Сочинения

В это именно время, спустя две недели после открытия выставки, мечта Саккара осуществилась, монументальный отель для помещения Всемирного банка был окончен. Его выстроили в полгода, работая днем и ночью, не упуская ни минуты, – чудо, возможное только в Париже. Великолепный фасад, украшенный орнаментами, напоминавшими не то храм, не то кафе-концерт, привлекал целые толпы зевак. Внутри отель был убран с царскою роскошью; казалось, стены кричали о миллионах Всемирного банка. Парадная лестница вела в зал совета, красный с золотом, напоминавший оперный зал. Повсюду ковры, картины, конторы с роскошной меблировкой. В подвальном этаже, где помещалось главное отделение банка, огромные денежные ящики красовались за стеклянными перегородками, через которые публика могла видеть их нагроможденными друг на друга точно бочки в волшебных сказках, скрывающие неисчислимые сокровища фей. Народы с их королями, стремившиеся на выставку, могли видеть их: новый отель открывал для них свои объятия, готовый ослепить и увлечь их в эту золотую ловушку, сиявшую под лучами весеннего солнца.

Саккар помещался в великолепном кабинете с мебелью в стиле Людовика XIV, обитой генуэзским бархатом. Число служащих еще увеличилось, достигнув четырехсот, и Саккар командовал этой армией с пышностью тирана, окруженного почетом и любовью, так как он был очень щедр на награды. В самом деле, несмотря на свое скромное звание директора, он господствовал и над президентом совета и над самим советом, который только утверждал его распоряжения. Каролина жила теперь в вечной тревоге, стараясь узнать его планы, и готовая, в случае надобности, воспротивиться им. Ей не совсем правилась чрезмерная роскошь нового отеля, хотя она не могла и порицать его в принципе, так как сама признала необходимость более обширного помещения в дни доброго согласия с Саккаром, когда подшучивала над беспокойством брата. Ее главное опасение, главный аргумент против всей этой роскоши заключался в том, что, благодаря ей, дом терял свой прежний характер какой-то религиозной строгости, честности и достоинства. Что скажут клиенты, привыкшие к полумраку и монастырской тишине отеля в улице Сен-Лазар, когда попадут в этот дворец на Лондонской улице, в огромные и светлые залы? Саккар отвечал, что они будут подавлены изумлением и благоговением, что тот, кто собирался внести пять франков, внесет десять из самолюбия и вследствие увеличившегося доверия. И этот грубый расчет оказался верным. Отель произвел страшный фурор, оказался действительнее всех реклам Жантру. Мелкие рантье, бедные сельские священники с восторгом пялили глаза на великолепный фасад и уходили из банка, радуясь, что могли поместить туда свои сбережения.

В сущности больше всего беспокоила Каролину невозможность самой жить в новом доме и наблюдать за его делами. Она могла заходить туда лишь изредка, под разными предлогами. Теперь она жила одна и виделась с Саккаром только по вечерам. Он оставил за собой квартиру, но весь нижний этаж и конторы второго были закрыты, и княгиня Орвиедо, радуясь в глубине души, что избавилась от этого учреждения, от этой денежной лавки, даже не отдавала их внаймы, намеренно избегая всякой, хотя бы самой законной прибыли. Опустевший дом казался могилой. Каролина не слышала более легкого звона золотых монет, доносившегося к ней в течение двух лет из-за решеток, погрузившихся теперь в мертвое молчание. Однако, она работала не покладая рук для брата, поручавшего ей составление различных записок. По временам она отрывалась от работы и прислушивалась по старой привычке, томимая инстинктивным беспокойством, желая знать, что происходит внизу; но ни слова, ни звука не доносилось из пустых комнат, мрачных, заброшенных, запертых на замок. Она слегка вздрагивала и задумывалась в беспокойстве. Что делается на Лондонской улице. Не образуется ли в эту самую минуту трещина, от которой рухнет здание?

Распространился слух еще неясный и сомнительный, будто Саккар подготовляет новое увеличение капитала. Вместо ста миллионов он должен достигнуть ста пятидесяти. Наступила минута крайнего возбуждения, роковая минута, когда цветущие дела империи, колоссальные работы, преобразившие город, лихорадочное обращение денег, чудовищная роскошь и распаленные аппетиты поглощались горячкой спекуляции. Каждый требовал своей доли, ставил на карту свое состояние, жаждая удесятерить его, как другие, разбогатевшие в одну ночь. Флаги, развивавшиеся над выставкой, иллюминация и музыка на Марсовом поле, толпа, собравшаяся со всех концов света, окончательно опьяняли Париж мечтою о неисчерпаемом богатстве и верховном господстве. В ясные вечера торжествующий город, со своими экзотическими ресторанами, превратившийся в рынок, где удовольствие продавалось под открытым небом, доходил до высшей степени безумия, бешеной и гибельной радости, охватывающей великие столицы накануне упадка и разрушения. И Саккар, со своим чутьем биржевого игрока, так ясно понимал это общее увлечение, потребность швырять на ветер деньги, что удвоил фонды, назначенные для рекламы, побуждая Жантру к самому оглушительному треску. С самого открытия выставки печать ежедневно трезвонила в пользу Всемирного банка. Каждое утро приносило какую-нибудь новую рекламу: то рассказ о необыкновенном приключении дамы, забывшей сотню акций в фиакре, то отрывок из путешествия в Малую Азию, в котором сообщалось, между прочим, что Наполеон предсказал устройство банка на Лондонской улице, то большую передовицу, в которой объяснялась политическая роль этого учреждения в смысле близкого решения восточного вопроса, не считая беспрерывных заметок в специальных газетах, выступавших стройными рядами на поддержку Всемирного банка. Жантру заключал с мелкими финансовыми листками контракты на год, покупая один столбец в каждом номере, и превзошел самого себя плодовитостью, разнообразием и богатством воображения, доходя иногда до нападок на банк, чтобы с торжеством опровергнуть их. Пресловутая брошюра, о которой он мечтал, была разослана по всему свету в количестве миллиона экземпляров. Задуманное им агентство также было создано, агентство, которое, под предлогом рассылки финансовых бюллетеней в провинциальные газеты, приобретало господство над рынком во всех значительных городах. Наконец «Надежда» в его искусных руках с каждым днем приобретала все больше и больше значения. Большое внимание возбудил ряд статей по поводу декрета 19 января, в котором император делал новую уступку либеральной партии.

Саккар, по внушению которого они были написаны, еще не выступал открытым врагом брата, который, желая во что бы то ни стало сохранить за собой власть, защищал теперь то, на что прежде нападал; но в каждой строчке чувствовалось подозрение, намеки на ложное положение Ругона, стоявшего в палате между двух огней, подвергавшегося нападкам либеральной партии и клерикалов, соединившихся с крайними бонапартистами против уступчивой политики императора. Потом начались уже инсинуации, газета решительно становилась воинствующим католическим органом, нападая все с большей и большой злобой на действия министра. «Надежда» переходила в оппозицию, это сделало ее популярной и имя Всемирного банка тем быстрее разносилось во все концы Франции и мира.

После всей этой рекламы, в обезумевшей, способной на самые дикие увлечения среде слух об увеличении капитала, о выпуске новых акций на пятьдесят миллионов, вскружил головы самым благоразумным. Всюду, от скромных квартир до аристократических отелей, от каморки консьержа до салона герцогини, с одушевлением толковали о банке; увлечение превращалось в слепую, геройскую и воинственную веру. Перечисляли великие предприятия, уже осуществленные Всемирным банком, поразительные успехи с первых же дней, неожиданные дивиденды, каких ни одно общество не могло доставить в начале своей деятельности. Вспоминали о счастливой идее организовать компанию соединенных пакетботов, достигшую в самое непродолжительное время таких великолепных результатов, что ее акции давали уже сто франков премии; о серебряных рудниках Кармеля, на которые намекал один духовный оратор с кафедры Notre-Dame, говоря о подарке Господа верующим христианам; о другом обществе, устроенном для разработки неисчерпаемых залежей каменного угля, и о том, которое должно было эксплуатировать леса Ливана; об основании в Константинополе национального турецкого банка, крайне солидного учреждения. Ни одной неудачи, неизменное счастье, превращавшее в золото все, к чему только прикасался банк, масса грандиозных предприятий, представлявших несокрушимую опору для будущих операций и оправдывавших быстрое увеличение капитала! Разгоряченное воображение рисовало картину будущего, чреватого еще более грандиозными делами, так что прибавка в пятьдесят миллионов казалась безусловно необходимой и одно объявление о ней кружило всем головы. На бирже и в салонах ходили слухи о самых разнообразных проектах, но среди них особенно выделялось великое предприятие – компания железных дорог на Востоке, – одни относились к ней скептически, другие превозносили до небес. Дамы в особенности усердствовали в пользу Всемирного банка. В будуарах, на званых обедах, за чайным столиком, даже в спальнях, – всюду обворожительные создания с ласковой убедительностью читали наставления мужчинам: «Как, у вас нет акций Всемирного банка? Это Бог знает что! Купите, купите, если хотите, чтобы вас любили!» «Это новый крестовый поход, – говорили они, – завоевание Азии, которое не удалось крестоносцам Петра Пустынника и Людовика Святого, но удастся им с их кошельками». Все они делали вид, что близко знакомы с делом, сыпали техническими терминами, говоря о главной линии из Бруссы в Бейрут, через Ангору и Алеппо, которая откроется раньше других. Позднее будет устроена ветвь из Смирны на Ангору; затем из Трапезунда на Ангору через Эрзерум; наконец, из Дамаска в Бейрут. Тут они улыбались, бросали лукавые взгляды и шепотом говорили, что впоследствии возникнет, быть может, и еще линия, из Бейрута в Иерусалим, через древние приморские города: Саиду, Сен-Жан д’Акру, Яффу; потом – кто знает? – из Иерусалима в Порт-Сайд и Александрию; не говоря уже о том, что Багдад недалеко от Дамаска и если когда-нибудь они соединятся железнодорожной линией, Персия, Индия, Китай будут открыты для Запада. Казалось, слова, вылетавшие из их хорошеньких ротиков, открывали спрятанные сокровища халифов, точно в чудесных сказках «Тысячи и одной ночи». Золото, драгоценные каменья сыпались в кассы на Лондонской улице, а таинственный библейский ореол Кармеля освящал эту грубую погоню за наживой. Возвращение в Эдем, освобождение Святой Земли, торжество религии в самой колыбели человечества чуялось в их речах. Но тут они скромно умолкали, как бы скрывая тайну, о которой нельзя говорить даже шепотом. Многие и сами не знали, в чем она состоит, и только делали вид, что знают. Эта тайна касалась великого дела, которое, может быть, никогда не осуществится, а, может быть, в один прекрасный день разразится подобно грому над изумленным миром: Иерусалим, выкупленный у султана, отдадут папе; Сирия сделается его королевством; папский бюджет будет опираться на католическом банке, казне Гроба Господня, которая сделает его независимым от политических пертурбаций; обновленный католицизм приобретет новую силу, управляя миром с вершины Голгофы.

Теперь Саккару приходилось запираться от посетителей, когда ему хотелось заняться утром в своем роскошном кабинете в стиле Людовика XIV, потому что его буквально осаждали, точно короля на торжественном выходе, льстецы, аферисты, просители, целый двор, толпа поклонников и нищих, не знавших, как ему угодить. Однажды утром, в первых числах июля, он выказал особенную неумолимость, формально запретив впускать, кого бы то ни было. Между тем как в приемной теснилась толпа посетителей, упорствовавших, несмотря на увещания лакея, в надежде добиться свидания, он заперся с двумя помощниками, желая окончательно обсудить проект нового выпуска акций. Рассмотрев несколько проектов, он остановился на комбинации, которая должна была путем выпуска ста тысяч новых акций покрыть двести тысяч прежних, за которые внесено было только по сто двадцать пять франков; акции, сохранявшиеся за старыми акционерами, по одной на две прежних, выпускались по восемьсот пятьдесят франков, вносимых немедленно: из них пятьсот прибавлялись к капиталу, а триста пятьдесят на покрытие старых акций. Но представлялись некоторые усложнения, новая прореха, которую следовало заштопать, и это крайне расстраивало Саккара. Голоса, доносившиеся из приемной, раздражали его. Париж, припадавший к его стопам, поклонение, к которому он относился обыкновенно с деспотическим благодушием, на этот раз внушали ему презрение. И когда Дежуа, докладывавший о посетителях, осмелился войти к нему через маленькую дверь в коридоре, он встретил его очень свирепо.

– Что такое? Сказано вам, никого не принимать, никого!.. Вот, возьмите мою палку и поставьте у дверей, пусть ее целуют…

Дежуа возразил бесстрастным тоном:

– Прошу извинить, сударь, там графиня Бовилье. Она просила меня доложить вам, и я, зная, что вы в хороших отношениях с графиней…

– 9, пусть убирается к черту вместе с другими! – воскликнул Саккар.

Но тут же сдержался и сказал с жестом подавленного гнева:

– Ну, пусть ее войдет, видно они решились не давать мне покоя!.. Только введите ее через ту дверь, не то вся орда ворвется за нею.

Саккар принял графиню Бовилье с нетерпением человека, оторванного от занятий, не умиротворившись даже при виде Алисы с ее меланхолической и задумчивой наружностью. Он попросил уйти на минуту обоих служащих и думал только, когда ему можно будет приняться за прерванную работу.

– Пожалуйста, сударыня, говорите короче: я страшно занят.

Графиня остановилась в удивлении, по-прежнему медлительная, с грустным видом развенчанной королевы.

– Но, сударь, если я вас стесняю…

Он должен был предложить им сесть, и девушка, более храбрая, уселась первая, тогда как ее мать продолжала:

– Я являюсь за советом, сударь… Я в ужасном затруднении и чувствую, что никогда не выпутаюсь из него одна…

Она объяснила ему, что взятые ею при основании банка сто акций, удвоенные при первом, потом при втором увеличении капитала, превратились теперь в 400 акций, за которые она внесла, считая, в том числе, премии, 87.000 франков. Таким образом, независимо от двадцати тысяч собственных сбережений, она должна была занять 70 тысяч франков под залог фермы Обле.

– Теперь, – продолжала она, – я нашла покупщика для Обле… И так как, если не ошибаюсь, готовится новый выпуск, то, может быть, я могу поместить все наше состояние в ваш дом.

Саккар успокоился, польщенный при виде этих двух женщин, последних представительниц великой и древней расы, обращавшихся к нему с таким доверием и беспокойством. Он быстро растолковал им, в чем дело.

– Да, новый выпуск, я им и занимаюсь теперь… Акции будут по восемьсот пятьдесят франков с премией… У вас четыреста акций. Стало быть, вы получите двести на сто семьдесят тысяч франков. Зато все ваши акции освободятся, у вас будет шестьсот акций и вы никому не будете должны.

Они не понимали; он должен был растолковать им, что такое это покрытие акций посредством премии; и они были несколько испуганы огромными цифрами и риском, который от них требовался.

– Деньги можно достать, – пробормотала, наконец, графиня. – Мне предлагают двести сорок тысяч франков за Обле, хотя оно стоит четыреста тысяч; так что по уплате долга у нас останется и на взнос… Но, Боже мой, какой ужасный риск, – поставить на карту все наше имущество, все наше состояние.

Руки ее дрожали, наступила пауза, в течение которой она думала об этой машине, отнявшей у нее сначала сбережения, потом заставившей ее задолжать на семьдесят тысяч франков, теперь же грозившей поглотить ее последнюю ферму. Старое уважение к поземельной собственности, к лесам, полям и лугам; отвращение к торговле деньгами, грязному занятию жидов, недостойному благородной расы, проснулись в ней и терзали ее в эту решительную минуту, грозившую все поглотить. Алиса молча смотрела на нее своими блестящими и чистыми глазами.

Саккар улыбнулся.

– Ну, разумеется, вы должны положиться на нас. Но вот вам цифры. Стоит только вникнуть в них и, мне кажется, всякое колебание исчезнет… Положим, что вы решитесь на эту операцию. У вас будет шестьсот акций, которые обошлись вам в двести пятьдесят семь тысяч франков. Ну-с, а они уже достигли курса в тысячу триста; всего это составит семьсот восемьдесят тысяч франков. Стало быть, вы уже утроили свой капитал… А на этом не кончится, вы увидите, что после нового выпуска они еще поднимутся! Менее чем через месяц у вас будет миллион.

– О, мама! – невольно прошептала Алиса. – Миллион!

Отель в улице Сен-Лазар может избавиться от залога, очиститься от грязной нищеты. Он будет поставлен на приличную ногу; исчезнет этот кошмар, унизительное состояние людей, ездящих в карете и питающихся хлебом и водой! Дочь получит хорошее приданое, выйдет замуж, будет иметь семью, детей – радости, которых не лишен последний нищий! Сын, на которого римский климат действовал убийственно, перейдет в лучшие условия, получит возможность с достоинством занимать свой ранг в ожидании своей очереди послужить великому делу, на котором так плохо ценили его! Мать займет подобающее ей высокое положение, не станет скряжничать, чтобы прибавить лишнее блюдо к званому обеду, а потом голодать по неделям! Этот миллион светился, как лучезарная мечта, несущая спасение и счастье.

Графиня, готовая сдаться, обратилась к дочери, ища поддержки.

– Ну, как ты думаешь?

Но Алиса ничего не отвечала, блеск ее глаз потух, ресницы медленно опустились.

– Да, – сказала мать, в свою очередь, улыбаясь, – я и забыла, что ты предоставила мне абсолютную власть… Но я знаю, что ты смела и надеешься на успех…

Затем, обратившись к Саккару, она прибавила:

– Ах, сударь, вас так хвалят!.. Куда бы мы ни пошли, везде слышишь самые лучшие отзывы. Не только княгиня Орвиедо, но и все мои подруги в восторге от вашего предприятия. Многие завидуют мне, зная, что я одна из первых подписалась на ваши акции; послушать их – так они готовы продать все до нитки, чтобы взять ваши акции.

Она прибавила застенчиво-шутливым тоном:

– Мне кажется далее, что они чересчур увлекаются, да, чересчур увлекаются. Конечно, это от того, что я уже не молода… Но моя дочь ваша поклонница. Она верит в вашу миссию и пропагандирует ее во всех салонах, где мы бываем.

Польщенный Саккар взглянул на Алису, и в эту минуту они была так оживлена, так возбуждена верой, что показалась ему просто хорошенькой, несмотря на поблекший цвет лица и чересчур тонкую худую шею. он чувствовал себя великим и добродетельным при мысли, что от него зависит счастье этого бедного создания, которому достаточно было надежды на мужа, чтобы похорошеть.

– О, – сказала она тихим и точно доносившимся издали голосом, – это завоевание Азии так прекрасно!.. Да, это новая эра, торжество креста…

Она касалась тайны, о которой никто не говорил вслух; и голос ее сделался еще тише, перешел в восторженный вздох. Притом он остановил ее дружеским жестом; он не допускал, чтобы в его присутствии говорили о великом деле, о верховной таинственной цели его предприятий. Его жест означал, что об этом следует всегда помнить, но не говорить. Кадильницы курились в святилище в руках немногих посвященных.

После непродолжительного молчания графиня, наконец, встала.

– Хорошо, я согласна; я напишу моему нотариусу, что принимаю предложение относительно фермы Обле… Да простит мне Бог, если я делаю дурное дело.

Саккар, стоя, отвечал с серьезным и тронутым видом:

– Будьте уверены, сударыня, что сам Бог внушает вам это решение.

Провожая их в коридор, чтобы избежать приемной, где по-прежнему толпились посетители, он наткнулся на Дежуа, который направился к нему с нерешительным видом.

– Что такое? Неужели еще кто-нибудь?

– Нет, нет, сударь… Осмелюсь обратиться к вам за советом… Собственно для меня.

Он маневрировал таким образом, что Саккар очутился в кабинете, а он стоял у дверей в самой почтительной позе.

– Для вас!.. Да, правда, ведь вы тоже акционер… Что ж, милый мой, возьмите новые акции, которые будут оставлены за вами, продайте последнюю рубашку, но купите их. Вот совет, который я даю всем моим друзьям.

– О, сударь, этот куш слишком велик для нас с дочерью… Я с самого начала взял восемь акций на четыре тысячи франков, оставшиеся после моей бедной жены, и до сих пор у меня те же восемь акций, так как мне не на что было купить новых, при следующих выпусках… Нет, нет, я не собираюсь покупать новых акций, не нужно быть жадным. Я хотел только спросить у вас, сударь… надеюсь, вы не обидитесь… спросить, не лучше ли мне продать мои акции.

– Как, продать!

Дежуа с беспокойными и почтительными оговорками объяснил, в чем дело. При курсе в 1300 он мог получить за свои восемь акций десять тысяч четыреста франков. Следовательно, было из чего отдать Натали ее приданое. Но при виде постоянного повышения им овладела жадность к деньгам, желание – сначала смутное, потом неопределимое – составить и на свою долю капиталец, нажить небольшую ренту в шестьсот франков. Но капитал в двенадцать тысяч, да шесть тысяч дочери составляли огромный итог в восемнадцать тысяч франков; и он не смел надеяться на такую сумму, рассчитав, что для этого акции должны подняться до двух тысяч трехсот франков.

– Вы понимаете, сударь, если акции не поднимутся больше, так лучше мне их продать, потому что счастье Натали прежде всего, не правда ли?.. Если же они еще поднимутся, я буду просто в отчаянии, что продал.

Саккар взбесился.

– Вы просто болван, любезнейший!.. Так вы думаете, что мы остановимся на тысяче триста франков!.. Разве я продаю?.. Разумеется, вы получите восемнадцать тысяч франков. Ну, убирайтесь и выпроводите эту толпу, скажите, что я ушел!

Оставшись один, Саккар позвал своих помощников и на этот раз мог окончить работу без помехи.

Было решено, что в августе состоится экстраординарное общее собрание для решения вопроса о новом увеличении капитала. Гамлэн, который должен был председательствовать на нем, высадился в Марсели в последних числах июля. В течение последних двух месяцев его сестра в каждом письме все более и более настоятельно просила его приехать.

Несмотря на чудовищный успех, она терзалась глухим, инстинктивным предчувствием опасности, о которой даже не смела, говорить; и ей хотелось, чтобы брат был здесь и мог сам, узнать о положении дел. Она сомневалась в своих силах, боялась, что ей не справиться с Саккаром, боялась невольно, вследствие своей слепоты, предать брата, которого так любила. Не признаться ли ему в своей связи с Саккаром, о которой он, без сомнения, не подозревает, как человек веры и науки, живущий в каком-то сне наяву? Эта мысль была крайне тяжела для нее; и она бессознательно кривила душой, пускалась на сделки с совестью, которая громко повелевала ей признаться во всем, рассказать все, что она узнала о Саккаре и его прошлом, и таким образом предостеречь брата. В минуту храбрости она готовилась к решительному объяснению, клялась не оставлять без контроля такие огромные суммы в преступных руках, которые уже пустили по ветру столько миллионов, разорив такую массу людей. Вот единственный честный и мужественный исход, достойный ее. Но вскоре решимость ее ослабевала, она переставала ясно понимать дело, не замечала ничего, кроме неправильностей, обычных в банковом деле, как уверял Саккар. Может быть, он был прав, когда говорил, смеясь, что чудовище, пугавшее ее, был успех, успех, который может случиться только в Париже, успех, который поражает и оглушает подобно грому, но в то же время вселяет мучительный страх катастрофы. Она терялась по временам, даже восхищалась Саккаром, более чем когда-либо, полная бесконечной нежности, сохранившейся, несмотря на потерю уважения. Никогда она не думала, что ее чувства могут быть так сложны, что она может быть до такой степени женщиной. И потому она очень обрадовалась приезду брата.

В тот же день, когда вернулся Гамлэн, вечером Саккар намеревался сообщить ему о постановлениях, которые правление должно было одобрить, до представления их общему собранию. Свидание было назначено в комнате с чертежами, где они могли толковать без помехи. Но брат и сестра, побуждаемые одним и тем же чувством, явились раньше назначенного часа, так что могли поговорить наедине. Гамлэн вернулся в отличном настроении духа, радуясь успешному окончанию сложного дела о железных дорогах на Востоке, погруженном в такую апатию, загроможденном всевозможными препятствиями – политическими, административными и финансовыми. Но теперь успех был полный; как только компания окончательно сформируется в Париже, начнутся первые работы и дело закипит. Его энтузиазм и доверие к будущему только послужили для Каролины новым поводом к молчанию, так ей было тяжело портить его радость. Тем не менее, она выразила некоторые сомнения, предостерегала его против увлечения публики. Он перебил ее, взглянул ей в глаза: в чем дело? Разве она слыхала о какой-нибудь плутне? Почему же не сказать прямо? Но она ничего не сказала, ничего определенного.