Наш человек в Киеве

– Громадяне, что же это делается, – картинно вскидывал руки к небесам чубатый активист. – Гомосекам можно в суд, а честным гражданам нельзя! Где справедливость?!

– Да ведь вы же их бить будете, проходили мы с вами уже всё это, – устало отвечал ему полицейский.

– Будем бить, да, – легко соглашался чубатый нацик. – Потому что не будет на святой украинской земле места москалям, жидам да гомосекам! Вобьём всех в землю до ноздрей! Смерть ворогам!

Я вскинул камеру на плечо и начал снимать эту сцену. Рядом со мной работала ещё одна камера с логотипом DW, но когда нацик снова начал предметно прохаживаться по «жидам и гомосекам», я услышал за спиной резкий женский голос:

– Олексий, это не снимай. Давай перебивки нам собери.

Мой коллега тут же отвернул камеру, сосредоточившись на «перебивках» – деталях крупным планом, они всегда нужны для последующего монтажа.

Я доснял этот эпизод и повернулся посмотреть, кто там командует. Командовала оператором маленькая светловолосая девушка в сине-белой куртке с лого DW на всех возможных местах. Она перехватила мой взгляд:

– Привет. Я тебя не видела раньше. На кого ты работаешь?

Я решил говорить резко и отрывисто, чтобы мой акцент и слишком грамотная речь больше меня не выдавали.

– Привет. На болгарское радио. «Авторевю» называется.

– Ага. А я Дина. Работаю на Deutsche Welle. Приехала из Германии.

Я кивнул ей и пробормотал:

– Я Игорь.

– Ты в Киеве живёшь?

Изображать болгарина я не решился.

– Да, в Киеве. А где ты выучила русский?

– Родители русские, уехали двадцать лет назад туда, – пожала узенькими плечами она. – А где ты подцепил болгарскую халтуру?

– В Сети меня сами нашли, предложили поработать, – аккуратно сформулировал я свою легенду.

– Сколько платят? – деловито вмешался в разговор оператор Дины.

– Сто баксов за готовый репортаж, – сообщил я, мысленно удвоив ставки родной конторы.

– А текст ты тоже пишешь? – уточнила Дина.

– Нет, я им отдаю только видео. Дальше они сами сочиняют, – подстраховался я на случай претензий по содержанию.

– Ну, тогда нормальный расклад. Мне вот меньше полтинника за съёмочный день обламывается, да ещё в гривнах, – пожаловался оператор.

– Лёша, а ты на бюджетных киевских каналах не хочешь поработать за пять евро в день?! – вдруг рявкнула на него Дина.

Олексий вздрогнул и быстро пошёл менять точку съёмки.

Клин «правосеков» пришёл вдруг в движение и попёр на полицейских. Я поднял камеру и пошёл работать. Полицейские оборонялись очень деликатно, даже не пытаясь использовать дубинки, висевшие у них на поясе.

С обеих сторон доносились примирительные крики: «Да вы шо, хлопцы, спокойно!», «Тихонько-тихонько», «Не дозволено дальше!».

Возня продлилась минут десять и закончилась ничем. Я разочарованно опустил камеру, оглядываясь по сторонам. Дина ткнула меня в плечо:

– Вон там стоит Маша, у ограды, с плакатиком. Она лесбиянка, активистка, красавица. Возьми у неё интервью. Она тебе все чётко расскажет, кто тут и зачем, отличный спикер для любого уличного сюжета. Мы всегда её работаем, безотказная девушка.

Я благодарно кивнул и в самом деле пошёл к активистке Маше с заранее включённой камерой.

Маша нервно курила, стоя возле помпезной ограды здания суда. Когда она поняла, что я направляюсь к ней, заметно вздрогнула и затянулась сигаретой, прикрывая лицо.

– Болгарское радио, – успокоил её я. Она, действительно, успокоилась, поправила чёлку, выбившуюся из-под вязаной шапки, и робко улыбнулась:

– Ничего, что я в кадре курю?

– Не проблема.

Я дал ей затянуться ещё пару раз, затем спросил:

– Что вы ожидаете от суда? Какого наказания для виновников?

– Наказание определит суд, – ответила она осторожно.

– Так у вас на плакатах написано, что дело не передано в суд.

Она щелчком отбросила сигарету в сторону.

– Да, пять дел было возбуждено по нападению на участников марша. И они до сих пор не переданы в суд.

– Так, может, они прекращены?

– Мы надеемся, что нет.

Она отвечала скучно и предсказуемо, поэтому быстро мне надоела. Перед тем, как отойти, я спросил:

– Вы ведь боитесь «правосеков», верно? Даже сейчас, когда рядом стоит милиция?

– Боюсь. Они нападают на беззащитных и слабых. Нападают на всех, кто защищает права человека. И милиция тут не поможет, милиционеры сами нациков боятся.

Я опустил камеру, и девушку тут же прорвало:

– Господи, вы бы знали, какие они все мрази. Они били меня несколько раз, по лицу, в живот били, ребятам нашим ломали ноги, представляете? Возле дома отлавливали и ломали им ноги железными прутьями, отрывали уши, если видели тоннели там, сожгли наш микроавтобус…

Она стала рассказывать подробности, и я послушал их минут пять, ужасаясь, конечно, но также дожидаясь и паузы в её внезапной яростной обвинительной речи. Когда она, наконец, умолкла, я спросил:

– А вот в Одессе «правосеки» людей сожгли. Тоже нарушили права людей вроде как. Тех, кто выступал против украинского национализма. Вы русскоязычных антифашистов тоже защищаете или только за своих вступаетесь?

Она отшатнулась от меня, как от прокажённого, помолчала с минуту, выуживая сигарету из кармана куртки. Я тоже молчал, но не уходил. Тогда она ответила:

– Это грязная политика, мы в это не лезем. Не надо мне задавать провокационные вопросы.

Я кивнул ей на прощание и пошёл прочь.

Глава 4

На следующий день я первым делом залез на сайт DW, поглазеть, что за сюжет получился у Дины с Олексием. Ведь, помимо поганых москалей, которых никому в мире уже не жалко по определению, неонацисты призывали вбить в землю до ноздрей жидов и гомосеков, а вот за это в толерантной Европе полагалось а-та-та.

Но никакого а-та-та в Европе не случилось – все эпизоды, где украинский неонацист Алексей Бык со товарищи упоминал евреев и гомосексуалистов, в этом репортаже были тщательно вырезаны.

В результате постороннему зрителю оказалось невозможно понять, в чём вообще состоял конфликт, случившийся перед входом в Оболонский суд между нациками и полицией. Об этом вопрошали многочисленные комментарии немцев под репортажем из Киева, а им содержательно отвечали более информированные и потому крайне злые представители киевского ЛГБТ-сообщества.

Впрочем, администрация немецкого телеканала через пару часов нашла самое простое и очевидное решение проблемы – она просто удалила сюжет со своего сайта. Во всяком случае, когда я зашёл туда после завтрака, по сохранённой ссылке появлялась невинная история об открытии в Киеве памятной доски какому-то очередному европейскому философу. В этом сюжете особо подчёркивалось, как быстро движется к Европе украинская нация, как активно вдохновляется Украина европейскими ценностями, а в финале давалась краткая справка о том, почему во всех проблемах Украины виновата Россия.

Я захлопнул крышку ноутбука и некоторое время тупо смотрел в облупившуюся побелку потолка своей комнаты. Там, в белёсых следах извёстки, я искал ответы на извечные вопросы русского интеллигента.

Впрочем, кто виноват и что мне теперь следовало делать, я уже знал. Ведь с утра я получил очередное строгое напутствие от директора агентства:

– Сделай, наконец, нам хитовый репортаж. Пока тебя читают хреново. А нам нужен трафик, расширение аудитории. Нам нужно, чтобы на тебя бежал читатель вприпрыжку. Ищи необычные повороты, давай нам эксклюзив, чтоб читатель ждал тебя каждый день и визжал от возмущения, если тебя не будет.

Я, конечно, пообещал исправиться, но что тут можно было снять такого, чтобы наш читатель побежал вприпрыжку или даже завизжал, мне было неясно.

В анонсах на сегодня тоже не нашлось ничего интересного – сплошные пресс-конференции в информагентствах, куда нужно было заранее аккредитовываться. Мне эта процедура казалась слишком опасной, и я пока не придумал, как её обезопасить. Сайта у моей болгарской радиостанции, конечно, пока ещё нет, но телефоны-то в Европе работают.

В итоге я решил просто прогуляться по центру с камерой в руках. Штатив оставил в хостеле, взяв с собой лишь небольшой пакетик для камеры, куда и уложил её, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания.

После часа блужданий по центру города я услышал неподалёку гул толпы и гавканье мегафона. Двигаясь на звук по широкому проспекту, я вышел к большому сталинскому зданию, возле которого на широком тротуаре стояла толпа примерно в сотню человек. Выглядели эти люди неважно – одетые в старые китайские пуховики, вязаные шапочки ещё советских времён, какие-то совсем убитые ботинки, стоптанные даже снаружи. Многие держали плакаты на русском языке, и между собой они общались тоже, разумеется, по-русски, но вот лозунги в сторону фасада административного здания скандировали строго на украинском.

Я подошёл поближе ко входу и прочитал надпись: «Киевска миська рада». С другой стороны входа виднелась табличка, извещавшая, что здесь также размещается Киевская городская государственная администрация. Я узнал это место – совсем недавно здесь отплясывали подростки на вечернем «Патриотическом дансинге».

Городской парламент и исполнительная власть уживаются в одном здании – это какое-то чудо мироздания, такого симбиоза я не видел ни в одной стране мира.

Я вытащил камеру из пакета и начал снимать акцию протеста. Впрочем, акция была на удивление вялой, плакаты ничего не объясняли: «Ждём мы от Кличко ответ, а его всё нет и нет», «Кличко, не буди лихо, пока оно тихо!», «Власти скрывают!».

Перед входом в администрацию стояла группа скучающих полицейских в тёмных куртках с капюшонами. Увидев мою камеру, они все дружно накинули капюшоны на головы и повернулись спиной. Впрочем, я успел снять несколько крупных планов полицейских, так что зачем они от меня так демонстративно прятались, я не понял. Возможно, это просто рефлексы, приобретённые силовиками после Майдана, когда некоторое время революционные граждане ходили к полицейским по домам и избивали их там вместе с домочадцами за поддержку кровавого москальского режима Януковича. Сейчас вроде ситуация успокоилась, но наука в сочетании с живительными оплеухами всегда запоминается надёжнее, чем без них.

– О, пресса до нас снизошла, дивитесь, люди! – услышал я хриплый голос за спиной.

Позади меня стоял мужик с мегафоном в руках, видимо, лидер этих активистов.

– А что, пресса вас игнорирует? – поддержал его я, снимая сцену с плеча. Он отменно смотрелся на фоне своей толпы – грустный, замёрзший, унылый мужичок в драной кепке и с подклеенным синей изолентой мегафоном.

– Кличко дал приказ всем журналюгам: нигде про нас ничего не рассказывать! – пожаловался он мне. – Никто не пришёл, видите. Журналисты у нас прислуживают власти, не осталось в Киеве честной прессы.

– Ну что ж, вот вам честная пресса, давайте, рассказывайте, в чём у вас проблема, – обрадовался эксклюзиву я, вставая поудобнее перед ним и выстраивая кадр поудачнее.

– А вы что за пресса, откуда? Больно говор у вас подозрительный. Вы, простите, случайно не москаль? – выдохнул он мне в лицо застарелым перегаром, попутно сканируя меня и мою камеру красными тревожными глазками.

Я мысленно грязно выругался, но вслух выразился аккуратнее:

– Громадянин, твою мать! Ты хочешь, чтобы о ваших проблемах узнали в обществе или нет?! Чего ты боишься, если у тебя вроде и так всё уже отняли, что могли?!

– Точно, москаль. Наши так не говорят, – уверенно подытожил он и повернулся к своим.

– Вот этому никаких интервью не давайте! – закричал он в мегафон, указывая на меня пальцем. – Это москаль, он проник к нам из Москвы, не верьте ему!

Толпа возмущённо загудела, а из группы полицейских ко мне смело шагнули сразу двое:

– Документы предъявите, гражданин, – сказали они мне по-русски.

Я опустил камеру и выудил из-за пазухи удостоверение болгарского радио. Мужик с мегафоном стоял рядом, вытягивая шею, чтобы лучше всё видеть.

– А, так це ж болгарский журналист. Работайте спокойно, – с видимым облегчением и поэтому громко сообщил всем молоденький сержант, возвращая мне удостоверение.

– Ошибка вышла, громадяне! Можно с этим разговаривать, це болгарский журналист. Не москаль! – снова поднял мегафон мужичок.

Из злобной мстительности я не стал записывать с ним интервью, хоть он и ходил за мной потом по пятам, откровенно напрашиваясь.

Я нашёл в толпе милую бабушку, которая так обрадовалась камере и моему вниманию, что стала рассказывать мне всю свою жизнь.

Я узнал, что у неё дочка и внучка живут в Ростове, а сама она «после заварухи» не рискнула уезжать из Киева, потому что ждала от застройщика оплаченную ещё в 2013 году квартиру. Акция обманутых дольщиков, вот что это было.

– Мне смешно слышать, как вас тут москалём обзывали. Они все запуганы, дурачки, не понимают, что не москали для нас самый страшный враг. Самый страшный враг – это наше правительство, наша бандитская власть, – заявила женщина в камеру.

Я удивился этой смелости, но она спокойно и честно мне все объяснила:

– Я уеду отсюда к лету. Всё уже ясно, не будет тут никогда ни порядка, ни спокойствия. И квартиры мне, конечно, не видать, я же не дура, всё понимаю…

Потом за мной начал ходить какой-то жуткий зловонный бомж в солдатской шинели и кирзовых сапогах, но в вязаной шапочке вместо аутентичной ушанки.

– Позвольте, я дам вам интервью, пан журналист, – с застенчивой улыбкой предлагал он.

Сначала я брезгливо отмахивался, но потом мне стало интересно, и я спросил его, о чём он хочет рассказать.

– Есть большая проблема в Киеве. Но про неё почти не говорят, власти скрывают, Порошенко лжёт.

Заинтригованный, я всё-таки поднял камеру на плечо и поставил его в кадре на фоне толпы, как раз начавшей скандировать что-то злобное в адрес властей.

– Я вижу только одну проблему в нашем городе, – сообщил мне этот фрик с абсолютно серьёзным выражением на мятом лице. – Мировая популяция кенгуру насчитывает свыше тридцати миллионов особей, так? А в Киеве проживает всего три миллиона человек. Если кенгуру решатся, наконец, напасть на нас, каждому киевлянину придётся драться с десятью кенгуру одновременно. Я не уверен, что мы сможем выиграть эту битву. Вы вообще видели, как дерутся кенгуру? Лучше бы вам этого не видеть, это страшное зрелище. Донесите нашу озабоченность по этому поводу до кого следует в Москве, пожалуйста. Пусть Путин пришлёт к нам своих вежливых зелёных человечков, и они помогут нам победить этих сраных кенгуру. Иначе мы все погибнем, вы хоть это понимаете?

Я молча снял камеру с плеча и пошёл обедать.

Глава 5

Возле Верховной Рады на грязном заснеженном асфальте клубилась толпа, точнее, две чётко различимые толпы: одна – с красными флагами и надписями «5.10», другая – с чёрно-жёлтыми флагами, а также украинской и нацистской символикой.

Толпу с красными флагами окормлял со сцены посредством огромных аудиоколонок миллионер Геннадий Балашов. Я сразу узнал его, хотя до сих пор только слышал про «украинского Жириновского».

Он стоял на скамейке перед толпой соратников в роскошном длинном чёрном пальто и с видимым отвращением смотрел на запрокинутые к нему лица.

– Украинцы, учитесь работать! Вот подошли ко мне и спрашивают, что делать – денег нет, пенсии нет. Да, надо брать в руки котомку, чемодан с товаром и торговать, не стесняться. Корону снять с головы украинцу надо. Надо перестать орать, что мы тут пассионарная нация. Никто нас в мире не считает пассионариями. Нищетой нас считают. В Польше последние места дают, потому что украинец ничего не может. Вот до чего нас довели. А нам кричат: «Слава Украине!» «Позор Украины» – вот во что мы превратились. Мы с вами позором стали всего человечества, потому что давно ничего не производим, кроме дерьма!..

Я пробился поближе, пытаясь увидеть и зафиксировать гневную реакцию толпы на обидные слова, но вокруг меня никто и не думал обижаться. Люди внимательно слушали и даже аплодировали в коротких паузах своему кумиру.

Впрочем, националисты, конечно, подобных речей не стерпели. Со стороны их митинга к Балашову вдруг направилась группа упитанных боевиков в чёрных куртках, послышались было звуки ударов, но быстро выяснилось, что миллиардер готов и к такой дискуссии. Из припаркованных рядом машин высыпали крепкие молодые люди в чёрных шапочках с надписью белым «5.10». Они рванули наперерез нацикам, встретив их возле скамейки, и там, под одобрительные возгласы своего хозяина, принялись профессионально и жёстко лупить неповоротливых чубатых неонацистов.

Я только поднял камеру на плечо, как почувствовал толчок в спину.

– Не надо это снимать, хлопчик. Не расстраивай меня.

Позади меня стоял очередной спортсмен в шапочке «5.10» и хмурил страшное, испещрённое старыми шрамами лицо, пока я возвращал камеру на место.

Тогда он показал мне большой палец и, ловко ввинчиваясь в толпу, энергично устремился к месту сражения.

Впрочем, там уже всё было кончено: националисты, хотя и продолжали выкрикивать что-то злобное и угрожающее, отступали к Мариинскому парку, утаскивая с собой раненых товарищей. Спортсмены их не преследовали, а спокойно стояли, ожидая команды, возле скамейки.

– Молодцы, ребята! Вот так мы будем побеждать всегда! Голосуйте за партию «5.10», будет порядок и закон, – подытожил итоги сражения Балашов, пружинисто спрыгнул со скамейки и в плотном окружении своих бойцов направился к чёрному лимузину.

– Работать надо, украинцы! Работать, а не митинговать! – донеслось до нас прощальное, прежде чем захлопнулись дверцы машины.

Толпа вокруг меня вдруг закружилась, пришла в движение и буквально понесла к ограждению здания парламента. Я решил было, что это на нас снова напали националисты, воспользовавшись отъездом отряда спортсменов, и мы убегаем от них, но всё оказалось проще и циничнее.

– Подходим по одному, предъявляем паспорт.

Меня подтащило прямо к здоровенному мужику с большой папкой в руках. Он заглянул мне в лицо, потом в папку, потом снова мне в лицо и заорал:

– Паспорт же нужен, сказал ведь сто раз!

– Нет паспорта, – пробормотал я виновато.

– Да и чёрт с ним, – сказал другой тип рядом и чёткими быстрыми движениями отсчитал мне из пачки двести гривен новенькими бумажками.

– Отходи, не задерживай, – заорали мне нетерпеливо в уши со всех сторон.

Действительно, в руках у меня оказались двести гривен, и до меня вдруг дошло, за что именно я их получил.

Толпа вокруг быстро рассасывалась, хотя отдельные её представители никуда не спешили, а с блаженными улыбками распечатывали прямо здесь, перед парламентом, фунфырики с каким-то пахучим спиртосодержащим снадобьем и употребляли его вовнутрь.

– Эй, косорыловку будешь? И ты, это, деньги-то убери в карман, не свети так, – укорил меня строгий голос рядом.

Я обернулся. Рядом допивал жидкость из фунфырика очередной манифестант, пожилой и, судя по необычайно опухшей физиономии, совсем уже спившийся гражданин.

– А что, если не спрятать – вернутся и отнимут, что ли?

– Кто, эти? Нет, эти не отнимут. Есть тут кому отнять, – вздохнул мой собеседник. Он наклонился ко мне и прошептал: – Демон тут ходит. Небольшой такой, но ловкий, как чёрт.

– Охмуряет? – брякнул я наобум в некотором замешательстве.

– Да нет, что он, баба, что ли. Не охмуряет, нет. Чёрт – он отнимает! Как темнеет, он тут как тут. Держишь в руках деньги – всё, считай, нет их у тебя. Подчистую всё уносит, сатана.

Его, как типичного алкоголика, быстро повело даже от такой малой дозы, что была в пузырьке, и он устало сел прямо на грязный асфальт, грозя неведомому чёрту грязным пальцем.

– Врёшь, не возьмёшь!

Повалил мокрый снег, и я вдруг осознал, как замёрз.

Пока я шёл по площади, до меня доносилось заунывное: «Суровые годы уходят борьбы за свободу страны, за ними другие приходят, они будут тоже трудны…»

То ли они сами себя пародируют, то ли поэт гениально попал в точку, и слова воистину стали народными?

Я шёл по улице Грушевского, расталкивая каких-то невнятных назойливых прохожих, почему-то застревающих у меня на пути, пока до меня не дошло, что я иду посреди целой толпы попрошаек.

– Подай на оборону Родины, пан!

–Ветерану АТО[2] подайте!

– Купите стричку, всего десять гривен, дети вязали, деньги пойдут на оборону от москалей!..

Я с трудом прорвался сквозь эту шумную пахучую толпу и присел за столик под навесом от какого-то фастфуда, чтобы переждать там внезапную напасть.

Попрошайки, похоже, мигрировали поближе к самодеятельному мемориалу Небесной сотне на Институтскую улицу.

– …непростым является вопрос о том, какие факторы служат толчком к началу миграции этих животных. Период кормления для них в Мариинском парке ограничивается обычно фотопериодом, соотношением светлого и тёмного периодов суток. С наступлением сумерек кормовая база сокращается, редкий прохожий рискнёт зайти в парк вечером. Тогда происходит перемещение популяции туда, где кормовая база остаётся неизменной или даже растёт…

Я обернулся. Позади меня сидел благообразного вида маленький сухонький старичок и блаженно улыбался, глядя на проходящих мимо «ветеранов АТО».

– Добрый день. Вы мне это всё рассказываете или кому?

По повадкам это был городской сумасшедший. Меня, казалось, он не слышал и, похоже, даже не видел. И рассказывал не видимой мне аудитории:

– …во время миграционного периода у животных происходят изменения в физиологии и в поведении. Животные, которым обычно свойственно территориальное поведение, заметно снижают свою агрессивность. Это делает возможным их объединение в стада и стаи. Иногда у мигрирующих животных образуются смешанные стаи, в которые входят не только разные виды одного отряда, но и представители разных классов животных. Вы можете видеть смешанную стаю «бездомных жителей Донбасса» и «ветеранов АТО», но встречаются и более экзотичные перемешивания, например, волонтёры ЛГБТ и цыганский табор…

Я достал из сумки ноутбук и начал набрасывать репортаж про митинги у Рады для родной редакции. Увидев, что я угнездился основательно, ко мне вышел официант. Пока он принимал заказ, я показал ему глазами на старичка.

– Это у вас местная достопримечательность?

– Да он тихий, бормочет, не мешает особо. Или вам мешает?

– Нет-нет, всё нормально.

– Это, между прочим, известный наш киевский учёный, профессор зоологии Степан Гопала из института Шмальгаузена. Его там, в институте, подсидели нехорошо, выперли, в общем, этой осенью, и он теперь свои лекции всем на улицах рассказывает.

– Вы студент? – догадался я.

– Аспирант. Из этого же института. А Степан Семёнович у нас вёл семинары эволюционной морфологии позвоночных и зоогеографии, – подробно ответил официант.

Он ушёл готовить мне заказ, а я минут пять покопался в Сети, отыскивая информацию о профессоре. Оказалось, действительно, подсидели несчастного зоолога, спихнув с довольно хлебной должности заведующего кафедрой. И сделали это украинские националисты, хлынувшие в столицу из провинции после переворота 2014 года и устроившие там так называемые люстрации – расправы по политическим или этническим поводам.

И ведь как цинично выперли – обязали бедолагу сдавать ежегодную переаттестацию не на русском и даже не на английском, а на украинском языке. Это притом, что никто и никогда не переводил на украинский язык термины эволюционной морфологии, больше того, этих переводов не существует в принципе, потому что украинский язык – это сравнительно новый диалект.

Я обернулся к профессору в наивной надежде завязать разговор:

– Скажите, профессор, есть ли будущее у украинской науки? Как будет на украинском языке dinosaurum?

Он по-прежнему меня не слышал – сидел, подперев ладонью белое анемичное лицо, и строго хмурился, глядя на прохожих, видимо, усматривая в их передвижениях нарушения каких-то фундаментальных зоологических законов. Потом он встал, по-прежнему не обращая на меня внимания, и ушёл, слегка прихрамывая, куда-то в сторону Верховной Рады.

Девушки-редакторы, дежурившие на выпуске вечером, дважды возвращали мне этот репортаж с пометкой: «Вообще ни хрена не понятно, Игорь! Перепиши уже человеческим языком, про что там у тебя происходило».

И только к ночи, после очередной правки, я получил, наконец, радостное известие: «Ладно, мы поняли, что понятнее уже не будет, ставим как есть. Береги психику, ты нам нужен здоровым».

Глава 6

Утро началось неожиданно: в комнату постучали. Я подлетел на кровати, быстро натянул джинсы, рубашку. Мелькнуло, что нужно сбросить на заводские настройки смартфон, но потом решил, что успею – дверь в мою комнату, как ни странно, была крепкая, из цельного дерева, и сломать её было бы не просто, две-три минуты свободы она бы мне дала точно.