Кармен. Комсомол-сюита

– Папочка, миленький, я вас очень-очень люблю. Но… можно я сделаю так, как решила? Я хочу попробовать сама. Простите меня.

Отец вздохнул, помолчал и наконец произнес:

– Ну что ж… Чему быть – того не миновать. Позвони как доберешься. А куда именно едешь?

– В глубинку, в сторону Сибири. Точнее пока не скажу, пусть будет сюрприз, – неловко пошутила я.

– Ну ладно. Будем ждать твой сюрприз. Целуем тебя, Мулечка. Удачи!

Папа… Он всегда такой спокойный, разумный. Весь шум в нашей семье был от мамы. Она и наорать могла, и повизжать, и вообще шикарно поскандалить, если считала нужным. Я думаю, выдержанный характер моего папы – это его наследственная черта от далекого предка, француза Базиля Лартика, который застрял в ужасных русских снегах в 1812 году, да так и остался жить в России. Смирился с судьбой, обрусел, стал Василием и научил своих детей спокойно принимать любые повороты в жизни. Только фамилию сохранил и передал потомкам – Лартик. Я читала, что такие фамилии, с Ла- в начале, характерны для Нормандии и Северной Франции. Так что я – потомок самого настоящего, чистокровного француза.

Мулей меня называли только родители. Они когда-то вместе посмотрели фильм «Подкидыш» и были в восторге от актеров, от девочки Вероники Лебедевой, сыгравшей главную роль. Вся страна тогда начала повторять фразу персонажа Фаины Раневской «Муля, не нервируй меня». И папа первый назвал меня Мулей. Это смешное домашнее имя легко прижилось.

Даже мама стала звать меня Мулей. Хотя когда я родилась, именно мама настояла, чтобы меня записали в роддоме, а потом и в ЗАГСе как… Кармен. Мама обожала новеллу Проспера Мериме про роковую красавицу и бесстрашных контрабандистов. Потом папа дал ей послушать пластинку с записью оперы «Кармен» на французском, и мама «умерла» от страстной хабанеры: «У любви как у пташки крылья…».

Так что выбор имени для дочери был однозначным – Кармен, и точка. А что? Кармен Антоновна Лартик – звучит. А кто скажет «нет», получит по лбу. Для всех остальных, для друзей и знакомых я просто Кира.

* * *

Самолет пошел на посадку. Стюардесса прошла по салону, проверила, все ли пристегнуты. Я судорожно глотала слюну, мусоля во рту очередной мятный леденец. Я ненавижу мятные леденцы, но в полете меня моментально укачало и только эти противные «сосачки» помогали мне справиться с тошнотой хотя бы отчасти. Я даже порадовалась, что обошлось без рвоты и пакетиков. Самолет снижался, в иллюминаторе побежали полосы разметки, силуэты других самолетов, стеклянные стены аэровокзала. «Полет окончен! Счастливого пути, дорогие товарищи! Пожалуйста, не забывайте ручную кладь», – мелодичным, поставленным голосом сообщила стюардесса.

На ватных ногах, бледная от тошноты, я протопала в здание аэровокзала и встала у ленты транспортера, высматривая свой чемодан, раскрашенный под божью коровку. Потом, уже с чемоданом, пришлось ломануться в дамский сортир, где меня славненько вывернуло, до печенок. Пришлось сесть на чемодан и отдышаться, а потом я старательно умылась, подкрасила бесцветные губы и щедро накидала махровой туши на ресницы. Придя в себя, я вышла в пассажирский зал. Я уже жалела о своем решении. Я готова была первым же самолетом рвануть обратно в Москву.

Дурная голова ногам покою не дает. Если я сейчас позвоню родителям и скажу, что передумала, то, уверена, уже через сутки я буду сидеть с ними в уличном кафе и хрумкать горячие круассаны, есть сыр и запивать ароматным кофе, и мама будет пытаться подлить мне в чашку сливок.

Я застыла, тупо пялясь на свое отражение в стеклянном окошке киоска Союзпечати. Нет, назад нельзя. По крайней мере не сейчас, не сразу. И кофе со сливками я терпеть не могу. Я люблю просто черный кофе.

Из аэропорта до города сорок минут на маленьком жестком автобусике, прозванном в народе «таджичкой», потом на трамвае до автовокзала. Там еще три часа ожидания и еще два с половиной часа езды в междугородном автобусе «Турист», в мягком анатомическом кресле. Я проспала почти всю дорогу. Когда открыла глаза и посмотрела в окно, увидела длиннющий белый транспарант с большими красными буквами «Привет советским воинам-освободителям от немецко-фашистских захватчиков!».

– Привет, захватчики, – проворчала я, собираясь потереть заспанные глаза. Но вовремя вспомнила, что у меня же ресницы накрашены. – Руки бы вырвать тому, кто составил текст для этого транспаранта. Что за придурок! Надо ж было тире ставить после «воинам», а то получается, что немецко-фашистские захватчики радостно шлют нашим воинам кокетливый привет. Идиотизм…

Автобус подрулил к маленькому зданию из красного кирпича, остановился и с шипением открыл дверь салона. Я поправила сумку-котомку через плечо, взяла в одну руку маленький, но увесистый чемоданчик с пишущей машинкой, второй рукой подхватила свою «божью коровку» и храбро шагнула из теплого автобуса в новую жизнь, прямо в самую середину огромной мутно-серой лужи. В славном провинциальном городке только что закончился настоящий летний ливень, а я и не заметила, проспала.

Белые лаковые туфельки на блестящей черной платформе тут же ушли на глубину, пискнув «sos» мелкими пузырьками. Подол светлого джинсового пальто окрасился серыми разводами. Чистой осталась только юбка, потому что была мини и скрывалась под летним пальто. Зашибись… Я стояла посреди огромной лужи и в своих импортных цветных шмотках, с ярким чемоданом в руке, наверное, выглядела так же нелепо, как Эйфелева башня посреди капустного поля. «Это Родина, сынок», – всплыла в памяти фраза из анекдота про глистов.

Туфли уже не спасти. Но и стоять тут, на радость местным жителям, я не собиралась, мне же надо добраться до конкретных людей, которые должны принять меня на работу и обеспечить жильем. Вот только понять бы, в какую сторону шагнуть из этой чертовой лужи?

Прямо передо мной, подняв ленивую грязную волну, затормозил четыреста двенадцатый «Москвич» горчичного цвета. Из распахнутой дверцы ко мне протянулась мужская рука…

Глава 2. На новом-новом месте

– Девушка, давайте-ка помогу… – услышала я сочный, низкий мужской голос.

Я не успела ответить. Через минуту мой красный чемодан и пишущая машинка покоились на заднем сидении автомобиля, а на переднем сидении я грела свой озябший зад в мини-юбке и мокрые ноги в грязных туфлях. Водитель, серьезный дядька, с кудрявой шапкой седеющих волос, повернул ключ зажигания и вырулил из лужи. «Сейчас он наверняка скажет что-нибудь до тошноты банальное, вроде «откуда такая красота в наших краях» », – подумала я, поджимая ноги.

– И откуда же такая красота в наши края залетела? – спросил дядька. Оценивающий взгляд его синих глаз сверкнул веселым любопытством. – Куда прикажете отвезти?

– Красота из Москвы, – как можно более невозмутимо заговорила я. Пусть не думает, что смутил меня своими банальностями. Я к таким подкатам еще в интернате привыкла. – Огромное вам спасибо, товарищ… не знаю вашего имени…

– Николай Петрович, – тут же подсказал он. – Меня зовут Николай Петрович. А вас?

– Меня зовут Кира. Если вам не трудно, Николай Петрович, подвезите меня куда-нибудь поближе к вашему радиозаводу. Мне очень нужно успеть, пока там начальство домой не ушло, – просто и дружелюбно говорила я, словно это был мой старший брат или отец, заботливый и добрый. Никакого женского кокетства. Я знаю, такой тон сразу переключает самецкий инстинкт охотника на инстинкт защитника и «помогатора», активирует во взрослых мужчинах отцовское чувство. Сработало.

– Так вы к нам на работу? Ну да, поздновато получилось, но ничего, сейчас поднажмем… Авось успеем, – интонация Николая Петровича моментально смягчилась, в голосе появилась отеческая теплота. Он вдавил педаль газа и рванул по мокрым улицам, мастерски лавируя между огромными лужами и забрызганными грязью автобусами.

Я пыталась рассматривать улицы, по которым мы ехали, но ничего толком не успела разглядеть. «Москвич» лихо промчался по бетонному мосту над бурной, тёмной рекой, усыпанной пенными барашками, проехал еще немного и по-киношному припарковался прямо перед проходной – одноэтажным кубиком, окрашенным в розовый цвет, с белыми квадратными колоннами на входе и ярким фонарем над дверью.

– Посидите минутку, Кира, я сейчас с проходной позвоню, узнаю, на месте ли начальство, – сказал мой из-лужи-спаситель, выскочил из машины и, перепрыгнув сразу три ступеньки крыльца, влетел в розовый домик.

Я с интересом наблюдала. Дяденька взрослый, лет сорок с хвостиком, наверняка, а может и полтинник уже, а какой прыгучий! Передо мной, что ли, форсит? Ну-ну. А может местный спортсмен? Потом узнаю. Мне же в этом городе жить, как минимум, целый год. Хотя обычно по распределению нужно отработать три года, но… у меня же такой папа… Я улыбнулась собственным мыслям.

За высоким решетчатым забором, от ворот проходной, в глубь заводской территории шла широкая асфальтовая дорога, по краям ровные тротуарчики для пешеходов, вокруг ухоженные клумбы, очерченные бордюрчиками из белого силикатного кирпича. Высокое, в шесть этажей, здание администрации радиозавода перекрывало вид на заводские и служебные корпуса и сверкало закатным золотом в широких оконных рамах. Пара мужчин на крыльце заводоуправления курила и переговаривалась, поглядывая в сторону проходной.

Только бы застать начальство, а то придется ночевать на местном автовокзале, если только он не закрывается на ночь. Вряд ли в этом захудалом городишке есть гостиница, а если и есть, то там, наверняка, типичная гостиничная чумка под названием «Мест нет». От этих мыслей мне стало тоскливо. Но я тут же вспомнила, что у меня есть вариант на «всякий пожарный» – прийти в редакцию местной городской газеты и попросить помочь с ночлегом «товарищу из Москвы». Обычно в газетной редакции обязательно кто-нибудь работает вечером, у журналистов ненормированный рабочий день. Я уверена, местные собратья по перу не дадут пропасть коллеге, тем более мне всего-то одну ночь перекантоваться. А завтра я прямо с утра заявлюсь к начальнику завода и сама решу все свои вопросы. Интернатская жизнь научила меня быть очень самостоятельной.

Мой новый знакомец вышел из розовой проходной и, сияя широкой улыбкой, подошел к машине. Распахнул дверцу и подал мне руку. «Галантерейный», однако, кавалер.

– Кира, прошу… Вам повезло, начальство еще не ушло. Вас ждут, – он кивнул в сторону административного корпуса. – Ваши вещи я оставлю у контролера на проходной, не волнуйтесь, присмотрят. Контролера зовут Зоя Ивановна. А вам надо будет подняться на четвертый этаж, кабинет четыреста восьмой. Идемте.

Я вышла из машины, одернула замызганное джинсовое пальто, поправила сумку на плече и пошла к проходной. Николай Петрович легко шагал за мной, с моими чемоданами в руках. Внутри проходной пахло какой-то травой и обувным кремом, за стеклянным окошком сидела седая бабулька в очках с толстыми стеклами и исподлобья наблюдала за нами.

– Зоя Ивановна, добрый вечер, – вежливо поздоровалась я и улыбнулась. – Можно пройти?

Бабулька встрепенулась и без тени улыбки, но и без недовольства ответила:

– Паспорт покажите и проходите. Куда дальше-то знаете?

– Да, спасибо, мне уже все объяснили.

Я развернула паспорт и прижала к стеклу, Зоя Ивановна привстала из-за стола и внимательно рассмотрела документ. Потом кивнула, нажала нужную кнопочку, и металлическая калитка проходной открылась, пропуская меня. Я оглянулась. Николай Петрович шагнул в комнатку к контролерше, послышался тихий стук чемоданов.

– Еще раз большое вам спасибо, Николай Петрович, – с чувством сказала я. – Всего вам доброго.

– Не за что, – ответил он. И в его синих глазищах снова сверкнуло мужское любопытство. – И вам всего доброго, Кира.

Я выпорхнула с обратной стороны розового кубика и быстро зашагала по тротуарчику к заводоуправлению.

В четыреста восьмом кабинете меня встретил плотный приземистый мужчина, с залысинами, широкие темно-синие подтяжки удерживали немного мятые брюки на его солидном брюшке. Мне повезло еще раз, поскольку это оказался первый заместитель директора завода, товарищ Любимкин, Петр Петрович. После обязательных любезностей я выложила перед ним направление из института и сходу заявила, что мне нужно место в общежитии, иначе придется провести эту ночь на улице. Товарищ Любимкин слегка оторопел от моего напора, но кажется еще больше – от моего внешнего вида. Еще бы, глазастая деваха, бледная как смерть, волосы черные по плечам разметались, в замызганном джинсовом пальто и серых «носочках» из засохшей грязи, через плечо джинсовая сумища-котомка с бахромой и портретом Че Гевары. Неземная красота!

Заместитель застыл на секунду, а потом начал набирать какой-то номер на телефоне. Я услышала длинные гудки в трубке, потом глухой щелчок и громкое «да».

– Лида, не кричи так, оглохнуть же можно, – вместо «здравствуйте» ответил Петр Петрович. – Я к тебе сейчас девушку отправлю, она приезжая. Ты найди ей комнату…

Трубка начала орать противным женским голосом. Любимкин поморщился, отведя руку с трубкой в сторону, и как только собеседница замолкла, снова заговорил:

– Будя орать-то… Знаю… Знаю, ага… Обещал, так сделаю! Короче, девушка к нам на завод по распределению. Так что давай, пошевелись там. Ей ночевать-то надо где-то, ай нет? Не на улице же… Ну да, оформим все завтра, прямо с утра. Ну все. Все.

Он положил трубку, вздохнул тяжело и поднял на меня усталый взгляд.

– Вот что… э-э… – он снова глянул в листок с направлением, – Кармен Антоновна… м-да…

– Можно просто Кира, – быстро подсказала я.

– Ага… Кира. В общем, сегодня уже никого на месте не застать из начальства-то, а завтра приходите утром, всех застанем и все решим. Вот вам записка для комендантши, ее Лидия зовут, да. Она вас сейчас заселит, а завтра все оформит как положено. На проходной спросите, как к женскому общежитию пройти, вам там скажут. А теперь идите, отдыхайте, Кармен Антоновна, просто Кира. До завтра.

Он протянул мне широкую ладонь, я с чувством пожала ее обеими руками.

Недовольная комендантша Лидия определила меня на ночевку… в неработающую постирочную. Мне предстояло спать в ванне. Но я так устала за этот бесконечный день, что мне было наплевать. Все вопросы я буду решать завтра. А сейчас, наскоро ополоснувшись в душевой, я вскипятила маленьким кипятильничком стакан воды, заварила себе слабенького чаю, зажевала маленькую круглую булочку, оставшуюся с самолетного перекуса, и завалилась спать в большую чугунную купель, на толстый, мягкий полосатый матрас. «На новом-новом месте приснись жених невесте», – машинально подумала я, проваливаясь в сон.

* * *

Никаких снов я не увидела. Утром привычно проснулась под писк своего любимого будильничка, маленького, в круглом металлическом корпусе, покрытом голубой эмалью. Мне его папа подарил. Неубиваемый и надежный, с золотыми стрелочками и красивыми четкими цифрами, которые мягко светились в темноте бледно-зеленым.

Я не сразу сообразила, где нахожусь. Белый кафель вокруг, желтые разводы на потолке, покрашенном масляными белилами, пара узких форточек с мутными стеклами, по стенам тонкие трубы, тоже белые, и зачем-то торчат краны, а под ними на полу ржавые пятна. Я что, в психушке? Или это баня? Мысль о том, что я снова в интернате, что меня заперли и забыли в помывочном блоке, который уже несколько месяцев как закрыт на ремонт, сковала тело ужасом. И все это я прожила за секунды, прежде чем вспомнила, что я, вообще-то, в другом городе и ночевала в постирочной в женском общежитии радиозавода. Ага. Пора вставать, меня ждут великие дела!

Сегодня мне предстояло общаться с разными начальниками, поэтому никаких мини-юбок и джинсовых котомок. Деловая белая блузка на пуговках, синяя прямая юбка на два пальца ниже колена, черные туфли-лодочки на среднем каблучке, в руках сумка-портфель со всякими бумагами и нужными мелочами типа блокнота, ручек и прочего. Волосы собрала в простой хвост. Косметики минимум, так, обозначить темно-синим карандашом глаза, подкрасить реснички ленинградской тушью-плевалкой и добавить губам девичьей нежности светлой розовой помадой. Ах да, еще пару капель духов, демократичных.

Наша домработница Зина, помогая мне собираться в дальнюю дорогу, сунула в чемодан пузыречек своего любимого «Ландыша серебристого». Спасибо, Зина, добрая ты душа. Мама подарила ей на день рождения флакончик настоящих французских духов, но Зина ими не пользовалась, только любовалась на красивую коробочку, иногда открывала ее, нюхала и цокала языком в восхищении. А в жизни так и продолжала пользоваться «Ландышем».

Ну, вперед и с песней!

Петр Петрович, заместитель директора, в этот день был моим «великим кормчим», представил меня кому следует, на вопросы, по большей части, отвечал вместо меня. Когда мы шли по коридору в очередной кабинет, я аккуратно спросила его, почему он так делает. Любимкин ответил, пыхтя:

– Да имя у тебя странное, понимаешь. Я уж лучше сам тебя представлю, чтобы народ-то не пугать. Пускай ты там по паспорту вся такая… как нерусская, а наши тебя теперь запомнят как Киру. Нормальное же имя, е-мое.

– Нормальное, – тут же согласилась я. – Спасибо, товарищ Любимкин.

– Да чего там… все путем, – Он расплылся в довольной улыбке. – Да так и быстрее получается. А то начнется всякое: «откуда такая красота», «вы что, иностранка» и прочая чушь. А так-то я сам четко, как в армии, сразу докладываю, и никаких, понимаешь ты, вопросов нет.

Он буквально за ручку привел меня в отдел кадров и посадил перед строгой дамой-инспектором и велел затем уже самой явиться пред светлые очи комсомольского бога, в горние выси кабинета заводского комитета комсомола на шестом этаже заводоуправления. Я поклялась уставом ВЛКСМ. Дама-кадровик хихикнула.

Уладив бумажные дела, я добралась до комсомольского бога уже перед самым обедом. Постучала в дверь кабинета и зашла, не дожидаясь ответа. Большая, вытянутая пеналом комната, вдоль стен разные стулья, справа от входной двери большой портрет Ленина, а на противоположной стене карта города и вырезанные из журналов фотографии кубинцев Фиделя Кастро Руса и Эрнесто Че Гевары, пышноволосой американки Анжелы Дэвис, чилийских товарищей Альенде и Корвалана, словом, весь патриотический иконостас. А ещё несколько красных вымпелов за успехи и победы заводских комсомольцев. Выглядело все это так, как будто Владимир Ильич любуется этой выставкой достижений молодежно-патриотического хозяйства и именно поэтому так по-доброму улыбается и щурит глаза на портрете.

Во главе длинного стола сидел рослый белобрысый парень, читал какие-то бумаги и черкал в них карандашом. Он поднял голову и замер, вертя карандаш в пальцах.

– Вы к кому? Я не принимаю, у меня обед через… – он глянул на круглые часы на стене, – четыре минуты.

– Здравствуйте… – я оглянулась на табличку на входной двери, – товарищ Алфеев Вэ Эм, председатель завкома вээлкаэсэм. Меня зовут Кира, я из Москвы, журфак МГУ. Прибыла в ваше распоряжение. С сегодняшнего дня зачислена в редакцию заводской многотиражной газеты «Пульс Маяка» штатным сотрудником. – Я посмотрела на часы. – Одна минута пятнадцать секунд.

Карандаш со стуком выпал из руки председателя завкома.

– Кира из Москвы… – повторил он задумчиво. И тут же бодренько добавил – А-а… Здравствуйте! Отлично! Обедать идете?

– Иду. Буду благодарна, если покажете, где тут у вас столовая. Я ужасно проголодалась, – добавила я с обезаруживающей, мультяшной улыбкой и захлопала ресницами.

– Меня Виталий зовут, Виталий Михалыч. Идемте, товарищ штатный сотрудник. По дороге и познакомимся поближе.

Комсомольский бог оказался нормальным парнем, с чувством юмора. Пока я ела, он рассказал про заводскую многотиражку, про то, что некому толком писать о комсомольской жизни предприятия. Про то, как городская газета переманила к себе единственную настоящую журналистку из заводской редакции, и что теперь эта журналистка вообще замуж выскочила и вот-вот в декретный отпуск уйдет. Короче, писать некому, а надо. И заводу надо, и городу надо.

– Так что пахать тебе, Кира, не перепахать, – оптимистично закончил он и взялся за стакан с компотом из сухофруктов.

– За тем и приехала, – ответила я. – Где еще опыта набираться, как не в глубинке? А работы я не боюсь.

– Это хорошо. Только ты же замуж выскочишь через год, и привет. Опять нашу многотиражку лихорадить начнет.

– С чего это? – Я искренне удивилась. – И в мыслях такой ерунды нет.

Виталий только грустно усмехнулся.

– Это ты сейчас так говоришь. Все так говорят. А потом, глядишь… а специалист уже не специалист, а чья-то жена, да еще на сносях. У нас тут места такие… женильные, – он загадочно улыбнулся. – Спорим, что через год замуж выйдешь?

Теперь уже я застыла с открытым ртом. Чего? Места какие? Женильные?! « «Чур меня, чур!» – возрыдал Борис Годунов». Я улыбнулась в ответ.

– Нет, товарищ председатель завкома, не буду я с вами на такие темы спорить. Места, понимаешь ли, у вас женильные… «Ха-ха» три раза! Но словечко это я себе запишу.

– Что у тебя с жильем? – спросил уже серьезно Виталий.

– Все в порядке, шеф, ночую в постирочной.

– Где?! Да что они там все, сдурели, что ли? Вот я поговорю с комендантом… У нее же бронь горкомовская есть, как раз для таких, как ты, для приезжих специалистов с высшим образованием. Вот, блин!

Он не удержался и стукнул кулаком по краю стола. Посуда на наших подносах подпрыгнула, жалобно звякнули ложки с вилками.

– Виталий, хочешь приличное ругательство? Чтобы даже при дамах можно было высказаться?

– А такое есть?

– Ага, мы ж московские, у нас все ругательства такие. Короче, когда припрет, не «блинкаешь», а интеллигентно так восклицаешь: «Джентльмены, какого Диккенса?!». Или на французский манер: «Месье, какого Вольтера?!».

– Годится.

Виталий снова заулыбался, мы понимающе пожали друг другу руки. А я подумала, что с таким председателем комсомольского комитета я точно сработаюсь.

Обед закончился, и мы с Виталием шли из столовой обратно.

– Что у тебя еще осталось недооформленного? – спросил он.

– Собственно, заявления я все написала, приказ уже подписан, пропуск будет готов к концу дня. Остается медосмотр. Петр Петрович сказал, что я могу взять один день на это дело, с разрешения главного редактора, конечно.

– Ну так не тяни с этим. А главред – мужик нормальный, на медосмотр отпустит. Идем-ка сейчас к вашему коменданту. Надо тебя в человеческое жилье переселить. Ну, Лидия… вот баба поперёшная! Язва прободная… Чего удумала! В постирочную! Сама бы поспала в ванне, посмотрел бы я на нее… Какого Диккенса?!

«Горкомовская бронь» оказалась просторной угловой комнатой на последнем, четвертом этаже, с двумя окнами, с туалетом и даже душем. В маленькой прихожей встроенный шкаф для одежды. Но самый шик был в том, что в комнате был телефон. Вот это было просто замечательно! У меня же теперь ненормированный рабочий день, может понадобиться что-то согласовать даже поздно вечером или очень рано утром, а на первый этаж к общему телефону-автомату не набегаешься.

– А междугородный звонок отсюда можно? – спросила я.

– Только по области. А если надо в Москву, то только с городского Узла связи, – объяснил Виталий.

Этим же вечером я добралась до переговорного пункта на Узле связи и заказала звонок домой, в московскую квартиру, где у телефона дежурила наша домработница Зина. Пока телефонистки запрашивали канал на Москву, я читала городскую газету и экземпляры заводской многотиражки. Городская газета называлась «Камень Рабочий», и меня почему-то это название ужасно смешило. Хотя умом я понимала, что в свое время, в начале века, такое название местным большевикам казалось очень правильным, говорящим. Газета с историей, с судьбой, менять название теперь было бы уже как-то нелогично, даже неправильно.

– Москва, вторая кабина! Москва! Вторая кабина! – услышала я голос барышни-оператора, подскочила и буквально ворвалась во вторую кабину. Схватила трубку, а там уже причитает сквозь слезы наша милая домработница:

– Але! Але, Муля! Тебя не слышно!

– Зиночка, миленькая, я здесь! Я тебя слышу хорошо! – от волнения я тоже закричала в трубку. На том конце громко вслипнули. – Зина, у меня все хорошо, – заговорила я уже спокойнее, – не плачь, пожалуйста. Я долетела нормально, потом автобусом доехала. И представь себе, меня на вокзале встретили на машине и прямо до места довезли, – приврала я. – Так что вы все зря волновались, так маме и передай.

Зина, видимо, успокоилась и заговорила уже без всхлипов:

– Маменька твоя шибко переживает, ты же у нас к комфорту привыкшая, а там хотя бы горячая вода-то есть?

К комфорту? Зина, добрая душа, забыла уже, видимо, про мое житье-бытье в интернате да в студенческой общаге. Это дома у нас комфорт, опять же Зиниными стараниями, ведь мы сами бывали там только наездами да набегами на выходные. Так что, не так уж я избалована.