а теперь говорят: мы тут ни при чём, это всё Россия. Это что – Россия нас расстреливала? Нет, мы всё отлично видели – кто, куда, из чего и когда стрелял.

Я, конечно, спросил их, почему они бежали в Киев, а не в Москву. Катя ответила:

– Я любила свою страну, пока моя страна не сошла с ума. Но жить я всё равно хочу на Украине. А Москва для меня слишком большой город, там легко потеряться, я этого боюсь. Надеюсь, у нас этот дурдом однажды закончится, и мы вернёмся домой.

Александр на этих словах покачал головой и заявил, что «этот дурдом не закончится уже никогда».

– Надо уезжать отсюда, я жене это давно говорю. Думаю, нам надо рвануть в Германию. Выучим язык, будем работать, не важно, кем и где. Хуже, чем здесь, всё равно уже не будет.

Я совершенно искренне пожелал удачи этим ребятам, а они очень настойчиво попросили меня не включать их откровения в репортаж.

– Нам нужно время, чтобы уехать, понимаете? Нацики даже здесь покоя не дают, сами видите.

Впрочем, неожиданно нашлись переселенцы посмелее. Многие вдруг говорили о том, что раз Порошенко подписал Минские соглашения, он должен признать русские республики и прекратить боевые действия.

– Закон о компенсациях за разрушенный дом есть, но он не работает. По закону мы все имеем право на компенсацию, если жилище разрушено нашей армией в ходе АТО. Но этот закон не действует – доказать, что твой дом разрушен армией, невозможно. И процедура выдачи компенсаций не прописана, – внятно разъяснил мне проблему один из этих бедолаг.

Другие взахлёб пересказывали слухи о том, как в Донбассе «сепаратисты» на российские деньги помогают восстанавливать дома.

– На Донбассе у сепаратистов жильё восстанавливают, завозят стройматериалы и ещё помогают с ремонтом. Мне фото показывали соседи по улице. Деньги из России на восстановление дают!

– Ну, это могут врать специально, сомнительно всё это.

– Чушь, ничего там не восстановят уже никогда, валить надо отсюда. В Германию, Польшу, Чехословакию, куда угодно.

– Сейчас «Минск-2» подписали, федерализацию! Получается, что не было смысла вообще воевать. Зачем вся эта заваруха тогда была нужна? Они сейчас говорят – вот тебе 400 гривен, сними на них жилье. Вы мне дом разрушили, вы мне его и постройте заново, козлы!

Один рослый, крепко сбитый мужик лет сорока, не пугаясь стоящих рядом нациков, вдруг прямо мне сказал, что думает и про правительство, и про войну, и про националистов, развязавших гражданскую войну.

А закончил он прямо как на трибуне, резкими громкими лозунгами.

– Мрази все. Нацисты тоже мрази! И пусть мне кто-то из них скажет, что они не мрази! – подняв огромные кулачищи к небу, грозно закричал он.

На него смотрели со страхом и восхищением.

– Эй, ты! Ты, да, я тебе говорю! Ты сам мразь! Сепарская мразь, что ты тут скулишь, скотина, по морде давно не получал? – раздался звонкий юный голос со стороны штурмовиков, и я автоматически поднял камеру на плечо, ожидая снять яростную драку или жестокую расправу, кому как повезёт.

Но ничего не случилось вообще. Рослый крепкий мужик опустил голову и попятился куда-то в сторону, остальные переселенцы тоже вдруг смолкли, беспокойно поглядывая по сторонам.

Глава 7

Теоретически по выходным я мог особо не надрываться – редакции, как правило, хватало какой-нибудь небольшой новости с парой фотографий. Но в эту субботу украинский сегмент интернета взорвался с самого утра: «Третий майдан!», «Новая революция!», «Восстание в Киеве!». Заголовки будоражили воображение.

Обнаружив эту истерику за утренним просмотром анонсов, я с сожалением отставил горячие сливки с гренками, схватил камеру, пронёсся по коридору под изумлённым взглядом Алёны Григорьевны и в буквальном смысле побежал на Крещатик.

Пока я нёсся, мне успел дважды позвонить директор с гневными вопросами: где материал и почему я, ленивая скотина, ещё не на месте событий.

Увы, на Майдане ничего особенного не происходило. Ну да, вместо трёх обычных палаток с пикетчиками там их стояло пять штук. Ну, сцена на площадке под стелой была украшена немного большим количеством плакатов, чем обычно. Ну, на Крещатике прибавилось количество героев Восточного фронта. Но в целом это никак не выбивалось за границы повседневной суеты Майдана.

Я сделал несколько фотографий смартфоном, переслал их в редакцию, потом позвонил девчонкам на выпуск и отдиктовался небольшой новостью. Писать большой материал было явно не о чем.

В ответ в третий раз позвонил директор.

– Почему в украинских СМИ истерика, а у нас на сайте – тишина? У тебя там революция или концерт самодеятельности?

– Да нет тут никакой революции, – оправдывался я. – Или мне надо тут все лично возглавить, чтобы что-то у них завертелось?

– Ищи организаторов, делай с ними большое интервью. Никто у нас здесь не может понять, кто это такие. Сделай так, чтоб мы были первыми. Не спи, иди работай.

Я вернулся к подножию стелы, вокруг которой стояли палатки, и начал искать лидеров намечающихся беспорядков. Но никто из праздношатающихся вокруг людей не выглядел руководителем. Все они охотно отвечали мне, что начальство где-то рядом, стоит лишь как следует поискать, но не давали никаких примет или контактов этого самого начальства.

Я засунул голову в ближайшую палатку. Там, прямо на грязном полу, валялись новенькие спальные мешки, коробки с консервами, какая-то пёстрая литература, наваленная кучей, и листовки в пачках.

На одной из пачек с листовками сидел уже известный мне киевский зоолог, профессор Степан Гопала из института Шмальгаузена, и говорил на чистом русском языке, обращаясь к коробке консервов:

– …в животном мире Украины, как и в политике, в реальности никакого выбора у самки нет, как нет и политической свободы на Украине. Энтомологи неоднократно наблюдали, как самки чешуекрылых давали оплодотворить себя нескольким самцам, не осмеливаясь отталкивать никого из них, как не отталкивают политики самых разных спонсоров, не рискуя отказать никому, просто из элементарного чувства самосохранения. У ночных бабочек также было замечено, как самка сидела абсолютно безучастно, пока вокруг неё летало много самцов. Когда же один, наконец, опускался к самке, остальные исчезали, как исчезает иллюзия свободы после прихода к власти даже самых оголтелых либералов…

– Господин Гопала! Я – журналист. Не расскажете нашим читателям о социал-дарвинизме в украинской политике? Пожалуйста!

Авторитетный учёный повернулся ко мне, свет из тамбура палатки осветил бледное лицо. Мне показалось, что он усмехнулся тонкими бесцветными губами, и даже подмигнул мне.

– Примечательно, что в мире людей иллюзий не меньше, чем в мире насекомых. Женщины в мире людей, как правило, отказывают духовным или физическим уродам – самцам, так же поступают и самки насекомых. Хотя большое значение в человеческом обществе имеют деньги, наследство, родство, но многочисленные примеры из животного и политического мира свидетельствуют о том, что выбор все равно всегда делает самец, даже если он духовный или моральный урод, как и большинство украинских политиков, – сообщил мне профессор довольно бодрым голосом, но потом вдруг затих.

Я постоял ещё с минуту в неудобной позе, просунувшись в палатку наполовину. Всемирно известный учёный молчал, тупо глядя перед собой, в пирамиду коробок с консервами. Через несколько минут мне стало скучно, затекли ноги, и я выбрался наружу.

Там ничего принципиально не изменилось. По-прежнему вокруг с деловым видом энергично бегали мужики в камуфляже с разным необычным хламом в руках, а на лавочках или даже прямо на тротуарной плитке сидели и призывно щурились местные дамы в мехах или синтепоновых куртках. Я стеснительно отводил от них взгляд.

Потом мне стало очевидно, что с таким настроем интересный репортаж я сегодня не сниму. Тогда я отважно сунулся в самую большую палатку на Майдане.

Внутри там оказалось практически пусто. Лишь в самом тёмном её углу, метрах в пяти от входа, храпел рослый бородатый мужик в камуфляже. От этого мужика даже на таком расстоянии отчётливо разило перегаром, и я разочарованно выбрался наружу.