Голоса Бестиария. Сборник рассказов

Его глаза ненормально расширились, потемнели. Их слишком яркое и быстрое мелькание вокруг Иры пугало до потери сознания, до гипнотического ступора кролика перед удавом. Она не могла осознать, сама ли опускается вниз, или дед становится больше, или ещё по какой причине его глаза оказались вдруг на одном уровне с её лицом.

– Хорошо, говорю? Хорошо в лесочке моём? Га?! – взревел по-медвежьи.

– Да! – пискнула Ира, падая в космическую холодную тьму.

2.

– Как бы я это сделала? Я кто, по-твоему? Лешака хозяйка? – Зоя огрызалась, не поднимая глаз на гостью. Продолжала рубить широким ножом прошлогодний каменный кочан капусты размером в две свои головы. Только угольки из печи немного освещали хозяйку и её фронт работ.

Катерина прошла в комнату, устало опустилась на лавку у окна, хоть её не приглашали. Но ведь и не гнали пока. Одним пальцем отодвинула занавеску, глянула вдаль. Там, среди леса, можно было разглядеть мелькающие фонарики и факелы. Ищут. Вся деревня ищет. И найдут конечно. Конечно. Что она забыла в хате старой ведьмы? Какой ещё лешак?

Если бы не все те случаи, когда она в соседние деревни ходила за много километров – помогать там в школах, где не хватало учителей. Те случаи, когда она не слушалась этого тянущего водоворота в солнечном сплетении – и встречала то волка, то лихого человека, то на ровном месте падала и ломалась. А как стала слушать – никого больше не встречала, не ранилась ничуть. Сворачивала, петляла, останавливалась или бежала без видимой причины – до тех пор, пока водоворот не рассасывался сам собой. Иногда от мысли одной слабел, если мысль верная. Если её послушаться. А если нет… Если думать, что Петька-троечник – парень недисциплинированный – опаздывает, и ладно. Загулялся, зашалил. Если это думать, кишки так и скручивало. А подумаешь: «Надо выйти, встретить», – отпускает немного. Выходишь – ещё легче. Идёшь всё дальше в сторону его хутора – легче и легче. А как найдёшь его в канаве, в сугробе, с вывихнутой ногой – совсем проходит. А не пошла бы? Не послушала бы глупое суеверное чувство? Так и крутило бы, пока поздно не стало.

Полночи крутило, пока по лесу бегала с другими, искала. Пока не смирилась, что водоворот одного требует: пойти к Зойке. К злыдне этой, через которую, может, и заблудилась дурёха столичная.

Как это – через неё? Сглаз? Колдовство? У Катерины от одних мыслей щёки со стыда вспыхивали.

И всё-таки… Как сейчас, в этой хате, под грудью полегчало. Как задышалось свободнее.

– Зоюшка…

– Вона как! Зо-оюшка!

Катерина прикрыла глаза. Стыдно. Ещё бы не стыдно! Подлизываться, врать. Надеяться на мракобесие. А что делать-то?

Когда отец ушёл, так же крутило в пузе. Она ничего не сделала. Он не вернулся. Когда мужа на скорой увезли…

– Зоюшка. Христом-Богом…

– Вона как! – ведьма уронила нож в капусту, притворно-испуганно всплеснула руками. – Христом-то, батюшкой! Богом-то! Черти тебя подменили, Катюш!

– Ну прости, Зоя! Что ты хочешь услышать?! Что мне сделать? В ножки тебе упасть, такое ты любишь? – не выдержала гостья, ударила кулаком по подоконнику. – Ты любишь, я помню! Чтобы просители лбами об пол стучали, как перед попом, и тряслись со страху! Чтобы перед тобой как черви ползали! Ну, хочешь – поползу? Ты скажи – я поползу! Мне на себя, старую, плевать. Но сын без неё зачахнет, без дуры этой! А внук? Куда такому маленькому без матери? Есть у тебя сердце, Зоя? Чего ты хочешь? Ну, говори!

– Тебя не поймёшь, – ведьма повернула кочан поудобнее и снова застучала ножом. – То ни бога нет, ни чёрта, ни сглаза, ни наговора. А я – шарлатанка и мракобеска, народ эксплюатирую. А то я така великая колдунья, что лешему приказывать могу! Хотела бы, Кать, да никто того не может.

– Леший, – Катерина безнадёжно закрыла глаза пальцами. С новой волной отвращения к себе почувствовала под ними влагу. Слёзы бессилия перед заклятым врагом. Не Зойкой – леший с ней, раз она так хочет. Перед страхом неизвестности, слабостью человека в природе. Извечный страх, что заставлял древнего человека идолов жиром мазать и в бубен бить, сломал и её саму наконец. – Пусть будет леший. Но что нам делать? Можешь ты помочь?

– Я не могу. Сынок твой пусть попробует, муженёк ейный.

– Это как?

– Пусть карточку её возьмёт, смотрит на неё – и любит.

– Чего?

– Та-во. Любит он её?

– Любит, обормот пустоголовый.

– Ну пусть смотрит на лицо, в глаза. И любит, как умеет, зовёт, вернуть хочет. На что хватит его душонки безбожной. Если есть она. Если девка тоже любит, то услышит, и лешаку откажет, не пойдёт под венец.

Катерина вздохнула, не понимая, что и думать.

– Только если взаправду любят. А то старый умеет уговаривать. Да сама знаешь.

– Кто? Что я знаю?

– Лешак. Под венец упрашивать умеет, завлечь. Не помнишь, да? И она не вспомнит. Если выйдет. А потом следующая девка из ваших так же заблукает. Девки не будет – пацана утащит. То ли в прислугу, то ли усыновит. Привязался он к вашему дому. Говорила я тебе: съезжай, да подальше, – Зойка поковыляла от стола, достала из-за шторки на подвесных полках небольшой пёстрый жестяной коробок. – Хочешь, травки заварю? Попей, не спеши. Глядишь, и вспомнишь. Не всё, но главное.

Катерина невольно улыбнулась блеснувшему на боку жестянки чайному слонику – посланнику от цивилизации в первобытное болото, где она тонула сейчас.

– Не надо мне твоих дурманов, Зоя. Под ними я и лешего вспомню с водяным, и ангелов с колёсами. Какая польза? Ты поможешь или нет? Скажи конкретно, не рви душу.

– Я сказала. Не помогу, не в моей власти. Что сказала – то и делайте. Другой методы нет, – старуха вернулась к своей капусте, оставив жестянку на лавке, возле гостьи. – Травки возьми, дома попей. Только когда одна в хате будешь. Бесплатно даю. По старой дружбе.

На последних словах Зоя захихикала, ещё больше согнулась над разделочной доской и немного переступила, оказавшись к Катерине спиной. Теперь она стала настолько похожа на Бабу Ягу из кино, рубящую на холодец чью-то голову, что Катерина начала терять последнее чувство реальности. Комната поплыла, как при высокой температуре в грипп. Казалось, вот-вот упадут занавеси с нарисованными декорациями, ударит в глаза свет софитов, крикнет кто-то сверху, с режиссёрской стремянки: «Стоп, снято!»

Катерина буркнула невнятные благодарности, сама не зная, за что. Встала осторожно, чтобы не качаться, и пошла домой как в море по палубе. Только через четверть часа, подходя к своей калитке, укрепилась она в надёжности мира. И заметила в руке жестяную коробку со слоником.

3.

Войдя в дом, оперлась о дверь. Постояла, не включая свет. Тишина, только ходики глухо тикают в спальне. Мир был реальным, а в голове понеслись дурные мысли, чужие. Или не хотелось признавать их своими. Признавать, что они так легко подчинились бреду сумасшедшей столетней злой колоды.

«Валеру я из леса сейчас не вытащу. До утра пробегает, час поспит и побежит снова. Любит… Он и так любит, хочет вернуть, ищет. К чему фотокарточка?.. А к тому, что он боится. Он сейчас и не хочет плохое думать, а в голове картины страшные. Как найдёт жену мёртвой, раненой, искалеченной. Обрывки одежды и следы крови. Рыщет по лесу, а в голове так и роится одно хуже другого. Как лежит она, бледная, мёртвая от потери крови, а нога – в браконьерском капкане».

Катерина постучала кулаком по лбу, чтобы выгнать картину, что сама слишком ярко представила.

«Ну вот, боюсь же я представлять плохое. Так чего не верю, что хорошее представить – полезно?»

Она побежала в спальню. Выдёргивала из серванта, быстро листала на столе альбомы с фотографиями. От темноты и нервов не могла сообразить, какой нужен. Наконец нашла. Большая, на альбомный лист, портретная фотография. Как раз видеть хорошо с её зрением и в темноте. Почему в темноте, почему свет не включить? Чтобы соседи не заметили, что она вернулась, искать перестала? Чтобы глупости эти делать втайне даже от себя?

«В лес бежать? Нет… Валера и слушать не станет. Скажет, что я сама не ищу и ему мешаю. Объяснений не послушает. А послушает – не поверит. А смогла бы я объяснить?..»

Вернулась в кухню, села за стол у окна, за которым слабо мерцал сквозь крону берёзы уличный фонарь. Вытянула руку с фотографией, будто невестка сидит напротив.

Внук у Люськи ночует. У неё там семеро по лавкам. Поиграли, поели да спать легли, ничего не зная о пропаже. Чтоб ребёнка не пугать. Так что теперь, к нему идти, пугать всё-таки? Сможет ли малыш понять то, что она сама не понимает? Нет, конечно.

Катерина прищурилась, глядя в глаза портрету.

Перед свадьбой снималась, в свадебной причёске, но ещё не в платье. Стрижка короткая, по моде завитая.

«И чем этим новым временам женские косы не угодили? Стригутся короче некуда! И завиваются в парикмахерских, чтобы самим даже не расчёсываться. От лени всё! А может и к лучшему. Какая у Ирки была бы коса на её три волосины?»

Левая рука невольно погладила свёрнутую косу на затылке. До сих пор густая, тяжёлая – гордость их рода.

«Если внучка будет, в меня пойдёт или в мать?.. Эх, попортила нам кровь, кура ощипанная».

Катерина мотнула головой. Если уж так вышло, что она одна может, по совету ведьмы, на карточку пропавшей смотреть, она и должна эту куру любить.

А как её любить, как? Глаза узкие, будто бабка с китайцем путалась. Улыбочка эта жабья. Тени вечные под глазами, будто спала последний раз позапрошлой осенью. Не то чтоб совсем некрасивая. Но странная. Раздражает! А характер? Хорошая, улыбается, скромная как будто. А сама разоденется что клоун. И всюду без мыла влезет, со всеми лясы обточит. Нет бы дома сидеть, мужу блинов напечь, свекрухе помочь в курятнике прибраться. Нет, она уже и в школе, и в клубе, и на фельдшерский пункт в соседнюю деревню сбегала. Беспорядочная девка, неугомонная!

Даже во сне покоя нет. Раз поднялась, не просыпаясь, вышла во двор и давай метлу отчитывать, что та статью задерживает, коллектив подводит. Насилу Катерина её в дом завела, уложила. Она тогда испугаться не смогла, разозлиться не смогла, даже обеспокоиться. Очень уж было любопытно послушать, как невестка бранится, когда слова не выбирает, не строит из себя херувимчика.

Больше такого не повторялось. Но было же раз. Значит, не раз бывало раньше, и может снова случиться.

«Она и теперь прилегла на минутку дремануть на траве, во сне встала да пошла в чащу, дороги не разбирая… Так и было, к гадалке не ходи! Ну да я уж сходила, дура старая. Ох, мало нам было чеканутых в своей семье – он чужую чеканутую привёз, с другого края страны!»

Катерина бросила фото, заходила кругами по кухне.

«Как мне её любить-то? Звать назад, хотеть вернуть – это да. Она нужна, ничего не поделаешь. Хлебнёт Валерка горя через неё. Но потом. Пока хорошо у них всё. Может, хоть сынишку вырастят, а там уж… А пока – нужна. Я её приму, я её позову, я перед ней всю жизнь молчать буду. Но любить-то как через силу?»

Что-то блеснуло с холодильника лимонной позолотой. Катерина снова вспомнила о проклятой чайной жестянке. Взяла, села с ней у окна.

Банка обшарпанная, но оставшиеся краски блестят чистотой и весельем. Слоник выглядит по-детски, похож на мышонка из мультика. Снова вызвал улыбку: смешно было представить, как мрачная, скрюченная, косматая, почерневшая от злобы и времени, Зойка в своей вечно тёмной, прокопчённой ядами хате, осторожно протирает эту баночку, похожую на ёлочную игрушку – не хочет её грязной оставлять, как прочее всё в её хозяйстве. Тоже улыбается, может быть.

Вспомнив ведьму, Катерина лучше вспомнила их разговор.

«А моя любовь и не нужна. Чем она Ирке помешает с лешаком венчаться? Ничем. А вот если… Если я что-то вспомню… Что я могу вспомнить-то? Ну… Что-нибудь… В хате одна…»

«Чай» из травок оказался горьким как свежая полынь. Горечь не проходила, а раскрывалась во рту всё новыми оттенками мерзостного вкуса. Плесень, тухлятина, мыши с клопами… Лицо кривилось само собой, дёргалось спазмами. Женщина мотала головой, фыркала, чихала, издавала разные невольные звуки отвращения. Встала, пошатнулась, упала на пол. Пару раз поднялась и упала снова. В один момент ей показалось, что лицо перекосило непоправимо, навсегда, голос стал нечеловечески высокий. А пол слишком близко. А горечь со всеми привкусами разом прошла.

Несколько минут ушло на истерику, метания, короткий обморок, попытки плакать, убегать, куда глаза глядят. Катерина начала думать только на улице, на проезжей части, учуяв, а потом и заметив соседского рыжего кота на заборе. Пришлось брать себя в руки и со всех ног ломиться в придорожную траву и дальше – в лес. Больше не было времени спорить с очевидным: Катерина превратилась в мышь. К счастью, Рыжик ленив и раскормлен, он и не дёрнулся с места. А то бы несдобровать.

Приближаясь к лесу, Катерина начала слышать Зов. Узнала, потому что раньше слышала. Да, теперь она вспомнила и его, и то место, куда он привёл тогда. Зов был слышен, но не был обязателен, Катерина шла за ним по своей воле. В пути замечала других животных. Все они или замерли на месте, или бежали в ту же сторону – для них Зов Хозяина Леса был приказом, которого нельзя ослушаться.

Её тоже замечали, провожали взглядами, но не трогали и не гнали. Животные не отличали поддельную мышь от обычной. Даже другие мыши не выказывали недоверия.

Поняв это, Катерина взобралась на невысокую ветку и удачно спрыгнула на спину косули. Так и поехала на ней до места сбора.

В пути было время перевести дух и подумать. Странно. Женщина ощущала себя в теле мыши и отчасти видела её глазами. Но в то же время многое видела как бы со стороны, как во сне, как в телевизоре.

«Может, я не превратилась, а вселилась? Тело моё лежит дома на полу, а бедная мышка из подпола едет в сердце леса на косуле… Тело… Спящее, или труп?»

Прислушалась к себе и поняла, что ей безразлично. Если правда существует колдовство, и лешие, и черти, то есть и бог. Тогда она всю жизнь была великой грешницей. И поделом ей все мучения. Тогда пойдёт она в церковь доживать свои дни в виде мыши. Не будет свечки жрать, а будет на службах тихо в углу сидеть, поклоны бить и каяться. А если нет колдовства, если она опилась дурманом, то поделом ей будет позор на седины, что ведьме поверила. Даже смерть будет поделом. Хоть она и младше Зойки лет на сорок, и подружки её Надюшки лет на двадцать. Но, видно, мозги у ней спеклись раньше, чем у этих двух. Так и нечего небо коптить поломанным трактором.

Вот только молодым помочь, хоть и шанс малый.

Влетела косуля в густой ельник. Так мчалась, что сама поцарапалась, пассажирку чуть не скинула. А за ёлками виднеется зелёный и голубой огонь.

Мерцают, кружатся болотные огоньки над широкой поляной, куда они выскочили. А поляна-то вся забита зверьём. Посреди поляны – свежий сруб двухэтажный. Чистый, узорчатый, расписной, как теремок из книжки. У теремка этого – лестница к порогу высокая, с кружевными перилами. На лестнице Ирка и лежит. Вкруг неё звери вьются, ластятся, да всё пытаются угостить. То птичка ягодку подсунет, то белочка – орешек расколотый, то медведь – соту медовую. Леший, видно, в хате ждёт. Как примет невеста свадебное угощенье, так он выйдет, перенесёт её через порог – и поминай как звали.

Да невеста капризничает. Глаза закрыты. Ворочается, как во сне. То хихикает, то хмурится, отбрехивается, то будто пугается. Зверей иногда ручкой погладит. Но от угощений воротит нос. Что на губы попало – сплюнет. Надолго ли? Уговаривает её лешак во сне, сказки показывает. Не одна так другая сказка подойдёт – прогнётся девка. Вон она уже покраснела и улыбается завлекательно. Хоть и не девка уже. Но для этого пня замшелого и Катерина за молодуху сошла бы.

«А вдруг он и спутал? Из-за одёжи?» – испугалась Катерина. Опрометью бросилась к невестке.

Та одета в старые Катеринины красные лыжные штаны и Валеркину рыбацкую куртку, отцово наследство. Потому что дура набитая, который год сюда ездит, и каждый раз в городском, дорогом, что и по двору носить жалко. Вечно ей надо выдавать «наряды», что в доме найдутся.

Забегала мышка по куртке, заглянула в каждый карман. Всегда в них что-то да заваляется. И правда, в одном внутреннем нашлась горстка семечек. Валерка – большой любитель, всюду их держит, как хомячий запас. Три штучки разлущив, забралась Катерина к Иркиной роже, да чуть не силой впихнула семечки в рот. Та могла бы и выплюнуть, но нет, жевать стала.

Увидели звери, что невеста приняла дар. Завыли, запели, запищали, затопали, захлопали – жениха зовут. А вот и он, вышел на порог. Пугало пугалом. Всё сучья да коренья, лицо как из коры, лохмы – рыжий мох, лишайник, хвощ сухой да папоротник. Криво-косо гимнастёрка напялена, вся в дырьях, а в них – цветы и шишки воткнуты, как ордена. На голове – котелок мятый, в шуйце – рожок пастуший. На поясе красная тряпка повязана – похоже, знамя где-то спёр. Может, у партизан ещё.

«Ишь, кобель, наряды любит! Как вернётся дурёха, надо штаны эти сжечь. И куртку – пёс с ней. И следить, чтобы в красном больше в лес не совалась!»

Шмыгнула Катерина назад, за пазуху. Там, через присмотренную дырку, в подкладке спряталась. Чует – поднял лешак девушку. Воркует что-то, несёт. Встал, примолк. Да как развернётся, как швырнёт её с порога наземь. Как завоет хуже лося, как затопает! Слышно, что зверьё молча кинулось врассыпную. И Ирка с ними вместе подскочила – и бегом. Тоже молча. Значит, пока не проснулась.

«Может, и не проснётся никогда», – волновалась Катерина. Ещё больше волнения стало, когда дурында куртку потеряла на бегу. Пришлось следом бежать по запаху, сильно отставая. На рассвете уже нашла на просеке, с которой деревенские поля видны. Спала невестка сном младенца, свернувшись у валуна. Тут её можно было оставить. Проверить тело своё – живо аль нет? Потом вернуться.

Спустилась мышка в низину, поднялась на горку, откуда уже хаты видать. Увидела с горки, как солнце из-под земли выглядывает.

И проснулась Катерина дома на полу.

4.

Голова кружилась, отлёженную руку прошило ёжиками. Но больше никаких признаков целой ночи беготни. Поспала и поспала, отдохнула. Солнце стояло намного выше, но никого ещё дома нет. Катерина подскочила, огляделась. Вытряхнула заварку в печь, сполоснула кружку. Жестянку с травками сунула в карман. Чтобы не забыть эту дрянь в хате, чтобы никто случайно не заварил, не понюхал. Подумав, из серванта три купюрки ухватила. Побежала вон, чтобы проверить место, где невестка снилась. Но на краю деревни заметила толпу.

Там, в плотном кругу, стояла Ирка. Без куртки, помятая, косматая, с руками, поцарапанными об ветки, с тенями вокруг глаз – темней обычного. Но весёлая. И точно в себе. Катерина пробилась к ней, в глаза заглянула.

– Живая, что ль?

– Ну что вы, Катерина Борисовна? Что вы тут все всполошились? Я просто вчера…

– Ну, добро, – прервала свекровь. Хлопнула по плечу и ушла, бросив: – Дома расскажешь.

Знала, что проводят её осуждающими взглядами. Некоторые спросят потом: «Чего девку тиранишь?» А другие скажут: «Так их, молодых. Чтоб не баловали.» Пусть говорят. Лишь бы не увидели, как слёзы на глаза навернулись. Не так ещё Катерина стара, чтобы нюнить по-бабьи. И невестка чтоб не подумала, что мегера свекровь её с перепугу полюбила. Не полюбила. Зла не желает и рада, что обошлось. Но лишнего не надо. Пусть хуже думает, чем начнёт в душу лезть, как она с людьми привыкла.

Шагая по дороге в сторону Зойкиного хутора, увидала Валеру. Бежал опрометью, глаза навыкате. Кивнул вопросительно – мать кивнула утвердительно – помчался ещё быстрей. Следом двое мальчишек – видно, их посылали за ним. Следом – Юрка. Прихрамывает. Это с армии.

«Войны, всё у нас где-то войны. Ни дня покоя, – заводится Катерина. – Есть леший или нет, нам-то что? Зачем нам лесные черти, если среди людей их больше, чем надо? Пусть колдовство есть, пусть. Как его использовать? Кто умеет, те только народ дурят и под себя гребут. Немного его в жизни, колдовства, можно и не заметить. Лучше не замечать. Лучше бы оно пропало. Если Зойка и Надька этого не понимают, то они не за правду, а за свою выгоду, против людей!»

Остановилась на горке, осмотрелась, щурясь на нежном утреннем солнце. Сзади – деревня. Справа за пригорком – лес и кладбище, слева вниз – тропка к хутору.

«Впереди что? Что?.. Одиннадцать лет до нового века, нового тысячелетия. А что с людьми? Что со страной, с наукой, культурой? Страх один! И хуже будет. Это леший сделал, а?! Это люди делают, гады подколодные, буржуи, нэпманы и аферисты! А нормальные люди им верят. Дураки? А я – не дура? Чему поверила, а? Отравы напилась, сон посмотрела. Яркий такой был, цвета в лесу как нарисованы, звери как шампунью вымыты, теремок этот пряничный… Это из-за слоника. Я подумала, что он как игрушка, как мультик, и на мышку похож. Вот и приснилось. Даже обманывать меня не надо, только намекнуть – уже всю жизнь в помойное ведро кидаю сама, все идеалы! Кто я после этого? Что могу про других людей сказать?»

Сжала кулаки, двинулась по тропинке, как на врага.

Сухая, скрюченная Зойка стояла у калитки. Рядом на лавке – Надька расселась горой оплывшего теста, в неизменном своём чёрно-красном шерстяном платке, ножками венозными качает, семки лузгает. И смотрят обе, будто поджидали. Задор чуть поубавился.

Катерина двумя руками из двух карманов достала жестянку с травами и деньги. Сунула хозяйке.

– Не надо мне бесплатного, Зоя. Совсем не надо такого.

Баночку старуха взяла, а по руке с деньгами больно ударила, отмахнувшись, задела нестриженным грязным ногтем.

– Не надо и не надо. Насильно мил не будешь. Чего бежала-то? Новое дело есть?

– Нет. Нет у меня к тебе дел. И не было! – чуть не сорвалась с языка отповедь, что по дороге в мыслях вертелась. Да Надька так ехидно крякнула, что ясно стало: она знает про ночной визит. А значит, скоро узнает вся деревня, потом соседние, и до райцентра дойдёт, как бы не до столицы.

От мыслей о таком позоре уши огнём загорелись, язык отнялся. Развернулась уже в побег. А Зоя скрипит в спину.

– У тебя к нам дела нет, а у нас к тебе есть. Хотим с Надюхой баньку натопить, косточки больные попарить. А колодец далеко-о. Мы в три дня не управимся, сколько надо воды натаскать. Подсобишь пенсии, а, комсомолка? Не в службу, а в дружбу.

Катерина молча взяла вёдра, подняла коромысло из травы. Пошагала к колодцу. Мыслей ураган разом утих. Водоворот в животе не просто исчез, а покрылся приятной ледяной корочкой. Некогда думать, работы много – весь двор пустыми бочками уставлен.

В сумерках вечерних, по пути домой, заметив боль в руках, ногах, спине и всём уставшем теле, удивлялась Катерина, как согласилась весь день батрачить на вредных старух. И за весь день они втроём ни словом не перекинулись. Но на душе легко и мирно. Значит, всё правильно. За что-то, как-то, может быть, да оплатила. Можно всё забывать.

Обещанные ссылки на каналы Алисы Русиновой

Тём Гарипов

Тём Гарипов, 37 лет, пишет код на работе и иногда короткие истории дома. Ведёт Телеграм-канал «Снусмумрачные истории» и выкладывает рассказы на Автор. Тудей.

Межузорье

Улица распалась фрактальным водопадом: окна домов провалились в противоположные окна, асфальт окрасился в ярко-сиреневый, несколько верхних этажей домов сложились бетонными оригами. Миг, и улица стала совершенно другой. Алина посмотрела на экран смартфона, где плясали линии и цифры. Предсказание оказалось точным – вопреки законам этого мерцающего города, вопреки логике перестраивающегося мира. Приложение работало без интернета. Какой уж тут интернет, когда базовые станции непредсказуемо меняют своё расположение. Хорошо, что непостижимым образом электричество осталось. «Теперь предсказуемо», – поправила себя Алина. Её пальцы гладили стекло экрана с нежностью, которую обычно дарят живому существу.

Она помнила день, когда небо раскололось. Помнила взрыв на станции квантовых вычислений – безмолвную вспышку, от которой не разбились даже стёкла. Просто реальность вздрогнула, как потревоженная гладь озера, и город начал мерцать.

Кафе «Перекрёсток» сегодня обнаружилось на углу Рябиновой и Синтаксической. Вчера его не было вовсе, а позавчера оно стояло в пяти кварталах отсюда. Алина вошла внутрь, ощущая странный привкус дежавю – здесь ли она была в прошлый вторник или в версии этого места из другого слоя?

Джам уже ждал, окружённый аурой чужих харизм – букетом заимствованных обаяний, собранных им по закоулкам Межузорья. Он улыбался не своей улыбкой, и глаза его смотрели чуть в сторону – словно разные части его личности не могли договориться, куда направить взгляд.