Кармен. Комсомол-сюита

Зоя Орлова

Кармен. Комсомол-сюита

Пролог. Российская глубинка, лето 1953 года

Пасмурный день быстро превращался в сырую ночь. По оконному стеклу изредка постукивали мелкие капли. Катя никого не ждала сегодня. От резкого, требовательного стука в дверь она вздрогнула и поспешила в коридор, испугалась, что стук разбудит сестру, которая легла вздремнуть перед ночной сменой.

За дверью стояла молодая красивая женщина с маленьким ребенком на руках. Не спрашивая разрешения, она шагнула через порог.

– Не ждала? А я вот больше ждать не могу, – сказала гостья.

– А… вы к кому? – растерянно спросила Катя. – Вы к Зине? А она сейчас спит, перед ночной…

– Я к тебе, Екатерина.

Катя растерялась еще больше.

– Оставь его! По-хорошему прошу, оставь! – горячо заговорила гостья, глядя в глаза с отчаяньем и болью. – Семья у нас, нормальная семья, ребенок вот… сын. На что он тебе? Встретишь еще, парней вокруг полно.

От догадки Катя побледнела и схватилась за занавеску, которая скрывала вешалку с одеждой.

– Я… Мне никто не нужен! Я никого не держу! – выпалила она пересохшим ртом. – Я никакого повода не давала…

– Неужели? – Женщина сощурила глаза. – Тогда чего ж он с ума сходит? Как с цепи сорвался! Если ты ему повода не давала, не стал бы он так белениться. Прошу, гони его в шею! Не разрушай семью, мы ведь только жить по-человечески начали. Сын ведь у нас растет… Посмотри, вылитый Николай.

Она подхватила малыша и сунула чуть не в лицо Кате. Тот захныкал, скривил пухлые розовые губки и начал тереть кулачками глаза, он хотел спать.

– Да что же это? Честное слово, не держу я вашего мужа и поводов ему не давала. Кого хотите спросите, я и слова ему не сказала, даже не смотрю в его сторону. Не нужен он мне!

Катя не знала, как еще убедить нежданную гостью, какие еще сказать слова, чтобы та поверила.

– А тебе и говорить не надо, – возразила женщина. Малыш начал плакать. – Николай как тебя на улице видит, так готов за тобой бежать, как пес, все время в мыслях своих, как в дыму, ничего рядом не видит, нас не видит… – Она упала на колени, прижимая уже в голос ревущего ребенка. – Уезжай отсюда! Пока чего хуже не случилось, уезжай! Видишь, на коленях перед тобой стою. Хочешь, руки целовать буду, только уезжай, гадина ты проклятая! И что в тебе такого, что чужие мужики по тебе с ума сходят?! Я-то что, уродина? Кривая, горбатая? Все ведь хорошо было! А месяц назад он, как очумелый, из дома уходить начал, пропадает где-то часами… Люди говорят, что вокруг твоего дома, как бешеный волчара, бродит, на окна смотрит. Уезжай! Я за мужа бороться буду. В горком пойду, прокурору напишу, что ты шлюха продажная, за деньги с чужими мужьями спишь, ославлю так, что до смерти не отмоешься! Дрянь! Потаскуха!

От ее крика, от детского плача, от ужаса обвинений у Катерины все поплыло перед глазами, ее затошнило. Каждое слово било наотмашь, лицо горело как от жгучих пощечин. Катя судорожно вздохнула и попыталась поднять гостью с колен.

– Встаньте! Встаньте, пожалуйста… Я ни в чем перед вами не виновата и мужа вашего не завлекала! Не нужен он мне, не люблю я его! Вообще никого не люблю! Я не знаю, зачем он за мной ходит, и знать не хочу!

В дверях комнаты появилась заспанная сестра Зинаида. Ее глаза округлились, бледное лицо окаменело. Она кинулась помогать Кате поднимать с колен заплаканную женщину с ревущим малышом на руках.

– Уходите, Аделаида, идите домой! – заговорила Зина. – Грешно вам! Грешно на девочку-то наговаривать, она ни в чем перед вами не виноватая! А то, что Николай ваш с глузду сдвинулся, так то его мужицкий грех. Кобель-то он и есть кобель, прости господи. Знали ведь, за кого замуж выходили! Весь город знает, что Николай тот еще ходок по бабам-то… И все вас предупреждали. А вы тогда решили, что перевоспитаете его, кобеля…

Аделаида поднялась, продолжая крепко прижимать к груди плачущего сынишку.

– Знала… Знала, – согласилась она и по ее красивому ухоженному лицу потекли слезы. – Люблю его… Все я знала.

Она вытерла белоснежным надушенным платочком заплаканное лицо, поцеловала зареванного малыша в кудрявую макушку и вздохнула.

– Кобель, конечно, – сказала она, успокаиваясь, – вы правы, Зина. Только я буду бороться за Николая и семью нашу разрушать никому не позволю. Так что лучше вам уехать отсюда, Катерина. Не даст он вам покоя, пока своего не получит. В этом городе вам друг от друга никуда не деться. Да и я не стану мириться с вашим присутствием. Уезжайте, пока не поздно.

Она повернулась и вышла, не прощаясь.

Катя прижалась спиной к косяку входной двери и съехала на пол, ноги не держали. Ее била нервная дрожь. Сестра Зина стояла рядом, прижав руки к груди, и качала головой, тихо причитая: «Божечки мои, что ж это такое деется…».

Потом они сидели на кухне и пили чай с травами. Немного успокоившись, Катя заговорила:

– Что же теперь делать-то, Зиночка? Не дадут они нам спокойной жизни. Ну чего им всем от меня надо?

Сестра поставила свою кружку на стол и тяжело, протяжно вздохнула.

– Чего надо, чего надо… Того. Того самого. Он ведь чего с цепи-то сорвался? Дождался, когда тебе восемнадцать-то стукнет, вот и все дела, – заговорила она. – Теперь не отвяжется, пока не спортит, а там-то сразу интерес потеряет. У него всегда так.

– Я не понимаю… – отозвалась Катя. Ее снова начало потряхивать, руки замерзли, пальцы свело судорогой.

– Некому за нас с тобой заступиться-то, – продолжала Зина. – Был бы отец жив, хоть и больной, а все ж таки отвадил бы Кольку-кобеля. А так-то че… Вот у меня через месяц отпуск подойдет, так давай и поедем куда-нибудь, а? Отдохнем, погуляем. А Колька-то, глядишь, за то время охолонет, поостынет, да Аделаида ему мозги вправит. А, сестренка?

Катя кивнула. Она согласна. Только бы скрыться от этого кошмара, от косых взглядов, от этих вязких, мерзких сплетен. И ладно бы действительно Катя была в чем-то виновата, позволила себе чего-нибудь эдакое, тогда бы не так обидно было. А ведь она ни сном ни духом, ей не в чем себя упрекнуть. От того все эти дурацкие разговоры особенно обидны. Только на чужой роток не накинешь платок. А поплакаться, кроме сестры, уже больше некому, следом за отцом и мама в могилу сошла. Одни они теперь, совсем осиротели.

– Ну так че… Через месяц, значит, и поедем. А хочешь, в Москву уедем? Ты ведь хотела куда-то поступить учиться, вот и съездим, разузнаем, как там да чего.

– Да, точно, – обрадовалась Катя. – Хотела учиться.

– Ну вот и слава богу. Теперь бы только этот месяц прожить спокойно. А там-то уж, глядишь, все и наладится.

Зина погладила холодную Катину руку и ободряюще улыбнулась.

* * *

Прошло несколько дней. Зинаида ушла на работу в ночную смену, Катя коротала вечер за книжкой. Стук в дверь был таким тихим, что Катя решила, что ей показалось. Но стук повторился. Внутри все сжалось от тоскливого предчувствия. Катя медленно встала и на цыпочках подошла к двери. И снова услышала этот стук, тихий, просящий.

– Кто там? – спросила она негромко и облизнула пересохшие губы.

– Катя… Открой, пожалуйста, – раздался за дверью такой же негромкий ответ.

Мужской голос, который невозможно было не узнать. Катя беззвучно ахнула и закрыла рот руками. Николай!

– Катюша… Кать, открой, пожалуйста. Мне поговорить надо.

– Идите домой. Вас жена ждет и сын, – сдерживая дрожь в голосе, ответила Катя. – Нам не о чем говорить.

За дверью повисла пауза. А потом стук раздался снова, уже громче.

– Кать, я ведь сейчас всех соседей переполошу стуком-то, – услышала она голос из-за двери.

В нем не было нахальства, не было грубости, но была тихая решимость. Катя кожей ощущала эту волну, его намерение во что бы то ни стало попасть внутрь и увидеть ее, Катю. От этого ощущения все тело покрылось мурашками и неприятно заныло под ложечкой. Соседи? Он и вправду привлечет внимание своим стуком и разговорами у ее двери в общем коридоре. Так что же, впустить? Ой, мамочки…

Катя осторожно повернула ключ в замке. Николай тут же скользнул в приоткрывшуюся дверь и закрыл ее за собой, привалившись спиной.

– Кать… что хочешь со мной делай… Не могу я без тебя! Жизни нет! – выпалил он, глядя на нее горящими, жадными, отчаянными глазами. Нет, глазищами, большими, синими, как небо, и такими же бездонными.

Катя почувствовала, что ей нечем дышать. Как-будто весь воздух выгорел от этого взгляда.

– Коля, ты же пьяный… Иди домой. Тебя жена искать будет.

– Не будет. Она с ребенком к подруге на дачу уехала, на выходные. Катюша… Катенька, не гони… Сил моих нет больше, хоть в петлю лезь…

Катя машинально отступила в сторону кухни. Надо отвлечь его чем-нибудь, чаю предложить, например. Да, чай – то, что надо.

– Я сейчас тебе крепкого чаю сделаю, с душицей. Ты с душицей любишь? – спросила она, и самой подумалось, до чего же это глупо звучит. Но ничего умнее ей сейчас в голову не пришло. Заговорить, успокоить и выпроводить миром – вот что нужно сделать. – Ты проходи, садись там. Я сейчас.

Она юркнула в комнату, боясь, что он метнется за ней. Но Николай прошел в кухню, Катя услышала, как он двигает табуретку.

Катерина быстро нашла в коробке с лекарствами, что остались после родителей, ампулу со снотворным. Она не успела ни о чем подумать, рука сама потянулась к коробке и выхватила нужное. Спрятав ампулу в карман платья, Катя зашла в кухню, запустила старенький примус и поставила на огонь закопченный чайник. Привычными движениями она расставила на столе чашки, фарфоровый заварник, тарелку с маленькими баранками, разложила чайные ложки. Засыпала в заварник чай, добавила сушеной душицы.

Николай наблюдал за ее движениями и вдруг перехватил руку. Катя чуть не вскрикнула, дернулась так, словно ее ошпарили кипятком.

– Катюша, ты чего? – Он поспешно отпустил ее руку. – Да не бойся ты, я ж не гад какой или урка. Не обижу, Катенька…

Она ухватилась за горячий чайник, как за спасательный круг. Разливала чай по чашкам нарочно медленно и аккуратно. Глянула в окно позади Николая и ойкнула. Он оглянулся, а Катя выплеснула в его чашку содержимое ампулы. Когда сунула сломанную ампулу обратно в карман, порезала мизинец, но даже не почувствовала. Села напротив, словно отгораживаясь кухонным столом, сжала руку в кармане.

– Николай, ты пей чай-то, остынет… – сказала она и демонстративно взялась за свою чашку.

Он отвернулся от окна, поболтал ложечкой в своей чашке, вздохнул. Сделал пару глотков и поднял на Катерину отчаянный, молящий взгляд.

– Не могу я так больше. Спать не могу. Есть не могу, кусок в горле колом встает. Все мысли только о тебе, Катюша, – заговорил он осипшим голосом.

Волна мурашек снова накрыла Катю.

– Да что ж за наваждение такое? – воскликнула она. – Чего тебе от меня надо? Мало, что ли, девчонок рядом? Любую пальцем помани – сама на шею кинется. Да и женатый ты, сын у вас. Ну как же так-то, а, Николай? Я уж не знаю, какой окольной дорогой из дому ходить, чтобы тебе на глаза лишний раз не попасть.

– Запала ты мне в самое сердце, Катя. Я ведь давно за тобой смотрю, уж больше года как. Пока ты малолеткой была, держался, близко не подходил. Но теперь-то ты уж взрослая, еле дождался, когда тебе восемнадцать-то стукнет. Я ж не сильничать, я любить тебя хочу, звездочка моя, Катенька!

Катерина снова почувствовала, что ей нечем дышать. Горло перехватило, сердце забилось часто-часто.

– А жена-то как же? Ты же женатый!

– Дак что ж, теперь и любить тебя нельзя? Ну женатый, и че?

Он вскочил, шагнул к Кате, рывком поднял с табуретки и прижал к себе, крепко обнимая обеими ручищами. Ее обдало водочным запахом, жаром его тела, сквозь слои ткани она чувствовала, как это обжигает, проникает внутрь нее, плавит, словно воск. Он склонился к ее лицу и нашел губами ее дрожащие губы. У Кати подкосились ноги.

Как он подхватил ее на руки, как понес в комнату, как упал с ней на постель, она не помнила, не чувствовала. Казалось, она перестала ощущать собственное тело, чувствовала только жар, а в мозгу еле слышный, тоненький голосок причитал: «Коленька… Коленька…». Он целовал ее жадно и сладко, страстно и нежно одновременно. Как так получалось? Разве так возможно? Значит возможно, с ним только так и может быть.

Николая сотрясала жаркая дрожь, он попытался втиснуть колено Кате между ног. И тут что-то произошло, она не могла себе объяснить, но ее тело как-будто само воспротивилось, взбунтовалось. Катя вдруг уперлась руками в его плечи, отталкивая, резко подтянула колени и как-то так получилось, что ударила его коленом в лицо. Вскочила, разгоряченная, растрепанная, обозленная.

Николай вскрикнул, схватился за лицо.

– Что ж ты творишь, дуреха?!

Он убрал руки и уставился на окровавленные ладони. Катя увидела, как под носом у него расплываются кровавые усы, как из разбитой губы тянется красная нитка на подбородок. Она вздрогнула, засуетилась.

– Сейчас… погоди, я сейчас… – пролепетала она и бросилась к коробке с аптечкой. Надергала из лохматого комка ваты несколько кусочков и подсела на край кровати. Николай лежал на спине и как-то по-детски, обиженно шмыгал разбитым носом. Катя начала осторожно промакивать кровь на его лице. А он поймал ее руку и прижал к губам.

Другой рукой она стала легонько гладить его по лбу, по красивым густым бровям. Николай прикрыл глаза, а она продолжала гладить его лицо. В какой-то момент ей показалось, что он задремал. Едва дыша, очень, очень медленно Катя поднялась с постели и на цыпочках вернулась в кухню. Плеснула в стакан холодной воды из крана и залпом выпила. «В этом городе вам друг от друга никуда не деться», – прозвучал в голове голос Аделаиды. Ой, мамочки…

Утром вернулась с работы Зинаида. Очень удивилась, что дверь в квартиру оказалась незаперта. Она прошла в кухню, увидела на столе чашки с недопитым чаем. Значит, к сестренке кто-то вчера в гости приходил.

– Ка-а-ать? – позвала она сестру. Но никто не отозвался.

Зина прошла в комнату, хотела разбудить сестру да переодеться, и застыла, как вкопанная. Катина постель стояла разворошенная, покрывало комом в ноги сдвинуто, подушка в угол затиснута, на краю простыни бурые пятнышки засохшей крови, а под кроватью клочки ваты в крови.

– Катя-а-а… – только и смогла выдохнуть Зинаида. Опустилась без сил на пол, закрыла руками рот и закачалась в немом причитании. Что ж такое деется-то, божечки мои?

Катерины дома не было. Шкаф стоял распахнутый, на полу выпавшая с полки одежда, чемодана, что на шкафу хранился, нет. На своей постели Зина нашла записку: «Зиночка, прости! Потом все расскажу. Прощай!»…

Глава 1. Кармен

Середина 70-х. Лето

Какая же я дура! Романтическая идиотка! Знала же, что Вадька кобелина. И все равно повелась, как безмозглая овца, на его сладкие речи. Дура! Тысячу раз дура! Только теперь уже назад не отыграть. «Фарш невозможно провернуть назад», – говорил один мой приятель, шеф-повар в валютном ресторане.

Я дремала в кресле самолета под равномерный гул моторов, а в голове нудно зудели унылые мысли. Их невозможно было ни заглушить, ни выгнать. Зудели, жужжали, как противные, нахальные навозные мухи. Я снова и снова вспоминала ту дурацкую вечеринку в студенческой общаге. Мы отмечали окончание учебы и делились смелыми планами на собственное грандиозное будущее.

Оно, конечно, решалось в институтской комиссии по распределению, но я уже знала, что мой замечательный папа выхлопотал мне так называемое свободное распределение, я сама могла выбрать куда податься за славой и высокой зарплатой. Родители ждали меня в Париже. Они очень хотели, чтобы я осела в благополучной солнечной Франции и обрела там свое большое человеческое счастье. По крайней мере, мама точно мечтала об этом.

А я мечтала быть с Вадимом, хотела быть его единственной и неповторимой. Мой одногоршечник и однокашник по интернату, с которым потом за компанию поступили в МГУ на один и тот же факультет, на журналистику. Стройный красавчик с тонкими, капризными чертами лица, ужасно похожий на британского рок-музыканта Дэвида Боуи, и прическа у него была такая же.

– Все вы одинаковы… алчные сучки, – бубнил Вадик, прихлебывая коктейль из высокого стакана. – И все хотите одного – свалить из Рашки, желательно под богатого Ганса или Жана, а лучше всего под Джона… Дырокол вам в задницу! А я чем хуже? Шмотки такие же, бабло валютное тоже есть, бухло, музон… Чего вам еще надо, сучки?

– Вадик, успокойся! Ты лучше всех Гансов и Джонов! – наперебой верещали наши девчонки. – Хочешь, мы все с тобой будем, по очереди. Правда, девочки?

И мы дружно взвыли «о-йес». А остальные парни ржали, как кони, и хлопали Вадима по плечу. Красава! Легко и изящно развел всю девчачью половину группы на бесплатный секс.

Правда, до дела дошли немногие. А точнее, таких целеустремленных дур оказалось всего три – я, Ритка и Марисоль. Разница между нами, кроме внешности, была еще и в том, что я и Ритка были дочерями советских дипломатов, а Марисоль была дочкой настоящего испанского антифашиста. В остальном, то есть по конструкции и физиологии – обычные сики в ботах, в базовой комплектации, как говорил наш одногруппник, мотоциклист Валерка, – «сиськи-письки-ноль мозгов». Валера, как же ты был прав!

Я готовилась покорить Вадика, сразить наповал своей неземной красотой и изощренной фантазией, чтобы он офонарел и понял, что я и есть его судьба. Для этого у меня было все – желание, юное гибкое тело, отсутствие препятствия в виде девственной плевы и обалденное французское белье. Я была уверена, что у Ритки и Марисоль против меня просто нет шансов. Я же вылитая Клаудиа Кардинале из фильма «Красная палатка», как уверяли меня все знакомые моих родителей, только у меня волосы длинные, а у Клаудии каре. Ритка же была пегой, полненькой, круглолицей девахой, похожей на какую-нибудь деревенскую Машку с Поволжья, а Марисоль была носатой, рослой, масластой кобылой, на ней пахать можно. Такие крупные девушки для романтической любви не подходят, это я знала точно.

Когда я подкралась к двери в комнату Вадима, во всеоружии своей дебильной решимости и французского белья, я услышала характерные звуки – ритмичный скрип металлической койки, охи-ахи в такт и стоны Вадика. Я тихонько, по-воровски, толкнула дверь, она оказалась не заперта, и увидела ровно то, что должна была увидеть – ангел моих грез сосредоточенно распахивал поляну с пошлейшим именем Анжела, то бишь Ангел… Твою ж дивизию…

Когда-то я прочитала, что имя Вадим происходит из персидского наречия и означает «миндаль». Прелесть и легкая горечь. Только для меня горечь этого «миндаля» оказалась невыносимой. Подглядывая в ту ночь за Вадимом, я поняла, что я для него – никто и ничто, пустой звук. Он даже не заметил, что именно я выкрикнула «Хочешь, мы все с тобой будем, по очереди. Правда, девочки?». Он даже не помнил, как однажды лишил меня девственности, неумело, как это бывает у любопытных подростков, правда по обоюдному согласию. Просто нам обоим тогда было ужасно интересно, как «это» бывает. И нам обоим очень повезло, что наше детское любопытство не закончилось «нежелательной беременностью подростка», как пишут в журнале «Здоровье». Об этом опыте сопливых естествоиспытателей никто тогда не узнал, к счастью.

Какая же я дура… Идиотка. Годы учебы и жизни в интернате для детей советских специалистов, работающих за рубежом, научили меня много чему, только не мудрости и пониманию человеческой природы. Вынужденная самостоятельность помогла мне выработать много полезных навыков, только не дала ответа на вопрос «что такое любовь». Предполагалось, что эту тему нам объяснят родители, на худой конец родственники. Но родителям и родственникам, как оказалось, было не до нас. И тут некого винить, наверное. Если твои родители разведчики-нелегалы, дипломаты в недружественной стране, полярники или какие-нибудь великие артисты или музыканты, то они служат в первую очередь Родине, а семье – по остаточному принципу. Такие родители не вылезают из командировок, добывая родной стране секретные сведения, укрепляя престиж или зарабатывая валюту. И им важно знать, что дети в надежных руках, ведь заботливые бабушки и преданные тетушки есть далеко не у всех. Многие работники советских посольств брали с собой за границу детей, там учили их в русских школах, но у моих папы с мамой, видимо, такой возможности не было. Поэтому в пятом классе они перевели меня из обычной московской школы в специальный, ужасно престижный интернат с углубленным изучением иностранных языков.

К спокойному принятию этого решения моих родителей я пришла не сразу, только ближе в выпускному классу. От осознания полегчало, но чувство одиночества никуда не ушло. И жило во мне все следующие годы, когда я поступила на журфак и на первом же курсе влюбилась в Вадима, которого знала, как облупленного, еще с интернатский времен. Ну как же, это ведь именно с ним я когда-то изучала тонкости физиологии. Как такое забыть? Но близко мы сошлись уже в студенчестве, и я была уверена, что уж ко мне-то он по-настоящему неравнодушен. По крайней мере, гораздо больше неравнодушен, чем к остальным сокурсницам.

Пять лет студенческой жизни как один день. Вадька оказался настоящим кобелиной, как говорится, кобель от бога. А я вела себя как безмозглая дурында – бегала за ним, дарила подарки, делала ему курсовые, один раз даже практику за него отрабатывала, идиотка. И была на седьмом небе от счастья, когда однажды, после студенческой пьянки, он сгреб меня в охапку и уволок, как паук Муху-цокотуху, в свое логово. Секса тогда толком так и не получилось, Вадька был пьян в хламину, его хватило только на то, чтобы спустить резинку своих трусов и «излить душу» мне на живот. Но мне тогда это казалось актом невероятного доверия. Какая хрень…

В общем, застав кобелину Вадика на сучке по имени Анжела, я психанула и решила доказать этому ушлепку, что я не какая-то алчная дрянь, которая только и мечтает, что лечь под иностранца и свалить из Рашки. Нет! Я глубоко мыслящая, продвинутая, прогрессивно настроенная личность, которая готова «положить жизнь на благо Отечества», как писали светлые умы дореволюционной России. Вот так. Чтобы доказать это, я на следующее же утро ломанулась в комиссию по распределению и выпросила, нет, выскандалила себе направление в настоящую, кондовую российскую глубинку. Самые конченые романтики журфака рвались тогда на Байкало-Амурскую магистраль, на Дальний восток, туда распределение уже было закрыто, а вот в родные Мухосрански и Зажопински – пожалуйста! Никто не рвался в захудалую глубинку. Вот и пусть этот говненыш Вадик узнает, какая я принципиальная, и сдохнет от раскаянья. Нет, пусть лучше его разобьет импотенция! До конца его жалких дней. А я молодец!

Все это вертелось в моей голове, пока самолет, пропахший потными носками и желудочным соком, гудя, как сонный шмель, нес меня в глубину необъятной Родины, в провинциальный областной аэропорт.

Конечно, ректор вуза тут же стуканул моим родителям. Меня вызвали к телефону в кабинет ректора, потому что это был международный звонок. Мама и папа дозвонились из Франции, чтобы вправить мне мозги. «Ха-ха» три раза! Поздно. Я очень любила родителей, это правда, я их боготворила, они для меня навсегда герои и ангелы-хранители. Но во Францию я не хотела. И даже если бы не история с кобелем Вадькой, я, скорее всего, съездила бы в Париж, чтобы побыть с мамой и папой какое-то время, а потом все равно вернулась бы домой.

Видала я эту Францию. Да, красиво, цветочно, много солнца и живой романтики. Но почему-то меня хватало ровно на три недели, а потом я начинала тяготиться этой открыточной красотой. Набережные уже не выглядели столь уж чистыми, знаменитые парижские клошары – живописными, а вечные бездельники за столиками уличных кафешек на Монмартре начинали раздражать своей пустой болтовней и местечковым пафосом. Видимо, не приспособлена я для жизни в этой сказочной стране голодных художников и романтичных любовных историй а-ля «Собор Парижской богоматери».

– Ты будешь жалеть об этом, Муля! – рыдающим голосом кричала в трубку мама. – Это ты просто в порыве чувств, на нервах… Опять поспорила там с кем-то? На что спорила-то? Опять на бутылку шотландского виски? Или на блок красных «Филип Моррис»?

– Нет, мамочка, я ни с кем не спорила, – бубнила я, – это только мое решение. Я уже взрослая, мама!

– Муля, – трубку перехватил отец, – Мумулечка, родная, мы просто очень за тебя волнуемся. Да и не виделись уже так давно… Очень хочется тебя обнять. Мулик, доченька, может все-таки приедешь к нам? Я знаю… знаю, что ты не прониклась любовью к исторической родине твоего папки. И все же подумай еще, дочка, ради нас с мамой.

Папка… Я уже кусала губы и готова была разреветься. Но у меня хватило сил ответить: