Сочинения

Саккар, который еще не видал Гамлэна после его возвращения, бросился к нему на шею и расцеловал его со всем пылом южанина. Потом, когда инженер сообщил в подробностях о полном успехе своего продолжительного путешествия, он пришел в восторг.

– Ах, дорогой мой, теперь мы будем властителями Парижа, царями рынка… Я тоже порядком потрудился: мне пришла в голову замечательная идея. Вот вы сейчас увидите.

Он немедленно изложил свой план увеличения капитала. Выпуская акции по 850 франков, он составлял запасный фонд из премий, в 350 франков, который, вместе с суммами, откладывавшимися при каждом балансе, достигал двадцати пяти миллионов; оставалось только найти такую же сумму, чтобы составить капитал в пятьдесят миллионов, необходимый для покрытия двухсот тысяч старых акций. Тут-то и явилась у него замечательная идея; подвести приблизительные итоги барышей текущего года, которые достигнут, по его мнению, минимум тридцати шести миллионов. Из них он и почерпал недостающие двадцать пять миллионов. Таким образом, Всемирный банк с 31 декабря 1867 года будет обладать капиталом в сто пятьдесят миллионов, разделенным на триста тысяч вполне покрытых акций. Акции объединялись, переводились на предъявителя, чем облегчалось их свободное обращение на рынке. Это была великая идея, торжество гения.

– Да, гения! – восклицал он. – Вот самое подходящее выражение.

Гамлэн, несколько сбитый с толку, перелистывал страницы проекта, проверял цифры.

– Мне не нравится эта поспешность в подведении баланса. Ведь, в сущности, вы распределяете дивиденд между вашими акционерами, выкупая их акции; и нужно быть уверенным, что все эти суммы действительно получатся; иначе скажут, что мы даем фиктивный дивиденд.

Саккар закипятился:

– Как! Да ведь я скорей уменьшил доходы. Разве Кармель, пакетботы, турецкий банк не дадут больше прибыли, чем я насчитал? Вы привозите мне известие о победе: все идет на лад, все процветает – и вы же сомневаетесь в успехе!

Гамлэн с улыбкой успокоил его жестом. Нет, нет, он верит в успех. Только он стоит за правильное течение дел.

– В самом деле, – ласково заметила Каролина, – к чему торопиться? Разве нельзя подождать до апреля с этим увеличением капитала… Наконец, если вам не хватает двадцати пяти миллионов, почему не выпустить акции в тысячу или тысячу двести франков, вместо того чтобы брать авансом из будущих доходов.

Смутившийся на минуту, Саккар смотрел на нее, удивляясь, как могла ей прийти в голову такая мысль.

– Конечно, если выпустить сто тысяч акций по тысяче сто франков вместо восьмисот пятидесяти, то подучится как раз недостающие двадцать пять миллионов.

– Ну, так зачем же дело стало? – отвечала она. – Ведь вы не боитесь отказа со стороны акционеров. Они дадут тысячу сто франков, как дали бы восемьсот пятьдесят.

– Еще бы! Они дадут, сколько угодно, и еще будут спорить, кому дать больше!.. Они совсем потеряли головы и готовы разнести отель, чтоб только отдать нам свои деньги.

Но тут он опомнился и разразился бурным протестом:

– Ну, что вы мне поете! Ни за какие деньги не возьму с них тысячу двести франков! Это слишком просто и потому слишком глупо… Поймите же, что в кредитных операциях нужно действовать на воображение. Гениальная идея в том-то и заключается, чтобы вытащить у людей из карманов деньги, которых еще нет. Они вообразят, что ничего не дают, что им делают подарок. И потом, неужели вы не понимаете, какой колоссальный эффект произведут эти тридцать шесть миллионов, этот заранее составленный баланс, появившись в газетах!.. Биржа придет в азарт, мы перейдем за две тысячи франков и будем подниматься, подниматься без конца!

Он жестикулировал, он, казалось, вырос – и действительно он был велик, вырастал до небес, как поэт денег, которого не могли сокрушить крахи и банкротства. У него была инстинктивная система, стремление, проникавшее все его существо – подгонять дела, превращать их в бешеную скачку. Он форсировал успех, разжигал публику этим молниеносным маршем: три выпуска в три года, капитал, поднявшийся от двадцати пяти миллионов до пятидесяти, до ста, до ста пятидесяти, как будто предвиделись чудовищные успехи. Дивиденды тоже поднимались скачками: в первый год – ничего, потом десять франков, потом тридцать три франка, потом тридцать шесть миллионов, выкуп всех акций! И все это при обманчивом подогревании машины, фиктивной подписке якобы навесь капитал, хотя на самом деле банк оставлял за собою акции, рискованной игре на бирже, где каждый новый выпуск вызывал новое повышение.

Гамлэн, по-прежнему погруженный в чтение проекта, не поддержал сестры. Он покачал головой и обратился к мелочам:

– Все равно, это неправильно! Нельзя составлять баланс, прежде чем получены доходы… Я, впрочем, не стану говорить о наших предприятиях, хотя они также подвержены катастрофам, как и все человеческие дела… Но вот, я тут вижу счет Сабатани: три тысячи с лишним акций, более чем на два миллиона. Вы поставили их в кредит, тогда как следует отнести их в дебет: ведь Сабатани – подставное лицо, не правда ли? Мы можем говорить об этом не стесняясь… А, вот и еще, имена наших служащих, даже членов правления: ведь это тоже подставные лица! О, я догадываюсь, вам не нужно говорить мне об этом… Я просто ужасаюсь, когда подумаю, какую массу акций мы оставляем за собой. Мы не пополняем кассы, мы только связываем себе руки, и, в конце концов, сами себя съедим.

Каролина бросила на него одобрительный взгляд: он выразил, наконец, все ее опасения, нашел причину глухого беспокойства, возбуждавшегося в ней при виде успехов банка.

– Ах, эта игра! – прошептала она.

– Да мы вовсе не играем! – воскликнул Саккар. – Но вполне законно поддерживать свои фонды и мы поступим очень глупо, если не примем мер против Гундерманна и других, которые могут уронить наши акции, играя на понижение. Пока они не решаются на крупную игру, но мы можем ожидать этого со временем. Но потому я очень рад, что у нас есть на руках известное количество акций; мало того, я буду покупать, если придется. Да, покупать скорее, чем допустить понижение хоть на один сантим!

Он произнес эти последние слова с необыкновенной силой, точно давал клятву умереть или победить. Потом сделал над собою усилие и засмеялся с немного искусственным добродушием.

– Ну, вот, опять пошло в ход недоверие. Я думал, что мы объяснились раз навсегда. Вы доверились мне; не мешайте же мне действовать! Я хлопочу только о вашем состоянии, огромном, огромном состоянии!

Он запнулся, понизил голос, как бы устрашенный громадностью своего плана.

– Хотите знать, чего я добиваюсь? Курса в три тысячи франков.

Он протянул руку, как бы указывая в пространстве этот победоносный курс в три тысячи франков, поднимавшийся подобно звезде, озаряя горизонт биржи.

– Это безумие! – сказала Каролина.

– Если курс достигнет двух тысяч франков, всякое дальнейшее повышение будет грозить опасностью, – сказал Гамлэн, – я со своей стороны продам акции, предупреждаю вас, а участвовать в этом безумии не стану.

Но Саккар только подсмеивался. Всегда обещаются продать и не продают. Он обогатит их насильно.

– Положитесь на меня; разве я дурно вел ваши дела?.. Садова дала вам миллион.

В самом деле, Гамлэны приняли этот миллион, выуженный в мутной воде биржи. С минуту они молчали, слегка побледнев, и поглядывая друг на друга со смущением честных людей, не знающих по совести ли они поступили? Неужели зараза игры коснулась и их? Неужели и они развратились в этой тлетворной денежной атмосфере?

– Без сомнения, – пробормотал, наконец, инженер, – но если бы я присутствовал…

Саккар перебил его:

– Полноте, чего тут совеститься: ведь мы отбили эти деньги у грязных жидов!

Все трое засмеялись. Каролина махнула рукой, точно подчиняясь неизбежному. Приходится есть других, не то съедят самого. Такова жизнь. Нужно иметь сверхъестественные добродетели, либо жить в монастыре, вдали от искушений.

– Полно, полно, – весело продолжал Саккар, – зачем делать вид, что плюешь на деньги; во-первых, это глупо, во-вторых, только бессильные пренебрегают силой… Бессмысленно убиваться над работой, обогащая других и отказываясь от своей законной части. Коли так, то лучше уж сидеть сложа руки.

Он овладел разговором, не давая им вымолвить слова.

– Знаете ли вы, что скоро у вас будет в кармане кругленькая сумма!.. Постойте!

Он бросился к столу с живостью школьника, схватил карандаш и лист бумаги, и принялся за вычисления.

– Постойте, я вам составлю счет! О, я знаю ваши дела… Вы взяли при основании банка пятьсот акций; они были удвоены раз, потом вторично – стало быть, всего у вас две тысячи акций. С новым выпуском будет три тысячи. Гамлэн хотел было перебить его.

– Нет, нет, я знаю, что вы в состоянии уплатить за них, получив триста тысяч наследства и миллион после Садовой… Считайте же! Две тысячи первых акций стоили вам четыреста тридцать пять тысяч франков; тысяча новых обойдутся восемьсот пятьдесят тысяч, всего миллион двести восемьдесят пять тысяч… И так, вам еще остается пятнадцать тысяч франков на разживу, не считая тридцати тысяч жалованья, которое мы доведем до шестидесяти…

Оглушенные этим потоком цифр, они слушали, невольно заинтересовавшись его расчетами.

– Вы сами видите, что поступаете вполне добросовестно, платите за все, что берете… Но это все вздор. Вот что я хотел сказать…

Он встал и с победоносным видом махнул листом бумаги.

– При курсе в 3.000 франков ваши 3.000 акций дают девять миллионов.

– Как, при курсе в три тысячи! – воскликнули они, протестуя жестами против этого безумного упорства.

– Ну, да, разумеется! Я вам запрещаю продавать акции раньше, я сумею помешать этому, да, да, силой, по праву друга, который не позволит своим друзьям делать глупости… Мне нужен курс в три тысячи франков и я его добьюсь.

Что было отвечать этому ужасному человеку, пронзительный голос которого, напоминавший крик петуха, звучал упоением победы! Они снова засмеялись, пожимая плечами с видом притворного равнодушия, и объявили, что этот пресловутый курс никогда не будет достигнут. Он опять взялся за карандаш, начал выводить свои счеты. Заплатил ли он за свои три тысячи акций, намерен ли заплатить – это оставалось неясным. Мало того, он должен был обладать гораздо большим числом акций; но удостовериться в этом было затруднительно, так как он тоже служил подставным лицом для общества и не было возможности разобрать, какие акции действительно принадлежали ему. Карандаш его выводил бесконечные ряды цифр, потом он разом перечеркнул их, скомкал бумагу и спрятал в карман. Это и два миллиона, подобранные в грязи ив крови Садовой, составляли его долю.

– Мне нужно повидаться кое с кем, я ухожу, – сказал он, взявшись за шляпу. – Но ведь мы сговорились, не правда ли? Через неделю заседание совета, а там, не теряя времени, экстраординарное общее собрание.

Оставшись одни, Каролина и Гамлэн, усталые и сбитые с толку, некоторое время молча смотрели друг на друга.

– Ничего не поделаешь, – сказал он, наконец, отвечая на тайные мысли сестры, – приходится покориться. Он прав: глупо отказываться от состояния… Я всегда считал себя только человеком науки, который проводит воду к колесам; и мне кажется, я провел ее в изобилии, в виде светлого потока прекрасных предприятий, которым байк обязан своими быстрыми успехами… Мне не зачем упрекать себя; и так, не будем падать духом, станем работать!

Она встала и подошла к нему, шатаясь, едва выговаривая слова:

– О, эти деньги… эта масса денег…

И задыхаясь от волнения при мысли о миллионах, которые посыплются на них, она бросилась к нему на шею и заплакала. Без сомнения, тут играла роль радость, счастье при мысли, что наконец-то он получит достойную награду за свои труды к дарованию; но к этой радости примешивалось что-то гнетущее, смутное чувство стыда и страха, причину которого она сама не понимала ясно. Он посмеялся над ее волнением и оба притворились веселыми, но у обоих осталось глухое недовольство самими собой, обоих терзали тайные угрызения совести, точно они были участниками грязного дела.

– Да, он прав, – повторила Каролина, – на этом мир вертится. Такова жизнь.

Заседание совета состоялось в новом зале пышного отеля на Лондонской улице. Это была уже не сырая гостиная, объятая зеленоватою тенью соседнего сада, но огромная комната, с четырьмя окнами на улицу, с высоким потолком, сверкавшая, позолотой и украшенная картинами. Кресло президента – настоящий трон – возвышалось над величественной линией остальных кресел, точно предназначенных для заседания министров, и окружавших огромный стол, покрытый красным бархатом.

На монументальном камине из белого мрамора, где зимой трещали дрова, находился бюст папы, тонкое благодушное лицо которого, казалось, лукаво улыбалось своему присутствию здесь.

Саккар окончательно забрал в свои руки членов совета, в большинстве случаев просто подкупом. Благодаря ему маркиз де-Богэн, скомпрометированный в очень некрасивой истории и пойманный почти на месте преступления, мог избежать скандала, вознаградив обворованную компанию; с этих пор маркиз сделался покорнейшим слугой Саккара, продолжая, однако, высоко носить свою аристократическую голову – цвет французского дворянства, лучшее украшение совета. Гюрэ, прогнанный Ругоном за кражу депеши об уступке Венеции, также всей душой предался делу Всемирного банка, действовал за него в палате, ловил для него рыбу в мутной воде политики, пускался на самые бесстыдные плутни, рискуя в один прекрасный день очутиться в Мазасе. Вице-президент, виконт Робен Шаго, получал по секрету сто тысяч франков за свою готовность подписывать, не читая, все бумаги во время продолжительных отлучек Гамлэна; банкир Кольб в награду за уступчивость пользовался влиянием Всемирного банка заграницей и даже компрометировал его иногда в своих операциях арбитражем; Седилль, понесший жестокие потери при одной ликвидации, должен был занять у банка значительную сумму и не мог возвратить ее. Только Дегрэмон сохранял полную независимость, хотя по-прежнему оставался любезен и мил, приглашал Саккара на свои вечера, подписывал все без возражений, с благодушием скептического парижанина, по мнению которого все идет отлично, пока он выигрывает.

И в этот раз, несмотря на исключительную важность дела, заседание пошло, как по маслу. Давно уже вошло в обычай вершить дела на маленьких собраниях 15 числа, тогда как общие собрания в конце месяца только санкционировали решения совета. Члены совета относились к делу с таким равнодушием, что во избежание однообразия в протоколах, приходилось выдумывать дебаты, споры, возражения, которые на следующем заседании прочитывались и утверждались совершенно серьезно.

Дегрэмон бросился навстречу Гамлэну, с жаром пожимая ему руки: он уже знал о важных известиях, привезенных инженером.

– Ах, дорогой президент, как я рад вас видеть.

Все окружили его с поздравлениями, даже Саккар, точно они еще не видались; и когда началось заседание, когда инженер стал читать доклад, приготовленный для общего собрания, его против обыкновения слушали внимательно. Прекрасные результаты, уже достигнутые, великолепные виды на будущее, остроумное увеличение капитала, выкупавшее в тоже время прежние акции – все было принято с полным одобрением. Когда Седилль указал какую-то ошибку в цифрах, решено было не заносить его замечания в протокол, чтобы не портить единодушия между членами, которые подписались один за другим без всяких колебаний, в общем порыве энтузиазма.

Заседание кончилось, все повставали с мест, послышались шутки, смех. Маркиз де-Богэн рассказывал об охоте в Фонтенбло, депутат Гюрэ о своей поездке в Рим, где он получил благословение папы. Кольб, спешивший куда-то, исчез. Остальные члены совета, статисты, окружили Саккара, который шепотом давал им указания, как вести себя на ближайшем общем собрании.

Но Дегрэмон, которому надоело слушать виконта Робена Шаго, рассыпавшегося в похвалах докладу Гамлэна, мимоходом взял директора за руку и шепнул ему на ухо:

– Не слишком ли мы увлекаемся, а?

Саккар встрепенулся и взглянул на него. Он вспомнил, как колебался вначале пригласить Дегрэмона, зная его за человека ненадежного.

– Ах, кто меня любит, тот следует за мною! – воскликнул он так, чтобы все слышали.

Три дня спустя состоялось экстраординарное общее собрание в большом парадном зале Лувра. Ради такого торжества решились заменить скромное помещение в улице Бланш торжественным залом, еще дышавшем весельем, в промежутке между обедом и свадебным балом. Согласно уставу, участвовать в собрании могли лица, имевшие не менее двадцати акций; всего набралось более тысячи двухсот акционеров, представлявших четыре тысячи с лишним голосов. Формальности при входе, проверка карточек и занесение в списки заняли два часа. Зал гудел от разговоров; все члены правления были в сборе, многие из главных служащих банка явились на заседание. Сабатани в толпе слушателей толковал о своей родине, о Востоке, рассказывая бархатным голосом самые удивительные истории; по его словам выходило, что там на каждом шагу можно загребать серебро, золото и драгоценные каменья: только не ленись нагибаться.

Можандр, решившийся в июне купить пятьдесят акций Всемирного банка по курсу тысяча двести, слушал его, развесив уши, радуясь своей сметливости; тогда как Жантру, пустившийся во все тяжкие с тех пор, как разбогател, и еще не оправившийся после вчерашней попойки, подсмеивался себе под нос, иронически скривив рот. Когда был назначен распорядительный комитет и президент Гамлэн объявил заседание открытым, Лавиньер, вторично выбранный цензором и вскоре рассчитывавший попасть в члены правления, что было его заветной мечтой, прочел доклад о предполагаемом финансовом состоянии общества к первому декабря: это был предписанный уставом способ проверки заранее составленного баланса. Прежде всего отчет указывал на последний баланс, представленный общему собранию в апреле, – великолепный баланс, с чистою прибылью в одиннадцать с половиною миллионов, доставившей сверх пяти процентов акционерам, десяти – администраторам и десяти – в запасный фонд, – дивиденд, в тридцать три на сто. Далее хлынул целый поток цифр, имевший целью доказать, что предполагаемая прибыль в тридцать шесть миллионов не только не преувеличена, но далеко ниже самых скромных надежд. Без сомнения, Лавиньер искренно верил в основательность этих расчетов и добросовестно прочел представленные ему документы; но эта вещь крайне обманчивая, так как изучить основательно отчет можно только составив его наново. Впрочем, акционеры не слушали. Только немногие из верных, Можандр и другие, мелюзга, владевшая одним-двумя голосами, благоговейно ловила каждую цифру среди жужжания залы. При контроле комиссаров-цензоров проверка отчета собранием не имела значения. Благоговейное молчание водворилось только, когда встал Гамлэн. Буря аплодисментов разразилась, прежде чем он успел открыть рот, как дань уважения к его рвению, к смелому и упрямому гению человека, который отправился так далеко за бочками с золотом, чтобы высыпать их в Париже. Новое указание на прошлогодний баланс было встречено общим одобрением. По особенный восторг возбудила смета ближайшего баланса: миллионы от компании соединенных пакетботов, миллионы от серебряных рудников Кармеля, миллионы от национального турецкого банка и так далее: тридцать шесть миллионов составлялись быстро и естественно, сыпались доящем, наполняя Париж оглушительным звоном. А далее открывались еще более широкие горизонты. Выступала на сцену компания железных дорог на Востоке; сначала главная центральная линия, постройка которой должна была скоро начаться; потом разветвления, целая сеть современной промышленности, наброшенная на Азию, торжественное возвращение человечества в свою колыбель, возрождение угасшего мира; тогда как вдали смутно рисовалась тайна, о которой не смели говорить, увенчание здания, долженствующее повергнуть в изумление народы. Никаких возражений не последовало, когда Гамлэн в заключение предложил собранию увеличение капитала до ста пятидесяти миллионов, выпуск ста тысяч новых акций по восемьсот пятьдесят франков, причем старые акции покрывались премией и доходами предстоящего баланса. Оглушительные «браво» приветствовали эту гениальную идею. Огромные руки Можандра, возвышаясь над толпой, хлопали во всю мочь в ладоши. На передних скамьях бесновались администраторы и служащие банка под предводительством Сабатани, который, выпрямившись во весь рост, орал: «браво! браво!» точно в театре.

Но Саккар счел нужным подстроить заранее маленькую комедию. Он знал, что его обвиняют в игре, и решился уничтожить последние сомнения недоверчивых акционеров, если бы таковые оказались в собрании.

Жантру, исполняя заранее назначенную роль, поднялся и заявил своим гнусливым голосом:

– Господин президент, я думаю, что выражу желание многих акционеров, если попрошу заявить, что общество не оставляет за собой ни одной из своих акций.

Гамлэн, не предупрежденный об этом заявлении, в первую минуту смутился. Он инстинктивно искал глазами Саккара, который выпрямился, стараясь казаться выше, и отвечал своим звонким голосом:

– Ни одной, господин президент!

При этом ответе, Бог знает почему, снова разразились аплодисменты. Конечно, Саккар солгал, но формально общество не сохраняло за собой ни одной акции, так как все они считались за Сабатани и другими. На этом и кончилось заседание при грохоте аплодисментов и веселом говоре толпы.

Отчет о заседании, напечатанный в газетах, произвел огромный эффект на бирже и во всем парижском обществе. Жантру приберег для этого случая последний и самый оглушительный залп реклам. Кроме того, ему удалось, наконец, осуществить давно задуманный план; купить Cote financiere, старую солидную газету, в течение двенадцати лет пользовавшуюся репутацией неподкупной честности. Это обошлось дорого, зато были завоеваны серьезные клиенты, робкие буржуа, осторожные толстосумы, почтенные денежные мешки. В какие-нибудь две недели курс поднялся до тысячи пятисот, к концу августа последовательными скачками достиг двух тысяч. Увлечение Всемирным банком росло, разжигаемое горячкой ажиотажа. Покупали, покупали даже самые благоразумные, в уверенности, что курс еще поднимется, что он будет подниматься без конца.

Таинственные пещеры тысячи одной ночи разверзались перед жадным Парижем, открывая бесчисленные сокровища халифов. Волшебные сны, о которых шептались в течение многих месяцев, по-видимому, осуществлялись наделе перед очарованной публикой, колыбель человечества снова в его власти, древние исторические города восстают из своих песчаных могил. Дамаск, потом Багдад, потом Индия и Китай эксплуатируются толпой наших инженеров.

То, что не удалось Наполеону с его саблей – завоевание Востока – достигнуто финансовой компанией, пославшей туда армию заступов и тачек. Азия завоевывалась силой миллионов, чтобы доставить миллиарды. Больше всего торжествовали женщины, давно уже провозгласившие крестовый поход на маленьких интимных собраниях в пять часов вечера, на шумных раутах в полночь, за столом и в спальнях. Они все предсказали заранее: Константинополь уже взят, скоро будут взяты Брусса, Ангора и Алеппо, потом Смирна и Трапезуит, все города, осаждаемые Всемирным банком, а там, наконец, овладеют и священным городом, благочестивою целью отдаленного паломничества, о которой не говорилось вслух. Отцы, мужья, любовники, подстрекаемые этим страстным пылом женщин, давали ордера маклерам при криках: так хочет Бог! Наконец, страшная суматоха происходила и среди мелкоты, толпы, следующей за великими армиями; увлечение распространялось из гостиных в прихожие, от буржуа к рабочим и крестьянам, толкая в эту безумную погоню за миллионами бедных подписчиков с одной, тремя, четырьмя, с десятком акций; консьержей, готовых удалиться на покой; старых девиц, живущих сам друг с кошкой; отставных провинциальных чиновников с ежедневным бюджетом в десять су; сельских священников – массу голыдьбы, которую биржевая катастрофа сметает, как эпидемия, и валит гуртом в общую могилу.

Эта экзальтация по поводу акций Всемирного банка, этот подъем курса, уносивший их как бы в порыве религиозного увлечения, совершался под звуки музыки в Тюльери и на Марсовом поле, при блеске непрерывных праздников, одурманивших Париж со времени открытия выставки. Флаги шелестели в теплом воздухе; вечером город загорался огнями, как колоссальный дворец, в котором до утра идет пир горой. Веселье передавалось из дома в дом, охватывало улицы: облако растлевающих испарений, праздничного чада собиралось, под крышами, распростирая над городом ночь Содома, Вавилона и Ниневии. С мая месяца императоры и короли стекались со всех концов земли, более сотни правителей и правительниц, принцев и принцесс явились на выставку. Париж кишел величествами и высочествами; приветствовал императора австрийского, султана и египетского вице-короля, бросался под колеса карет, чтобы рассмотреть поближе прусского короля, за которым, как верный пес, следовал г-н Бисмарк. Толпа, теснившаяся на выставке, восхищалась огромными зловещими пушками Круппа, выставленными Германией. Почти каждую неделю в опере зажигались люстры для какого-нибудь официального празднества. В маленьких театрах и ресторанах задыхались от тесноты, тротуары не вмещали разлившегося потока проституции. В довершение всего Наполеон III пожелал собственноручно раздать награды шестидесяти тысячам экспонентов, в торжественной церемонии, превзошедшей своим великолепием все остальные: это был ореол, воссиявший над Парижем, высшая ступень славы, на которой император казался, в обманчивом блеске феерии, властелином Европы, спокойным в сознании своей силы и обещающим мир. В тот же день было получено в Тюльери известие об ужасной катастрофе в Мексике, о казни Максимилиана, о бесполезно затраченных французской крови и золоте; но это известие было скрыто, чтобы не расстраивать празднества. Первый удар похоронного колокола на закате роскошного дня, озаренного последними ослепительными лучами!