Сочинения

Иногда Клод расспрашивал молодую девушку о Клермоне, и Христина, забывая об этих печальных событиях, предавалась веселым воспоминаниям и хохотала от души, рассказывая о своей жизни в Клермоне в улице de l’Eclache. Отец – гасконец, мать – парижанка и дочь – уроженка Страсбурга – все трое ненавидели этот Оверн, куда забросила их судьба. Узкая, сырая улица de l’Eclache, спускавшаяся к Ботаническому саду, напоминала большой погреб; не видно было ни лавки, ни прохожих… одни мрачные стены с закрытыми ставнями! Но внутренний фасад их дома, выходивший во двор, был обращен к югу, и окна их квартиры были залиты солнечным светом. Столовая их выходила на широкий балкон – нечто вроде деревянного коридора, просветы которого были украшены роскошной зеленью гигантской глицинии. В этом доме росла девочка, играя возле больного отца, а затем безвыходно находясь при матери. Она даже не знала города и его окрестностей, и вопросы Клода всегда забавляли ее.

– Есть ли там горы? – спрашивал художник. Да, с некоторых улиц видно, что за городом возвышаются горы, с других же улиц видны только поля. Но это было довольно далеко от их дома, и она никогда не бывала там. Она знала хорошо только дорогу в собор, до которой и теперь добралась бы с закрытыми глазами. Нужно обойти площадь Жод, затем свернуть в улицу des Gras… все остальное перепутывалось – переулки, бульвары, спускавшиеся вниз… огромный лабиринт темных улиц, по которым во время грозы текли потоки воды, освещаемые молнией. Боже, какие там бывали грозы! Она с ужасом вспоминала о них. Громоотвод музея, видневшийся из окна ее комнатки, расположенной под самой крышей дома, казался всегда объятым пламенем. В столовой, служившей вместе с тем гостиной, Христине было отведено широкое углубление у окна – целая комната, где стоял ее рабочий столик. Здесь мать научила ее читать, здесь она засыпала во время уроков, слушая своих учителей. Теперь она сама смеялась над своим невежеством. Образованная барышня, которая не знает ни имен французских королей, ни времени их царствования! Знаменитая музыкантша, которая не пошла дальше «Petits bateaux». Замечательная акварелистка, которая не в состоянии написать дерева, потому что не умеет рисовать листьев!

Иногда она вспоминала о пятнадцати месяцах, проведенных ею в большом монастыре, расположенном за городом, среди великолепных садов. У нее был неистощимый запас рассказов о сестрах-монахинях, о их жизни и их невероятной наивности. Она задыхалась в монастыре, хотя и ей не оставалось другого исхода, как сделаться монахиней. Однако, настоятельница, очень любившая ее, воспрепятствовала ее пострижению и достала ей место у г-жи Ванзад. Христина не могла постичь, каким образом добрая монахиня могла так ясно читать в ее душе… И действительно, с тех пор, как она поселилась в. Париже, она стала относиться к религии с полнейшим равнодушием.

Когда все воспоминания о Клермоне оказывались исчерпанными, Клод начинал расспрашивать Христину о ее жизни у г-жи Ванзад, и каждую неделю она передавала ему какие-нибудь новые подробности. Жизнь в маленьком отеле в Пасси была так же монотонна, как бой старинных часов. Двое престарелых слуг, кухарка и лакей, жившие около сорока лет в старом доме, неслышно ходят но пустынным комнатам. Изредка навешают старуху гости – восьмидесятилетние генералы, которые кажутся привидениями. Это в полном смысле слова дом теней, и даже лучи солнца едва проникают в щели ставен, распространяя свет ночника. Сама г-жа Ванзад не покидает комнаты с тех пор, как она ослепла, и единственным ее утешением являются книги религиозного содержания. Боже, как надоели Христине эти бесконечные чтения! Если бы она изучила хоть какое-нибудь ремесло, с какой радостью она принялась бы за работу, сделалась бы швеей, модисткой, цветочницей. Но ведь она ничему не хотела учиться и ни на что неспособна. Ей иногда становилось невыносимо тяжело в этом замкнутом, строгом доме, в котором пахло смертью, и у нее делались такие же головокружения, какие бывали в детстве, когда она в угоду матери усаживалась, за работу, вся кровь кипела в нем от возмущения, ей хотелось кричать, прыгать, потребность жизни опьяняла ее. Но г-жа Ванзад обращалась с ней так ласково, так заботилась о ее здоровье, настаивая, чтобы она побольше гуляла, что молодая девушка всегда чувствовала угрызения совести, когда, возвращаясь с Бурбонской набережной, вынуждена была лгать, сочинять, что гуляла в Булонском лесу или была в какой-нибудь церкви, в которую она и – не заглядывала. И с каждым днем старуха все больше привязывалась к ней и постоянно делала ей ценные подарки: то шелковое платье, то маленькие старинные часики, то белье… Да и сама она полюбила добрую старушку и даже расплакалась на днях, когда та назвала ее СВОИ дочуркой. У нее сжималось сердце, при виде ее беспомощности она клялась, что никогда не оставит ее.

– Ба, – сказал Клод, – вы будете вознаграждены. Она сделает вас своей наследницей.

– Вы думаете?.. Говорят, что у нее три миллиона… Нет, нет, я никогда не думала об этом и не хочу этого… Что стала бы я делать с ее деньгами?

– Что? – воскликнул резко Клод. – Черт возьми, вы будете обеспечены… Прежде всего она, конечно, постарается выдать вас замуж.

Она громко расхохоталась.

– Да, конечно, за одного из своих приятелей… за старика- генерала с серебряным подбородком… Вот вздор!

Отношения их не выходили из пределов чисто-товарищеских. Он был в любви почти так же наивен, как и она, так как до сих пор жил в области грез, вне вопросов реальной жизни. Им казались совершенно естественными эти тайные свидания, эти товарищеские отношения, не допускавшие никаких любезностей, кроме дружеского пожатия-руки. Он даже не задавал себе вопроса, знает ли этот взрослый ребенок жизнь и мужчин, ничто пока не омрачало удовольствия дружеского сближения. Они весело беседовали, спорили иногда, но без всякого раздражения. Тем не менее, дружба эта так глубоко захватывала их жизни, что они не могли жить друг без друга.

Как только Христина являлась, Клод запирал дверь на ключ и вынимал ключ из замка. Она сама требовала этого, опасаясь, чтобы кто-нибудь не помешал им. Мало-помалу она совершенно освоилась с мастерской и чувствовала себя в ней, как дома. Но ей страстно хотелось привести все в порядок, окружающий беспорядок раздражал ее нервы. Добиться этого, однако, было нелегко, художник запрещал даже привратнице мести пол из боязни, что пыль пристанет к свежим краскам. В первый раз, когда Христина решилась, наконец, приступить к делу, Клод следил за ее движениями тревожными, умоляющими глазами. И к чему переставлять все? Ведь важнее всего, чтобы все было под руками!.. Но Христина так мило настаивала на своем, она казалась такой счастливой в роли хозяйки, что, в конце концов, Клод должен был предоставить ей полную свободу. Как только она приходила, она снимала перчатки и шляпку, подбирала булавками платье и в несколько минуть приводила все в порядок. Куча золы у печки исчезла, ширма скрывала кровать и умывальный столик, шкаф блестел точно новый, с соснового стола, не загроможденного грязной удой, были счищены все пятна от красок. Стулья были симметрично расставлены, хромоногие мольберты покоились у стен, а большие часы с кукушкой веселее отбивали свое тик- так. Мастерская точно преобразилась. Клод с удивлением следил за всеми движениями молодой девушки. Неужели же это та лентяйка, у которой являются несносные мигрени при малейшем усилии? Но Христина объяснила Клоду, что ее тяготит только умственная работа, физическая же, напротив, укрепляет ее и оживляет. Она с некоторым смущением сознавалась в своем пристрастии в грязной домашней работе; эти низменные наклонности приводили в отчаяние ее бедную мать, которая мечтала сделать из нее гувернантку-белоручку. Сколько раз мать бранила ее в раннем детстве, когда заставала ее с щеткой и тряпкой в руке, разыгрывающей кухарку! Да и теперь, если бы ей дозволили сражаться хоть с пылью в доме г-жи Ванзад, ей было бы веселей. Но, конечно, там это было невозможно, к ней потеряли бы всякое уважение… Зато она старалась удовлетворить своим наклонностям в мастерской на Бурбонской набережной и с увлечением предавалась своим любимым занятиям, при чем глаза ее сияли восторгом женщины, вкусившей от запретного плода. Иногда Клод, желая спокойно беседовать с молодой девушкой, просил ее пришить ему оторванный рукав или полу куртки, – она сама предложила ему пересмотреть его белье. Но в эту работу она не вкладывала того же огня; она почти не умела шить н держала иголку, как барышня, воспитанная в презрении к грубому шитью. К тому же неподвижность положения и мелкие стежки, которые нужно было делать один за другим, выводили ее из себя. Мастерская блестела чистотой, точно гостиная, а Клод ходил по-прежнему оборванный. Оба находили это очень смешным и постоянно хохотали над этим.

Как счастливо провели они эти четыре зимних месяца, несмотря на морозы и дожди! Зима, казалось, еще более сблизила их: железная печка пыхтела точно органная труба, соседние крыши покрылись снегом, воробьи бились крыльями в оконные стекла мастерской… а молодые люди улыбались и радовались тому, что у них тепло и уютно, что они словно затеряны среди этого громадного города. Мало-помалу, однако, они начали выходить из своего тесного уголка, и в конце концов Христина разрешила Клоду провожать ее домой. Долгое время она не дозволяла этого, не решаясь показаться на улице в сопровождении мужчины. Но однажды разразился проливной дождь, и она поневоле должна была позволить Клоду проводить ее с дождевым зонтиком. Как только ливень прекратился, Христина отослала Клода домой. Несколько минут постояли они на набережной, глядя на Сену и радуясь тому, что, наконец, могут быт вместе под открытым небом. Внизу у пристани выстроились в четыре ряда большие баржи с яблоками, стоя так близко друг к другу, что борты их, по которым бегали дети и женщины, казались улицами. Эти горы яблок в круглых корзинах загромождали берег, распространяя сильный, одуряющий запах сидра в брожении. Несколько дней спустя наступили солнечные дни, и Клоду удалось в один из этих дней уговорить Христину отправиться вместе с ним на пустынные набережные острова Сен-Луи. Они пошли по Бурбонской набережной, останавливаясь на каждом шагу, чтобы полюбоваться кипевшей на Сене жизнью: землечерпательной машиной, ведра которой непрерывно скрипели, поднимаясь и опускаясь, прачечным плотом, откуда доносилась брань прачек, подъемным краном, разгружавшим плашкоут. Христина положительно не верила своим глазам. Неужели же эта полная жизни набережная des Ormes и набережная Генриха IV, по широкому спуску которой дети и собаки играли, кувыркаясь в песке, неужели вся эта кипевшая жизнью часть города могла казаться ей залитой кровью и грязью в первую ночь ее приезда, во время грозы? Обогнув мыс, они пошли еще медленнее, наслаждаясь тишиной, веявшей от больших старинных зданий, и любуясь движениями воды, бурлившей между сваями Эстакады. Прижавшись друг к другу, точно сближенные мощью реки, они медленно возвращались по Бетюнской и Орлеанской набережным, устремив глаза на видневшиеся вдали Port au Ѵin и Ботанический сад. Дойдя до моста Сен-Луи, Клод указал Христине на собор Парижской Богоматери, который обрисовался вдали точно колоссальное животное, присевшее на своих протянутых лапах – аркаде и увенчанное двойным рядом башен, украшавших чудовищный хребет. По особенно обрадовало их открытие восточного мыса острова; мыс этот походил на нос большого корабля, остановившегося среди двух противоположных течений, беспомощно глядя на Париж, к которому он не может подойти. Молодые люди спустились вниз по крутой лестнице и очутились на совершенно пустынном берегу. Роща высоких деревьев представляла восхитительное убежище, скрытое от взглядов толпы, гул которой доносился с мостов и набережных в то время, как они наслаждались полнейшей тишиной. С этого дня пустынный мыс на острове Сен-Луи сделался их любимым убежищем в те часы, когда жара в мастерской, где пыхтела раскаленная железная печь, становилась нестерпимой. Однако, вначале Христина не дозволяла Клоду провожать ее дальше набережной des Ormes; тут она обыкновенно останавливалась и прощалась с ним, как будто только тут собственно начинался тот Париж, которого она так боялась. По отсюда до Пасси было так далеко и ей так надоело идти одной, что она, в конце концов, сдалась и позволила Клоду провожать ее сначала до ратуши, потом до Нового моста и, наконец, до Тюльерийского сада. Молодые люди шли под руку, точно новобрачные и эта постоянно повторявшаяся прогулка вдоль набережных, по одним и тем же тротуарам доставляла им невыразимое счастье. Они уже всецело принадлежали друг другу, хотя между ними и не было еще физической связи. Казалось, что душа великого города, витавшая над этой рекой, окутывала их всей той любовью, которая расточалась тут, на этих берегах, в течение многих веков…

С наступлением декабрьских холодов Христина приходила в мастерскую после полудня и около четырех часов, когда солнце начинало закатываться, уходила, опираясь на руку Клода. Как только они подходили к мосту Луи-Филиппа, перед ними в ясные дни развертывалась бесконечная линия набережных. Косые лучи солнца обливали золотистой пылью весь правый берег, между тем как левый – острова и здания – обрисовывался темной линией на огненном небе. Между этими берегами искрилась Сена, местами лишь омраченная тенью своих мостов пятью арками Notre Dame, аркой Pont d’Arcole, очертаниями Pont de Change и Pont-Neuf. Темная линия левого берега заканчивалась силуэтом Palais de Иustice с его остроконечными башнями; залитый солнцем правый берег тянулся так далеко, что павильон Флоры, видневшийся в конце этого берега, казался сказочным, воздушным замком, трепетавшим в розовых облаках на горизонте.

По Клода и Христину, стоявших под безлиственными чинарами, освещенными солнцем, занимали другие картины. В особенности интересовала их группа старых домов над пристанью; внизу красовались маленькие лавочки торговцев железом и принадлежностями рыбной ловли. Над ними виднелись террасы, покрытые цветущими лавровыми деревьями и плющом, а за ними, еще выше, полуразвалившиеся дома, на окнах которых было развешано белье для просушки. Группа эта состояла из самых странных, неправильных построек, сооруженных из досок, полу развалившихся стен и висячих садов, среди которых кое-где сверкали стеклянные шары. Миновав казармы и ратушу, молодые люди переходили на другой берег Сены. Здесь, над потемневшими старыми домами, ярко сияли башни Notre Dame. Лари букинистов загромождали тротуар; под аркой моста Notre Dame барки, нагруженные углем, упорно боролись с течением. В дни продажи цветов молодые люди останавливались тут, чтобы насладиться ароматом фиалок и ранних гвоздик. За Palais de Иustice левый берег расширяется; за серыми домиками набережной de l’Horloge, заканчивающейся живописной группой деревьев, тянутся набережные Вольтер и Малаке, а за ними виднеется купол института и квадратное здание монетного двора, длинный ряд серых стен без окон, целый остров крыш, трубы которых уподобляют его скале, поднимающейся среди фосфоресцирующих волн. Против него обрисовывается в последних лучах заходящего светила павильон Флоры, постепенно принимающий более определенные формы. Направо и налево, по обеим сторонам реки, виднеются: Севастопольский бульвар, бульвар du-Palais, новые здания набережной Megisserie, новое здание префектуры полиции, старый Pont Neuf со своей статуей, которая кажется чернильным пятном, затем Лувр и Тюльери и, наконец, вдали, за Гренелем, смутно обрисовываются Севрские холмы и окрестные поля. Это был конечный пункт их прогулки; у Pont Rоуаl, дойдя до высоких деревьев у купален Вижье, Христина останавливала Клода. И когда они, обмениваясь рукопожатием, оглядывались назад, глаза их невольно останавливались на видневшемся вдали острове Сен-Луи, над которым спускалась уже ночь.

И какими чудными закатами солнца случалось им любоваться во время этих еженедельных прогулок! Солнце провожало их, принимая активное участие в шумной веселости набережных, играя в волнах реки и освещая душные лавки, лаская цветы в горшках и птиц в клетках. По мере того, как молодые люди удалялись от Бурбонской набережной, небо все более и более разгоралось над темной линией домов; солнце точно ждало их, медленно закатываясь за далекими крышами, как только Клод и Христина переходили через мост Нотр-Дам. Нигде, ни в вековом лесу, ни па вершинах гор, ни в открытом поле они не могли бы узреть таких дивных картин, какими наслаждались они тут, когда солнце садилось за куполом института. Париж, казалось, засыпал в лучезарном сиянии. И с каждой новой прогулкой перед молодой парочкой развертывались новые картины, огненная корона меняла свои очертания. Однажды вечером разразился ливень в то время, когда они подходили к мосту Нотр-Дам; проглянувшее сквозь дождь солнце словно зажгло темную тучу, и казалось, что воздух наполнен воспламенившимися каплями, переливавшими розовыми и голубыми оттенками. В ясные дни солнце казалось огненным шаром, величественно опускавшимся в тихое озеро; затем часть его скрывалась за черным куполом института, и с минуту виден был только огненный серп; наконец шар становился багровым и медленно погружался в озеро, ставшее кроваво-красным. С февраля дуги, описываемые огненным шаром, стали постепенно увеличиваться, и он падал прямо в Сену, которая, казалось, начинала кипеть на горизонте, как только в ней прикасался раскаленный шар. Но самые величественные феерии неба получались в облачные дни. Тогда, следуя капризам ветра, перед ними появлялись то моря кипящей серы, волны которой бились о коралловые скалы, то сказочные замки и башни, пылая, разрушаясь, извергая потоки огненной лавы. Иногда солнце, скрывшееся за густыми облаками, неожиданно прорываю их такими яркими лучами, что казалось, будто по всему небу сыпятся искры. Когда наступали сумерки, молодые люди расставались, унося с собой впечатление последних лучей и чувствуя, что торжествующий Париж участвовал в их бесконечной радости… радости, которой они не могли исчерпать, хотя бы они повторяли до бесконечности свои прогулки вдоль старых каменных парапетов.

В конце концов случилось то, чего Клод более всего опасался: Христина перестала бояться встреч с посторонними людьми. Ведь ее, рассуждала она, никто собственно не знает в Париже! И она навсегда останется чужою для всех. Но Клод думал о своих товарищах и не раз содрогался, заметив издали фигуру, напоминавшую кого-нибудь из его знакомых. Его неотступно преследовала мысль, что кто-нибудь может подойти к ним, заговорить с ними, позволить себе какую-нибудь грубую шутку. И действительно, в один прекрасный вечер, в ту минуту, когда спутница его доверчиво прижималась к нему, Клод столкнулся у Pont des Arts с Сандозом и Дюбюшем, которые сходили со ступенек моста. Избежать их было невозможно; они, по-видимому, узнали товарища и улыбались ему. Сильно побледнев от волнения, Клод продолжал идти вперед. Дюбюш сделал какое-то движение, но Сандоз остановил его; они прошли мимо, делая вид, что не узнают его и, не оглядываясь даже, скрылись во дворе Лувра. Оба узнали в спутнице Клода оригинал головки, которую Клод в то утро оберегал от их взглядов с ревностью влюбленного. Христина ничего не заметила и продолжала весело болтать, а Клод, тронутый до слез деликатностью товарищей, отвечал глухим голосом на ее вопросы.

Несколько дней спустя Клоду пришлось опять пережить несколько тяжелых минут. Он не ожидал Христины и пригласил к себе Сандоза. Появление Христины, совершенно неожиданно нагрянувшей к нему, так обрадовало его, что, забыв о назначенном товарищу свидании, он по обыкновению запер дверь и вынул ключ из замка. Несколько минут спустя послышался знакомый стук. Клод вскочил в испуге и при этом опрокинул стул. Оставалось только отпереть дверь, другого исхода не было у Клода. Но Христина страшно побледнела и смотрела на него такими умоляющими глазами, что он стоял не двигаясь, притаив дыхание. Стук повторился, за дверью послышался голос Сандоза: «Клод!.. Клод!..» Клод стоял неподвижно с побледневшими губами и сильно бьющимся сердцем. Несколько секунд еще длилась полная тишина, затем раздался шум спускавшихся с лестницы шагов и скрип ступенек лестницы. Тяжелая тоска охватила Клода, удалявшиеся шаги словно укоряли его в измене, и ему казалось, что он отрекся навсегда от своего лучшего друга.

Некоторое время спустя случилась новая неприятность. Однажды, после полудня, Христина сидела в мастерской, когда в дверях раздался стук. Клод успел только шепнуть в испуге:

– Ключ остался в дверях!

Действительно, она забыла вынуть его! Растерявшись от испуга, она бросилась за ширмы и присела на край постели, закрывая рот платком, чтобы заглушить дыхание.

В дверь опять постучали; за нею слышался веселый смех. Художник крикнул:

– Войдите!

Дверь отворилась, и бедный Клод похолодел от ужаса, когда увидел Жори, а за ним Ирму Бено. Недели две тому назад Фажероль уступил ее Жори или, вернее, должен был покориться ее капризу из боязни навсегда лишиться ее. Ирма, охваченная жаждой жизни, растрачивала свою молодость по всем мастерским художников и каждую неделю переезжала с места на место, захватив свои три рубашки и обещая скоро вернуться, если соскучится.

– Ей непременно хотелось осмотреть твою мастерскую, – пояснил Жори. – Вот я и привел ее к тебе.

Не выжидая ответа Клода, Ирма бесцеремонно принялась расхаживать по мастерской.

– Ах, как тут все забавно!.. Какая потешная живопись!.. Ну, покажите же мне все… Где вы спите?

Клод, охваченный мучительной тревогой, думал, что она сейчас же заглянет за ширмы. Он представлял себе все, что должна была испытать Христина, и приходил в отчаяние при мысли, что молодая девушка услышит бесцеремонную болтовню Ирмы.

– А знаешь ли, о чем она хочет просить тебя? – спросил Жори. – Помнишь, ты хотел писать что-то с нее?.. Так вот она готова позировать для тебя, не правда ли, душка?

– Хоть сейчас!

– Дело в том, – продолжал смущенный Клод, – что большая картина отнимет у меня все время до выставки… Там есть фигура, над которой я тщетно бьюсь… Ничего не поделаешь с этими проклятыми натурщицами!

Ирма остановилась с видом знатока перед большой картиной и, задрав свой маленький нос, сказала:

– Вы говорите об этой голой женщине в траве?.. Скажите. не могу ли я быть вам полезна?

Жори пришел в восторг.

– Вот идея! Ты ведь ищешь красивую женщину… Посмотри-ка на нее… Пуст она разденется. Расстегнись, душечка, он посмотрит на тебя.

Ирма быстрым движением стала развязывать ленты шляпы и собралась уже расстегнуть пуговицы своего корсажа, когда Клод остановил ее.

– Нет, нет, не нужно! – воскликнул он. – Мадемуазель слишком мала ростом… Это не то, совсем не то.

– Так что же? – спросила Ирма. – Вы все-таки можете взглянуть на меня.

Жори также настаивал на своем.

– Да не мешай же ей, если ей это нравится… Она вообще никогда не позирует, потому что не нуждается в этом. Но она любит показывать себя. О, она готова постоянно ходить без рубашки… Ну, расстегнись, душечка… покажи только грудь, если он боится, что ты съешь его.

Клоду едва удалось остановить ее рвение. Он бормотал, заикаясь, извинения… Впоследствии, когда он справится с большой картиной, он, конечно, будет очень рад. Теперь же он боится, что новая фигура окончательно собьет его с толку.

Ирма презрительно улыбалась, пожимая плечами и пристально глядя на него своими страстными глазами.

Жори заговорил о товарищах. Почему Клода нигде не видно? Почему он не пришел в четверг к Сандозу. Дюбюш уверял всех, что он поступил на содержание к какой-то актрисе… Славная стычка произошла в четверг между Фажеролем и Магудо по поводу фрака в скульптуре!.. А в воскресенье Ганьер вышел из залы, где давались произведения Вагнера, с подбитым глазом! Его, Жори, чуть было не вызвали на дуэль в кафе Бодекен за одну из его последних статей в «Тамбуре». Досталось же им в статье, этим негодяям-художникам, добившимся громкого имени всякими неправдами! А поход против жюри Салона вызвал страшную бурю! Скоро он разнесет в пух и прах этих стражей идеала, которые преследуют природу и правду!

Клод слушал его с явным нетерпением. Он взял палитру и подошел к свой картине. Наконец Жори понял, что Клод тяготится присутствием посторонних людей.

– Тебе нужно работать, – сказал он. – Мы уйдем.

Ирма продолжала смотреть на Клода с странной улыбкой, удивленная глупостью этого простофили, отказывавшегося от нее, и охваченная желанием овладеть им во что бы то ни стало… Как безобразна эта мастерская! Да и сам он не красавец… И чего он так рисуется своей добродетелью?.. Собираясь уходить, Ирма стала подшучивать над Клодом, обнаруживая хитрый, проницательный ум женщины, способной сделать блестящую карьеру, несмотря на кажущуюся безалаберность. На пороге она еще раз предложила свои услуги художнику, крепко пожимая его руку.

– Помните, я всегда к вашим услугам, – сказала она.

Как только они ушли, Клод отодвинул ширмы, так как Христина продолжала сидеть неподвижно на постели. Она не расспрашивала Клода относительно женщины, посетившей его; она заявила только, что испытывала все время ужасный страх. Затем она стала торопиться домой, точно опасаясь, что в дверях снова раздастся стук. Но в глазах ее светились тревога и смущение, которые она тщетно старалась скрыть. Вообще эта мастерская наводила на нее порою какой-то необъяснимый ужас своими стенами, покрытыми резкими, грубыми эскизами. Обнаженное человеческое тело отталкивало ее, оскорбляло ее чувства. Она не могла освоиться с этой живописью, воспитанная на акварелях матери – тех изящных, воздушных веерах, на которых лиловые парочки гуляют среди голубоватых аллей. Часто она и сама для развлечения принималась рисовать пейзажи – озера, над которыми обрисовывались руины, мельницы на реке, шале, окруженные соснами, покрытыми снегом. Одно только удивляло ее: как мог человек с умом Клода рисовать такие безобразные, несогласные с правдой вещи? Да, его живопись не только безобразна, но и не соответствует природе! Положительно нужно быть безумцем, чтобы писать подобные картины…