Сочинения

Однажды Клод выразил желание взглянуть на маленький альбом Христины, привезенный ею из Клермона. Польщенная этим желанием художника, Христина после некоторых колебаний принесла, наконец, этот альбом. Клод перелистывал его улыбаясь.

– Вы находите рисунки плохими?

– Нет, но… крайне наивными.

Это замечание оскорбило молодую девушку, хотя оно было сделано самым добродушным тоном.

– Конечно, я так мало занималась… Но я люблю красивые картины…

Клод расхохотался.

– Сознайтесь, что моя живопись раздражает вас. Я заметил это. Я не раз видел выражение ужаса в ваших глазах… О, конечно, я пишу не для дам, а тем более не для молодых девиц!.. Но вы привыкнете к этой живописи, нужно только воспитать глаза, и вы увидите, что это самое здоровое, самое честное искусство.

И действительно, Христина стала постепенно привыкать к его работе. Клод в своем презрении к мнению женщин не старался действовать на ее взгляды; он даже избегал разговоров об искусстве, точно желая сохранить для себя одного эту страсть к живописи в то время, как новая страсть начинала постепенно овладевать им. Христина просто привыкла мало-помалу к его картинам, стала совершенно бессознательно интересоваться работой, которая играла такую важную роль в его жизни. Это было первой ступенью к примирению. Глубокая страсть Клода к живописи, беззаветное его самоотречение глубоко трогали молодую девушку. Ревниво следя за чередующимися приливами радости и печали, она сама стала принимать близкое участие в его усилиях, становилась печальной, когда он па- дат духом, и радовалась, когда он встречал ее с веселым лицом. Мало-помалу она так сроднилась с его жизнью, что все мысли ее сосредоточились на том, подвигается ли его работа, доволен ли он тем, что сделать со времени их последней встречи. Она по-прежнему не любила этой живописи, но не испытывала прежнего смущения и раздражения. Клод казался ей таким милым, она так любила его, что, помирившись с его ужасной мазней, она начинала находить в ней некоторые достоинства.

Только большую картину, предназначавшуюся для отправки в Салон, она долгое время не могла переварить. Она примирилась с этюдами Клода, сделанными в мастерской Бутена, с его эскизами, привезенными из Плассана, но эта голая женщина, лежавшая в траве, все еше раздражала ее. Она питала к ней личную, глубокую вражду и воспоминание о том, что она в ней когда-то узнала себя, неоднократно смущало ее. Вначале она выражала свой протест тем, что отворачивалась от этого обнаженного тела, которое все более утрачивало сходство с ней. Теперь она часто всматривалась в него. Каким образом исчезло это сходство? Чем больше бился над этой фигурой художник, вечно недовольный собою, тем более исчезало сходство с ней. И, сама не сознавая этого, Христина, целомудрие которой так возмущалось вначале, испытывала теперь сожаление о том, что в этой фигуре ничего не напоминает ее. Ей казалось, что дружба их слабеет, что Клод удаляется от нее по мере того, как исчезают ее черты. Неужели же он разлюбил ее и потому изгоняет ее образ из своей картины? И кто эта новая женщина, это незнакомое лицо, черты которого постепенно вытесняют ее черты?

Между тем Клод приходил в отчаяние при мысли, что совершенно испортил голову своей фигуры, и не мог придумать, как обратиться к Христине с просьбой позировать несколько часов. Если бы только она согласилась посидеть спокойно!.. Ему нужно было наметить лишь некоторые черты… Но тут он вспомнил, как она волновалась в первое утро, и боялся встревожить ее. Несколько раз он собирался заговорить об этом, но не находил слов, чувствуя какую-то неловкость, точно в просьбе его заключалось нечто неприличное.

Однажды он запугал ее одной из тех вспышек бешенства, которого он не мог подавить даже в ее присутствии. В течение целой недели работа не ладилась. Он бранил все, кричал, клялся, что уничтожит картину, расхаживая в бешенстве по мастерской и толкая ногой попадавшуюся ему на пути мебель. Вдруг он остановился перед Христиной и, схватив ее за плечи, усадил на диван.

– Умоляю вас, окажите мне эту услугу… или я околею от бешенства, клянусь вам честью!

Испуганная девушка не понимала его.

– Чего же вы хотите?

Затем, увидев, что он взялся за кисти, она необдуманно воскликнула:

– Ах, вот что!.. Почему же вы раньше не сказали мне об этом?

Она откинулась на подушку и подложила руку под голову. Но при мысли, что она так скоро согласилась, она почувствовала смущение. Давно ли она готова была поклясться, что никогда не будет больше позировать!

Восхищенный художник воскликнул:

– Вы согласны?.. Ах, черт возьми, какую дивную женщину я напишу с вас!

У нее опять необдуманно вырвалось восклицание:

– Но только голову!

– Ну, разумеется… разумеется, только голову, – пробормотал Клод.

Смущенные, оба молчали. Клод углубился в свою работу, Христина лежала неподвижно, устремив глаза в потолок. Угрызения совести начинали терзать ее, точно она совершала преступление, давая свои черты этой голой женщине, ярко освещенной солнцем.

В два сеанса голова была готова. Художник пришел в восторг, говоря, что это лучшая из его работ. И действительно лицо Христины вполне удалось ему. Зараженная его веселостью, Христина также повеселела и даже находила лицо главной фигуры довольно удачным. Правда, она не находила в нем особенного сходства с собой, но своеобразное выражение этого лица поразило ее. Оба они долго Стояли перед картиной, прищуривая глаза и постепенно отступая до самой стены.

– Ну, теперь я приделаю к ней туловище какой-нибудь натурщицы!.. Ах, плутовка, наконец-то я одолел тебя!

И в порыве безумной радости он обнял молодую девушку и протанцевал с ней триумфальный танец. Христина громко хохотала и совершенно забыла об испытанном смущении и о своих сомнениях.

Но хорошее настроение Клода длилось недолго; на следующей же неделе им опять овладели сомнения. Он писал туловище главной фигуры с Зои Пьедефер, но она не удовлетворяла его и он не находил возможным соединить изящную головку Христины с грубыми плечами Зои. Тем не менее, он продолжал работать, соскабливал, переделывал все. В половине января, однако, он пришел в полное отчаяние, бросил работу и повернул ее к стене. Недели две спустя он снова принялся за нее, остановившись на другой натурщице, высокой Юдифи, так что пришлось изменить и тон тела. Но Юдифь оказалась совершенно неподходящей, и пришлось опять звать Зою. Совершенно сбившись с толку, Клод занемог от беспокойства и тоски. Февраль приходил к концу. Оставалось лишь несколько дней до выставки! Поляна, деревья, две маленькие женские фигурки на заднем плане, мужчина в бархатной куртке, все было закончено и вполне удовлетворяло его; одна главная фигура не удавалась ему.

Однажды вечером Клод разразился бранью в присутствии Христины.

– Черт возьми, – воскликнул он, – да разве можно прилепить голову одной женщины к туловищу другой!.. Мне остается только отрубить себе руку.

В душе засела теперь мысль заставить молодую девушку позировать для картины. Мысль эта постепенно созревала в нем. Сначала она явилась в виде мимолетного желания, которое он поспешил отогнать от себя, как совершенно нелепое; затем она стала все чаще и чаще навязываться ему и, наконец, – всецело завладела им. Он не мог забыть восхитительной груди, которой он любовался в то незабвенное утро, он постоянно видел ее пред собой во всей ее девственной, свежей красоте. Да, если ему не удастся уговорить Христину позировать, ему остается только бросить работу, ни одна из натурщиц не может удовлетворить его теперь. Неподвижно сидя по целым часам перед своей картиной, он принимал не раз героическое решение броситься на колени перед Христиной, высказать ей свои мучения… Быть может, она поймет его, сжалится над ним!.. Но молодая девушка входила в мастерскую с своей милой улыбкой доброго товарища, в простеньком платье, не выдававшем ничего, и мужество Клода пропадало. Он боялся даже взглянуть на нее, боялся, как бы она не уловила его взгляда, который раздевал ее. Нет, такой услуги нельзя требовать от доброй приятельницы! У него никогда не хватит мужества заговорить с нею об этом!

Однажды вечером, когда Клод собирался проводить Христину домой и она, подняв руки вверх, надевала шляпку, художник вздрогнул при виде обрисовавшихся форм девственной груди. Взгляды их встретились. Христина побледнела, и Клод понял, что она отгадала его мысль. В этот вечер, гуляя вдоль набережных, они почти не разговаривали, их неотступно преследовала неотвязная мысль в то время, как солнце величественно закатывалось на медно-красном небе. Раза два еще ему пришлось убедиться в том, что она знает, что творится у него на душе. С тех пор, как эта неотвязная мысль овладела им, Христине также пришлось подчиниться ей. Вначале она не обращала на нее особенного внимания, но мало-помалу idеe fixe Клода овладела и ею. Но она была уверена в том, что Клод никогда не решится просить ее об этом. Она хорошо знала его теперь, знала, что может одним взглядом заставить его замолчать, если бы он вздумал заговорить об атом. О, это было бы просто безумием!.. Нет, никогда этого не случится… никогда!

Дни проходили за днями, неотвязная мысль не покидала их. Они никогда не заикались о ней, но их молчание было красноречивее слов. Каждый жест, каждый взгляд, каждая улыбка говорила о том, что переполняло их души. Когда Клод смотрел па Христину, ей казалось, что его взгляд раздевает ее. Самые невинные замечания его казались ей оскорбительными намеками, и каждый раз, когда они пожимали друг другу руки, их охватывала нервная дрожь. Под влиянием этой гнетущей мысли их отношения изменились, половое влечение вытеснило спокойную дружбу, лихорадка страсти доводила их до полного изнеможения. При малейшем прикосновении пальцев молодая кровь возбуждалась, яркая краска покрывала лица молодых людей, а невозможность ни высказать, ни скрыть того, что переполняло их, доводила их до болезненного раздражения.

Около половины марта Христина застала однажды Клода совершенно убитым неудачей. Он сидел перед своей картиной, устремив на нее тусклый, мрачный взгляд и даже не слышал, как вошла в мастерскую Христина. До выставки оставалось всего три дня.

– Ну, что? – спросила она тихим голосом, глубоко потрясенная его отчаянием.

Он вздрогнул и повернулся к ней.

– Что? Все пропало, вот что!.. Я ничего не могу послать в этом году… А я так рассчитывал на эту выставку.

Оба молчали, подавленные своими мыслями. Наконец, она произнесла, словно думая вслух:

– Ведь времени еще довольно…

– Довольно? О, нет! Только чудо могло бы выручить меня… Где я найду теперь натурщицу?.. Вот видите ли, я бьюсь тут все утро, и мне пришла в голову мысль послать за маленькой Ирмой Бено, которая заходила сюда… в то утро, помните, когда вы были тут? Правда, она очень мала ростом и придется переделать всю фигуру… Но она молода и свежа и, пожалуй, подойдет… Нужно попытаться…

Он вдруг остановился. Воспаленные глаза его, устремленные на Христину, ясно говорили: < Ах, если бы вы!.. Вот оно, то чудо, которое обеспечило бы за мной успех!.. Если бы вы согласились принести для меня эту жертву… Умоляю вас, дорогого друга, самую целомудренную, самую прекрасную девушку во всем мире!..»

Она стояла перед ним бледная и неподвижная, прислушиваясь к этим словам. Его умоляющие глаза покорили ее. Не спеша, она сняла шляпку и шубу, затем спокойно расстегнула лиф, развязала и спустила юбки и расстегнула наплечники рубашки, которая спустилась на бедра. Она не произнесла ни слова. Мысль ее, казалось, унеслась куда-то далеко, и молодая девушка раздевалась совершенно машинально, как раздевалась по вечерам в своей комнате, когда мысли ее витали в мире грез. Ведь она уже дала художнику свое лицо. Могла ли она допустить» чтобы какая-нибудь соперница дала ему свое тело? Нет, она хотела слиться с творением Клода, хотела изгнать это чужое тело, давно уже причинявшее ей муки ревности. Раздевшись, она молча легла на диван и, закинув руку под голову, приняла требуемую позу и закрыла глаза.

Обезумевший от счастья художник стоял недвижный, но спуская с нее глаз. Да, вот оно, то мимолетное видение, которое он так часто призывал! Вот она, стройная, гибкая фигура ребенка – женщины в полном сиянии девственной красоты! Q каким образом ухитрялась она скрывать эту дивную грудь, которая была совсем незаметна под ее лифом? Клод не мог говорить от волнения. Взяв палитру и кисти, он принялся работать. В комнате воцарилась глубокая тишина.

После трехчасовой усердной работы набросок всей фигуры был готов. Клод работал с необыкновенным одушевлением; никогда еще женское тело не производило на него такого опьяняющего действия, не заставляло так сильно биться его сердце. Он не решался приблизиться к девушке, он созерцал ее точно святыню, пораженный преображением ее лица. Нижняя несколько чувственная часть лица совершенно изменилась сод влиянием кроткого, мягкого выражения верхней части. Она лежала совершенно неподвижно, притаив дыхание, жертвуя своей стыдливостью без сожаления. Оба чувствовали, что стоит им произнести слово, и им станет страшно неловко. От времени до времени она открывала свои большие, ясные глаза и устремляла их куда-то вдаль. Но Клод не мог прочесть в них ее мыслей, а через минуту она снова закрывала их, превращаясь в неподвижную мраморную статую с застывшей на прекрасном лице загадочной улыбкой.

Наконец, Клод указал жестом, что он кончил работу. Крайне смущенный, желая поскорей отвернуться, он опрокинул неловким движением стул. Христина поднялась, краснея, с дивана и стала поспешно одеваться, дрожа точно в лихорадке и охваченная таким волнением, что застегивала вкривь пуговицы лифа, вытягивала рукава, старалась поднять как можно выше воротничок платья, как будто боялась оставить хоть где-нибудь кусочек голого тела. Она уже застегивала шубку, когда Клод все еще не решался оглянуться, взглянуть на нее. Наконец он подошел к ней. С минуту они молча стояли друг против друга, охваченные глубоким волнением. Какое- то странное, необъяснимое чувство овладело ими, – чувство бесконечной, безысходной тоски. Под влиянием ли этого чувства глаза их наполнились слезами? Или они оплакивали прошлое, которое они сами разрушили, коснувшись сокровенных тайн жизни?.. Растроганный и опечаленный, не находя слов для выражения своей благодарности, Клод подошел к Христине и поцеловал ее в лоб.

V

15-го мая Клод, вернувшись в три часа утра от Сандоза, спал еще крепким сном, когда около девяти часов утра привратница вошла к нему с больших букетом белой сирени, принесенным посыльным. Клод догадался, что Христина шлет ему привет, заранее поздравляя его с успехом картины, так как в этот день должно было состояться открытие «выставки забракованных картин», на которой фигурировала и его картина, отвергнутая жюри официального Салона.

Это милое внимание со стороны молодой девушки и вид душистой, свежей сирени глубоко тронули художника. Босой, в одной сорочке, он подбежал к столу и поставил цветы в кувшин с водой. Затем он стал одеваться с распухшими от сна глазами, раздраженный тем, что спал так долго. Накануне он обещал Дюбюшу встретиться с ним в восемь часов утра у Сандоза, откуда они должны были втроем отправиться в Palais de l'lndustrie. Он опоздал уже на целый час.

Как на грех, он совершенно сбился с толку с тех р, как унесли его большой холст, и ничего не мог разыскать в мастерской. Около пяти минут он, стоя на коленях, искал между старыми рамами свои ботинки. Кругом искрились золотые пылинки, так как Клод, не имея денег на покупку рамы для большой картины, велел соседнему столяру сколотить раму из четырех деревянных брусков и сам позолотил их с помощью своей приятельницы, оказавшейся, впрочем, весьма неискусной позолотчицей. Покончив с своим туалетом, Клод схватил свою войлочную шляпу, усеянную золотой пылью, и собирался уже выйти из комнаты, когда промелькнувшая в его голове суеверная мысль заставила его вернуться к цветам, стоявшим на столе. Ему казалось, что если он не поцелует букета, то непременно случится какая-нибудь неприятность. Он быстро подошел к столу и прикоснулся губами к душистым цветам, с наслаждением вдыхая их аромат.

В сенях он отдал привратнице ключ от своей квартиры.

– Г-жа Жозеф, я сегодня весь день не буду дома, – сказал он ей.

Минут двадцать спустя Клод входил в квартиру Сандоза, не рассчитывая, однако, застать его. Но оказалось, что мать Сандоза провела очень плохую ночь и сам он только под утро успокоился насчет ее состояния. От Дюбюша он получил записку, в которой тот просил не ждать его, назначая друзьям свидание на выставке, где они условились встретиться и с остальными товарищами. Наконец оба вышли, и так как было около одиннадцати часов, то они решили позавтракать в мало посещавшейся сливочной в улице Saint-Ноnore. Тут они просидели довольно долго и, несмотря на жгучее желание увидеть поскорее выставку, предавались охватившим их воспоминаниям детства.

Когда они проходили по Елисейским полям, пробил час. День был великолепный; холодный ветерок, казалось, оживлял прозрачную лазурь неба. Свежая, точно покрытая лаком, молодая листва каштановых деревьев блестела в золотистых лучах солнца; сверкавшие снопы фонтанов, широкие аллеи и выхоленные зеленые газоны придавали пейзажу необыкновенно торжественный вид. Экипажей в этот ранний час дня было немного, во толпа пешеходов теснилась под аркой Palais de l’lndustrie.

Клод вздрогнул, войдя в обширные сени, где было холодно, как в погребе, и где гулко, словно в церкви, раздавался стук шагов по каменному полу. Направо и налево от входа поднимались две монументальные каменные лестницы.

– Неужели же мы должны пройти через их подлый Салон? – спросил Клод.

– Нет, благодарю покорно, – возразил Сандоз. – Мы пройдем садом до последнего подъезда, который ведет в «Салон забракованных».

С выражением презрения на лице приятели прошли мимо столиков, у которых сидели продавщицы каталогов. Вдали, за красными бархатными портьерами, виднелся под стеклянными сводами сад.

Б саду не было еще никого; только в буфете завтракали группы посетителей. Бея публика теснилась в залах первого этажа, одни белые статуи красовались в саду по обеим сторонам усеянных желтым песком аллей, резко выделяясь на зеленом фоне газонов. Вся эта неподвижная мраморная публика освещалась падавшим сверху светом, при чем южная часть стеклянного купола, задернутая парусиной, проливала более мягкий свет. Некоторые из Посетителей, вероятно, утомленные выставкой, сидели на стульях и скамейках, заново выкрашенных, а воробьи, поселившиеся между чугунными стропилами свода, весело чирикали, разрывая песок аллей.

Клод и Сандоз старались не глядеть по сторонам, делая вид, что очень спешат, и возмущенные при самом входе в сад большой бронзовой статуей работы одного из членов академии. Но, проходя мимо бесконечного ряда бюстов, они увидели Бонграна, расхаживавшего возле колоссальной статуи, занявшей всю ширину аллеи.

– Ах, и вы тут! – воскликнул Бонгран, увидев молодых людей. – Я рассматриваю фигуру Магудо… У них все-таки хватило ума принять ее и отвести ей видное место… А вы сверху?

– Нет мы только что пришли.

Тогда Бонгран с жаром заговорил о выставке «забракованных». Его, члена академии, не имевшего, однако, ничего общего с товарищами, забавляла все эта история. Вечные жалобы художников, нападки мелкой прессы и постоянные протесты дошли, наконец, до императора и он решился на этот coup d’etat, приказав открыть рядом с официальной выставкой «выставку забракованных». Больше всего Бонграна забавлял испуг и переполох, вызванные в болоте лягушек свалившимся в него камнем.

– О, – говорил он, – вы не можете себе представить, как негодуют члены жюри! Да еще не забудьте, что они не доверяют мне, сдерживаются в моем присутствии… Все взбешены теми ужасными представителями ненавистного реализма. Ведь это по их милости молчаливый мечтатель император выразил желание «предоставить публике контроль над приговором жюри»… Ах, приходится слышать столько угроз, направленных в ваш лагерь, господа, что я не дорого дал бы теперь за ваши шкуры!..

Он засмеялся своим добрым, непринужденным смехом, протягивая руки и точно желая обнять всю эту молодежь, выросшую на его глазах.

– Число ваших учеников быстро растет, – заметил Клод.

Бонгран махнул рукой в смущении. Он ничего не выставил в этом году, и все эти работы, которые он рассматривал тут, все эти усилия творческой мысли наводили на него бесконечную тоску. Тяжелое чувство это не вызывалось завистью – не было души более благородной, более возвышенной. Но выставка наводила его на невеселые мысли и им невольно овладевал смутный страх, сознание, что сам он начинает падать, ослабевать.

– А как идут дела там, в «Салоне забракованных»? – спросил Сандоз.

– Прекрасно… вот вы сани увидите.

Затем, повернувшись к Клоду, он взял обе руки юноши и сказал:

– Вы, дружок – мастер!.. И знаете ли что? Вот я уже давно добился известности, а между тем я дал бы десять лет своей жизни за одну вашу женскую фигуру в траве…

Такая похвала в устах знаменитого художника тронула до слез юношу. Наконец-то он добился успеха. Стараясь скрыт свое волнение и не находя ни слова для выражения своей благодарности, он поспешил перейти к другому предмету.

– Молодчина этот Магудо! Его фигура очень хороша… Чертовский темперамент, не правда ли?

Он ходил с Сандозом вокруг статуи. Бонгран улыбнулся.

– Да, да… Но только слишком много мяса… бедра и грудь невозможны… Но посмотрите, как изящно сделаны сочленения… какая тонкая работа… Но до свидания, господа! У меня ноги подкашиваются от усталости… Я должен отдохнуть.

В это время Клод поднял голову и стал прислушиваться. Слышался какой-то странный шум, на который он раньше не обратил внимания, не то шум волн, ударявших в бурю о берег, не то отдаленные раскаты грома.

– Что это? – пробормотал Клод.

– О, это гудит толпа в залах, – отвечал удалявшийся Бонгран.

Молодые люди прошли через сад и поднялись в «Салон забракованных».

Обставили его довольно хорошо, ни сколько не хуже официального Салона. Двери были убраны старинными коврами, у стен стояли красные бархатные диваны, стеклянные просветы в потолке были затянуты белым холстом, анфилада зал пестрела золотом и красками. Но в этих залах было и нечто своеобразное, яркое, молодое, отличавшее «выставку забракованных» от обыкновенных выставок. Публика все прибывала; все стремились сюда из официального Салона, подстрекаемые любопытством и желанием проверить мнение судей, заранее уверенные в тон, что увидят тут много забавного. Жара была нестерпимая, тонкая пыль поднималась с полу, можно было предвидеть, что к четырем часам публика будет задыхаться в этих залах.

– Черт возьми, – воскликнул Сандоз, работая локтями, – нелегко будет нам пробраться и отыскать твою картину!

Он торопился, охваченный лихорадочным нетерпением увидеть работу Клода. В этот день он ни о чем другом не мог думать.

– Оставь, – сказал Клод, – времени еще много впереди. Ведь картина моя не улетит!

Клод делал вид, что не спешит увидеть свою картину, хотя, в сущности, ему страстно хотелось броситься к ней поскорей. В громком гуле толпы, ошеломившем его, можно было теперь различить раскаты смеха, заглушенного топотом ног я шумом голосов. Перед некоторыми картинами посетители останавливались, слышались шутки, смех. Это встревожило Клода, который, несмотря на то, что корчил из себя грубого революционера, отличался нервностью и впечатлительностью женщины и постоянно дрожал при мысли, что будет осмеян толпой.

– Им, однако, весело тут! – пробормотал он.

– Еще бы! – воскликнул Сандоз. – Как им не смеяться! Посмотри-ка на этих странных кляч!

В эту минуту Фажероль неожиданно наткнулся на них. Он вздрогнул, по-видимому, неприятно пораженный неожиданной встречей. Однако, он тотчас оправился и сказал, приветливо улыбнувшись:

– Ах, вот и вы!.. Я только что думал о вас… Я тут уже более часа.

– Куда же они запрятали картину Клода? – спросил Сандоз.

Фажероль, простоявший минут двадцать перед этой картиной, изучая ее и следя за впечатлением, которое она производила на публику, отвечал без запинки:

– Не знаю… Пойдемте отыскивать ее.

Они отправились втроем. Фажероль, корчивший из себя в кругу товарищей отчаянного сорванца, был очень прилично одеть в это утро, и хотя насмешливое выражение не сходило с его лица, оп производил впечатление солидного молодого человека, который сумеет пробить себе дорогу в жизни.

– Я ужасно сожалею о том, что ничего не выставил в этом году! Я был бы тут вместе с вами, разделял бы ваш успех!.. О, тут есть поразительные произведения, дети мои! Вот, например, эти лошади…

И он указал на огромное полотно, перед которым толпились с хохотом посетители. Рассказывали, что эта картина была написана старым отставным ветеринаром; на лугу паслись лошади, изображенные в натуральную величину, лошади всевозможных цветов – голубые, фиолетовые розовые; кости их, казалось, виднелись сквозь кожу.