Кармен. Комсомол-сюита

И тут во мне поднялась такая обида… Вспомнился говнюк Вадик, моя дурацкая, безмозглая влюбленность в этого напыщенного засранца, то, как позволяла обходиться с собой, как терпела его омерзительные выходки и пошлые шуточки, как с готовностью хихикала в ответ на его сальные, дебильные анекдоты и вообще… Какая же я была дура! Как я вообще позволила, чтобы какой-то смазливый гаденыш так обходился со мной? Почему я не понимала, что это унизительно и мерзко?

А теперь вот другой смазливый гад говорит, что до меня на его поцелуи никто не жаловался. Какого Диккенса?!

– А мне плевать! – рявкнула я. – Самый умный, да? Скажи еще, что у женщины самая чувствительная зона это ухо. Где вы берете этот бред? Возомнил себя первым ебарем на деревне, только потому, что местные девчонки ничего, слаще морковки, не едали? Да пошел ты! Видала я таких умников в гробу в белых тапках! Ален Делон недоделанный! Начитаются всякой хрени из журналов, а как до дела дойдет, так тыкаетесь в девчонку, как кот в старую ушанку, толку никакого. И плевать, каково там девчонке, под таким самовлюбленным гавненышем. Лишь бы свое получить! А на девчонку плевать с высокой колокольни, умоется, типа, и дальше пошла…

Меня понесло. Еще немного, и я начну кидаться самыми отборными «кирпичами» великого и могучего нецензурного, спасибо высшему образованию. Алексей сначала оторопело пялился на меня, а потом раскинул руки, как-будто собрался ловить сбежавшего поросенка, и заговорил, медленно подходя ближе:

– Кирюша, малышка… прости дурака… Ей-богу, не хотел обидеть! И в мыслях ничего такого не было. У меня просто крышу срывает, когда ты так близко, малышка… Ну да, запал… Запал я на тебя, пушиночка. Что ж теперь делать-то? Прости, Кирюша…

Меня трясло от поднявшейся душевной боли, от горьких воспоминаний, от обиды на всех, кто когда-то заставлял меня чувствовать себя глупой, слабой, до чертиков беззащитной и ничтожной. Горло заболело от надрыва, который рвался пролиться слезами, но почему-то я не могла заплакать.

Я стояла, не в силах двинуться с места. Алексей осторожно обнял меня, прижал к себе. Я почувствовала, как он поцеловал меня в макушку.

– Пушиночка… У нас все будет по-другому. Обещаю, – услышала я тихий голос над ухом.

Я всхлипнула, слезы потекли сами. Кажется, я уревела ему всю рубашку. А потом, когда успокоилась, мы молча пошли к пристани. Я ступила на дощатый настил парома и уперлась рукой Лехе в грудь.

– Все, не ходи за мной дальше.

– Понял, – ответил он и отступил на шаг назад.

Он стоял на берегу и смотрел, как паром плавно двинулся по темной воде, как причалил и я сошла на том берегу. Только после этого Леха повернулся и пошел прочь. И только тут я вспомнила, до меня дошло, что он сказал.

«У нас все будет по-другому. Обещаю»…

Глава 5. Белка в колесе

Утром я проснулась с тягостным ощущением какой-то необъяснимой безнадеги. Болело лицо. Подушка оказалась совершенно мокрой. Я с трудом открыла глаза. Когда подошла к зеркалу, увидела совершенно опухшее лицо с красными от соленых слез щеками и узкими щелочками вместо глаз. Ни дать ни взять жена Мао Цзе Дуна. Снов в эту ночь я не видела или просто не помнила, что снилось. Только чувство обреченности, неизбежности происходящего заставило поежиться. Мадемуазель, какого Вольтера? Ответа у меня не было.

Как не было и времени копаться в себе. Я занялась привычными утренними делами, а потом работой, и через некоторое время забыла об этом странном состоянии.

* * *

Весь сентябрь я ходила в кино на каждый новый фильм, который показывали в кинотеатре «Ракета», и всегда это был последний ряд на последнем сеансе. Алексей сидел рядом, держал меня за руку, а потом провожал. Фильмы заканчивались уже в двенадцатом часу ночи, на последний паром я не успевала, поэтому приходилось идти к бетонному мосту, а это нехилый такой крюк. Думаю, Леха специально купил абонемент на самые поздние сеансы, чтобы провожать меня подольше. С поцелуями не приставал.

Мы обсуждали фильм, говорили о всяких интересных вещах.

– А где ты иностранных слов нахватался? – спросила я.

– Было дело… Когда на флоте служил, попробовал языки подучить, – ответил он.

– Здорово! А где вы плавали?

– Плавает дерьмо в проруби, а моряки ходят, – наставительно произнес Алексей.

– Извини. Так где вы ходили?

– Много где. Я, вообще-то, подписку давал, о неразглашении.

– Понимаю, – сказала я с видом знатока.

– В дружественный Вьетнам заходили, в Японии раз были. Однажды на Кубе стояли целый месяц. Когда в увольнительную на берег отпускали, надо же было с местными как-то общаться, вот и выучил кое-что из разговорника, – объяснял он.

– Понятно. Ты не обижайся, но я сразу чувствую, когда человек знает язык, а когда просто понтуется, – сказала я.

– Да я уж понял, ми корасон, – ответил Леха и хитро улыбнулся.

Когда мы шли по мосту, он загораживал и прикрывал меня, когда мимо проезжали большие, грохочущие грузовики. А на подходе к общежитию я обычно останавливала его и просила не идти дальше.

– Как олень в мультике про Снежную Королеву: «Дальше мне нельзя, девочка», – проговорил Алексей однажды.

Его улыбка была такой печальной, что я не выдержала – встала на цыпочки и поцеловала его в подбородок. Он легко подхватил меня и всего лишь на мгновение задержал в больших, горячих руках, глядя в глаза своими синими озерами. Потом опустил осторожно на землю.

– Пушиночка… – выдохнул он.

* * *

Про молокозавод я написала большую душевную статью. Мой начальник, главред многотиражки Борис Германович Шауэр прочитал отпечатанный на машинке текст, вздохнул и посмотрел на меня долгим грустным взглядом.

– Можешь, однако, Кира Ларина, – сказал он. – Надо показать директору, пусть своей начальственной рукой резолюцию изобразит, что, мол, одобряет. И тогда уже оттащишь статью в городскую редакцию. Может еще и премию тебе выпишет. Поняла ль?

Я кивнула, собрала со стола листы с текстом и положила в портфель.

– Я уже с молокозаводом созвонился, тебя там ждут. Дуй прямо сейчас, Кира Ларина. Только не засиживайся там у них, а то знаю я… Как только директор одобрит статью, сразу в редакцию, им еще верстать.

Шауэр снова печально вздохнул и махнул рукой, дескать, иди уже.

На заводе меня встретил лучезарный замдиректора Николай Петрович и сразу увел к себе в кабинет. Я не стала рассыпаться в дежурных любезностях, сразу положила перед ним текст, села напротив и выжидательно уставилась на товарища Блинова. Никакого кокетства. Но у замдиректора, похоже, были другие планы. Он то и дело бросал на меня исподлобья изучающие взгляды, старательно делал вид, что читает статью и даже что-то там чиркает простым карандашом. Но я кожей чувствовала его совсем неделовой интерес. А еще все время пыталась понять, кого же он мне напоминает.

– Ну что ж, – наконец раздумчиво заговорил Николай Петрович, – хорошо получилось. Только я бы вот здесь добавил пару-тройку предложений о роли парткома завода в организации работы и что-нибудь про заботу о коллективе, у нас ведь преимущественно женщины работают.

Я открыла было рот, чтобы поддакнуть, и тут меня накрыла догадка: да они же родственники! Николай Петрович и Алексей – они родственники, отец и сын! Вот откуда это поразительное сходство, эти одинаково синие глазищи с густыми пушистыми ресницами, эти бархатные обертона в голосе. Японский городовой! Как же я сразу-то не сообразила?

Видимо от этих мыслей у меня как-то по-особенному загорелись глаза или, как пишут в романах, «лицо озарилось светом тихой радости». Только Блинов растолковал мою реакцию на свой манер. Он вдруг уставился на меня в упор, его левая бровь дрогнула и приподнялась. Он быстро заговорил:

– Ну что вы так разволновались, Кира? Я ничего особенного не сказал… Ну, это просто само просится в вашу статью… про роль завкома партии… А хотите, я вам помогу написать этот кусочек текста?

Его глаза блеснули хищной синевой.

Ага, конечно! Только вашей помощи мне не хватает для полного счастья. Нептун твою мать… Отец и сын, оба, кажется, запали на меня. Ну, сын-то ладно, молодой, холостой. А батя-то куда разбежался? Он же женатый мужик. Хотя, когда это кого-то останавливало?

Мне вдруг стало так тоскливо… Пришлось сделать вид, что мне срочно нужно попудрить носик. Николай Петрович с явной неохотой выпустил меня из кабинета.

– Кира, так я вас жду сейчас, чтобы доделать статью! – добавил он вслед.

– Да-да, через пять минут, – торопливо пообещала я, выскакивая в коридор.

Стоя перед зеркалом в туалете, я прикидывала варианты дальнейших действий. Самым простым сейчас мне представлялось такое: возвращаюсь, веду себя, как полное бревно, то есть совершенно не замечаю никаких намеков и не чувствую никаких вкрадчивых прикосновений, такая, вся из себя, ужасно партийная, идейная барышня, и все люди вокруг для меня делятся не на мужчин и женщин, а исключительно на товарищей коммунистов и комсомольцев. А что, вполне может прокатить. Обычно, когда я начинала вести себя таким вот образом, это очень быстро начинало раздражать потенциальных ухажеров и они сами отваливались. Но с некоторыми такое поведение может дать совершенно обратный эффект и спровоцировать на решительные действия. А мне этого совсем не надо, «и даром не надь, и за деньги не надь», как говорят герои в сказках Бориса Шергина.

А может так и сказануть ему прямым текстом, мол, не надо меня клеить, вы старый и женатый, и вообще у меня парень есть? Не вариант. Может обозлиться и начать пакостить по мелочи. Запросто.

Какого-то четкого плана я так и не придумала. Только тщательно стерла помаду с губ. Ладно, надо возвращаться, по ходу дела разберусь.

Когда подходила к приемной, увидела, что дверь кабинета Николая Петровича открыта настежь, а сам он стоит рядом с блондинкой-секретаршей Таней и что-то ей диктует.

– Пока ждал вас, Кира, сам тут кое-что набросал, – радостно сообщил Блинов. – Сейчас Таня допечатает, а вы уж потом там вставите в статью, да?

– Конечно, Николай Петрович. Вы очень любезны, – ответила я вежливо.

Он позвонил кому-то из приемной и велел подвезти журналистику Ларину, то есть меня, до редакции городской газеты.

– Сейчас Таня поедет на почту, – заговорил он снова, всем своим видом излучая отеческую заботу, – и вы с ней доедете на заводской машине, прямо до редакции. Вы ведь не против?

– О, нет, конечно же! Большое спасибо!

И я расплылась в улыбке. Ну вот, нормальный же дядька. А я-то уже себе напридумывала черт-те чего.

Все мои тревожные мысли тут же испарились. Вместе с секретаршей Таней я благополучно уехала с молокозавода на комфортабельной заводской «Волге».

* * *

Лента билетов в киношном абонементе истаяла, как кубик рафинада в горячем чае. Последний сеанс сентября случился в дождливый, промозглый вечер. Мы шли в обнимку под двумя зонтиками. Алексей приподнимал меня под мышки и переносил через огромные лужи, которые как-то умудрялся разглядеть на темном асфальте в сентябрьской ночи. Я все-таки промочила ноги.

– Кирюша, ну что же ты сапоги-то не купила, – сокрушался Леха. – Утром-то как? В мокрой обуви пойдешь?

Я все собиралась купить себе резиновые сапоги, поняла уже, что без них в этом чудесном городе убитого асфальта не обойтись, и все равно дотянула до последнего. Вот уже сентябрь закончился, а я так и не дошла до магазина.

– Завтра же купи, – потребовал Алексей.

– Я воль, май хер! – ответила я, подобострастно заглядывая ему в лицо снизу вверх.

Мы рассмеялись, и тут он легонько приподнял меня, прижал к груди и поцеловал, долго и нежно. У меня закружилась голова.

– Не будешь больше кусаться? – спросил он шепотом, оторвавшись от моих губ.

Я только помотала головой, и он снова припал к моему рту и целовал так, что время перестало существовать. Мне казалось, этот поцелуй никогда не закончится, мне этого хотелось. Ой, мамочки…

Не знаю, сколько прошло времени.

Когда я нажала кнопку звонка на входе в общежитие, вахтерша, отпирая дверь, ворчала, что «совсем обнаглели девки, раньше хоть к часу возвращались, а нынче ни в какие ворота».

В письмах родителям я писала о чем угодно – о погоде, о том, во что одеваюсь, о причудах местной природы и осеннего города, о работе и встречах с разными людьми. Обо всем, кроме того, что у меня появился парень. Почему-то я не могла, не хотела об этом писать. И сама себе не могла объяснить, почему мне так важно оставить это пока что в тайне.

Октябрь

Собрания комсомольского актива радиозавода стали особенно напряженными и какими-то нервными. Я сначала не поняла, почему так, а потом стало ясно, что все напрягаются из-за грядущего празднования очередной годовщины Великой Октябрьской социалистической революции, седьмого ноября. В Камень Верхнем в этот день, кроме традиционной демонстрации трудящихся, в последние годы стали проводить праздничные концерты в местном Доме культуры. Все самодеятельные коллективы готовили свои выступления, а в этом году к артистам из ДК решили добавить народные таланты из рабочих, по одному номеру от каждого крупного предприятия. Стало быть, радиозавод «Маяк» просто обязан показать что-нибудь в сборном концерте. Руководство озадачило этим комсомольский комитет. Кого же еще?

В кабинете стояло глухое гудение. Несмотря на приоткрытые фрамуги, было душно. Большинство активистов сидели, опустив головы, как школьники на уроке, боялись поднять глаза, чтобы строгая училка – председатель завкома Виталий Алфеев – не вызвал к доске.

– Какие идеи на седьмое ноября? – привычно спросил он и обвел взглядом всех, кто сидел в кабинете. Активисты старательно делали вид, что изучают почеркушки в своих блокнотах. – Товарищи, отмолчаться не получится, спрошу всех, – ласково пригрозил Виталий и многообещающе улыбнулся.

– Ну, какие могут быть идеи? Все по плану – организуем шествие, приведем в порядок транспаранты, флаги и прочий реквизит, назначим ответственных, – подал голос Василий, ответственный за массовые мероприятия. – Что тут может быть нового?

Остальные тихо выдохнули.

– В принципе, да, все по плану, – согласился Алфеев. – Только от нас в этом году требуется еще номер художественной самодеятельности в городской праздничный концерт. Надо что-то изобразить. И желательно что-нибудь приличное. – Он демонстративно поднял руку с карандашом. – Веселей, ребята, давайте, накидывайте варианты, а я запишу.

В кабинете повисла гробовая тишина.

Мне не хотелось сидеть тут до полуночи, дожидаясь, пока «соратники» раскачаются и что-нибудь придумают. Еще с интернатских времен я знала, что есть простые и безотказные приемы, которыми легко решаются подобные задачи.

– Надо подготовить песню, – храбро чирикнула я. И все тут же уставились на меня. – У нас же есть заводской вокально-инструментальный ансамбль, пусть подготовят одну патриотическую песню, и все. Только пусть хорошо отрепетируют.

– Вариант номер раз, – невозмутимо произнес Виталий и записал в блокнот. – Какие еще будут предложения?

Ответом была все та же тишина, только менее тоскливая.

– Ну что ж, значит, так и запишем в протокол, – продолжил председатель. – А какую песню-то? Конкретней? Революционные у нас хор ветеранов поет, патриотические и всякие гражданские – хор милиции. А нам что остается?

– В этом году весь Советский Союз переживал за чилийских коммунистов. Корвалана вот обменяли на Буковского, а весной целый Фидель Кастро приезжал, – заговорила я. – Чего тут думать? Берем песни чилийских коммунистов, «Венсеремос» или гимн «Народного единства». Или песню про Че Гевару. Можно, в принципе, даже «Белла, чао» спеть.

Народ оживился, заерзали, зашушукались.

– Ага, «обменяли хулигана на Луиса Корвалана»… – тут же брякнул кто-то.

– А что? Идея. Даешь Че!

– Да ну, «Белла, чао» несерьезно как-то.

– Че это несерьезно-то? Песня итальянских партизан же, че…

– А гимн «Народного единства» – это что?

– Это «Эль пуэбло унидо», – пояснила я.

– Не, «Венсеремос» уже хлебозавод забил, – вмешался Алфеев, – правда они ее на весну готовят, там же конкурс песен протеста будет.

– А в чем проблема? Можно ведь эту же песню потом и на конкурс спеть. Разве нет? – спросила я.

– Ну да, вообще-то, – согласился председатель. – Сейчас отрепетируем, обкатаем на концерте, а к весне подрихтуем. Нормально получится. Только времени у нас в обрез.

– У меня есть и ноты, и текст, – добавила я. – Я готова помочь.

– Отлично! Ну тогда на сегодня все, – радостно подытожил председатель завкома.

Активисты вскочили с мест и уже через пару минут в кабинете никого не осталось.

– Ну ты, мать, забила гвоздь! Ты понимаешь, что тебе самой придется это делать? – спросил Виталий, когда мы спускались по лестнице.