Долг замерзшей крови

Дверь ларька скрипнула. Гена, хозяин, высунул обрюзгшее лицо. Увидев Валеру и Алекса, стоящего рядом, он хмыкнул.

«Отошел, значит. Допелся. Чего стояшь? Не впервой. Вызвать кого? Милицию? Так ее тут нетути года три. Участковый раз в месяц наведывается, да и тот пьет.» Гена плюнул под ноги. «Сволочь, он и так концы давно искал. Место освободилось.» Он произнес это так буднично, будто речь шла о сломанном ящике, а не о человеке.

«Он… вчера говорил со мной. Казался… встревоженным», – пробормотал Алекс, не в силах оторвать взгляд от мертвого лица.

«Тревожным?» – Гена усмехнулся. «У него только две тревоги было: где стопку раздобыть да как блевануть, чтоб не запачкаться. Хотя…» – он замялся, почесал щетинистый подбородок. – «…в последнее время, может, и заверещал. Про старый дом твой бредил. Говорил, видел там свет. Говорил, что «оно» шевелится. Бред сивой кобылы, конечно. Но разговор про дом твой – это да. Он там, вроде, после тебя прошлялся вечерком. Гляди, оттуда и приполз, уже наклюкавшись. Там такое навидишь…» Гена махнул рукой. «Ладно, стоять не буду. К обеду ребят позову – снесут его куда подальше, в бурьян. Чего добру пропадать.» Он захлопнул дверь ларька, оставив Алекса наедине с мертвецом и его словами.

Прошелся вечерком после меня… Говорил, видел свет… «Оно» шевелится… Оттуда и приполз…

Ледяной ком сдавил грудь Алекса. Валера пошел к старому дому. После их разговора. И теперь он мертв. Совпадение? Неужели он верил в эту чепуху? Но рациональные доводы тонули в море усталости, страха и атмосферы Были, где смерть и безумие были частью пейзажа. И где старый дом стоял как черный магнит, притягивая взгляды и несчастья.

Он почти бегом вернулся домой. Мать бодрствовала. Сидела на кухне у холодной печки, куталась в платок. Увидев его, она не испугалась, а наоборот, протянула к нему руку. Глаза были мутными, но в них читалась какая-то жалкая надежда.

«Сынок… Алексей…» – прошептала она. – «Ушел? Валера?»

Алекс замер. «Да, мама. Ушел». Он не стал уточнять куда.

«Птица… она его взяла?» – спросила Людмила, и в ее голосе не было удивления, лишь констатация факта. «За то, что говорил. За то, что ходил туда… Она не любит, когда лезут. Не любит свидетелей». Она замолчала, потом добавила, глядя куда-то в угол: «Как тогда… как того милиционера…»

«Какого милиционера, мама?» – Алекс присел напротив нее, стараясь говорить мягко, но сердце бешено колотилось. Новый кусочек мозаики? Или бред?

«Тот… что после Анечки приезжал…» – мать закачалась. – «Ходил, спрашивал… Потом… тоже нашли. У старого дома. Говорили – сердце. Но все знали… Птица. Она клюнула. В сердце.» Она сделала резкий тыкающий жест пальцем в грудь. «Холодный клюв… прямо сюда…»

Алекс почувствовал, как по коже бегут мурашки. Милиционер? После смерти Ани? Сердце? Это уже звучало слишком конкретно, чтобы быть чистым бредом. И слишком страшно.

«Мама, что случилось с Аней? Что произошло в старом доме?» – он настаивал, ловя момент относительной связности.

Людмила вдруг встрепенулась. Глаза ее расширились от ужаса. Она стала озираться по сторонам, словно боясь, что их подслушают. «Тише!.. – зашипела она. – Она слышит! Все слышит!» Она схватила Алекса за рукав. «Мы… мы не хотели… Он сказал… надо… Иначе всех… всех заберет! Шахта проглотит! Дом рухнет!» Слезы потекли по ее морщинистым щекам. «Анечка… она плакала… так плакала… Но Он настоял… Он всегда… всегда знал, что делать…» Она забилась в истерике, рыдая и выкрикивая обрывки: «…черная комната… перья… холодно… она не кричала больше… только смотрела…»

Алекс пытался успокоить ее, обнять, но она вырывалась, царапаясь, словно дикая кошка. «Отстань! Не тронь! Ты как Он! Глаза… черные глаза!» Ее крики сливались в нечленораздельный вой. Приступ был сильнее, чем вчера. Алекс, в отчаянии, нашел в ее тумбочке пузырек с каплями, прочитал на этикетке «успокоительное». Накапал в ложку, с трудом влил ей в рот, зажав нос. Долгие минуты она билась и стонала, пока лекарство не подействовало. Она уснула сидя, с головой, упавшей на стол, все еще всхлипывая.

Алекс стоял над ней, дрожа. Его руки были в царапинах. В ушах звенело от ее криков и от обрывков «исповеди». Черная комната. Перья. Холодно. Она не кричала больше. Только смотрела. Он настоял. Надо было. Иначе всех заберет. И главное – «Ты как Он!». Как отец? Алекс подошел к зеркалу в коридоре, висевшему криво. Усталое, осунувшееся лицо. Темные круги под глазами. И глаза… Да, они были темными. Карими, как у отца. Но сейчас, в полумраке, они казались действительно очень черными, глубокими, как те окна старого дома.

Вечером он не мог оставаться в доме. Воздух был пропитан страхом, безумием и смертью (теперь еще и смертью Валеры). Он вышел во двор, курил, глядя в сторону выселки. Туман сгущался, окутывая поселок саваном. Старый дом тонул в нем, лишь верхушка крыши с провалом маячила темным призраком. Алекс смотрел на это место, где, по словам матери, произошло нечто ужасное с Аней. Где умер приезжий милиционер. Где вчера был Валера, а сегодня его нет. Он чувствовал притяжение этого места. Магнетизм страха и неразгаданной тайны. И еще – странное, глумливое ощущение, что оттуда, из тумана, на него смотрят. Те самые «черные глаза».

Он не заметил, как к калитке подошел человек. Невысокий, коренастый, в рваной телогрейке и шапке-ушанке. Алекс вздрогнул, когда тот кашлянул.

«Чего торчишь?» – голос был хриплым, но недружелюбным. Алекс присмотрелся. Лицо показалось знакомым – один из тех, кто сидел вчера у ларька.

«Да так… воздухом дышу», – буркнул Алекс.

«Воздухом…» – мужик усмехнулся. «У нас тут воздухом дышать – себя не уважать. Пыль да гниль одна. Валера-то твой… отошел, слышал?»

«Слышал».

«Дурак был. Надо меньше языком молоть да в чужие дела не лезть. Особенно в дела… того дома». Мужик плюнул. «И тебе совет. Собрал мамашу – и вали отсюда. Пока цел. Место тут… нечистое. А твоя семья…» – он запнулся, словно боясь сказать лишнее. – «…у вас с этим домом свои счеты. Долги. Которые Птица собирает. Или…» – он кивнул в сторону спящего дома матери, – «…или то, что в Людке сидит».

«Что за долги? Что вы все знаете?» – Алекс сделал шаг к нему, голос дрогнул от ярости и бессилия.

Мужик отступил к калитке. «Ничего я не знаю. Старики болтали, да и те повымерли. Но помним мы, как твой отец, Степан, всех тогда уговаривал молчать. Как деньги на похороны Анечки собирали, чтоб без лишних вопросов. Как милиционер тот… задохнулся от угольной пыли, говорили?» – в его голосе звучала явная издевка. – «Уезжай, питерец. Или станешь следующим, кого Птица клюнет. Или…» – он кивнул снова на дом, – «…станешь как Людка. Одно хуже другого». Он развернулся и растворился в тумане так же внезапно, как появился.

Алекс остался один. Слова мужика бились в висках: «Свои счеты. Долги. Степан уговаривал молчать. Деньги на похороны. Милиционер задохнулся?» Это уже не бред матери. Это – намеки на реальные события, покрытые молчанием поселка. На преступление? На несчастный случай, который скрыли? На что?

Он посмотрел на черный силуэт старого дома в тумане. Это было сердце тьмы. Источник Чёрной Были его семьи. И он понял, что не сможет уехать. Не узнав правды. Даже если эта правда убьет его. Даже если она сделает таким же, как мать. Он должен был пойти туда. Завтра. Иначе Птица – реальная или воображаемая – никогда не оставит его в покое. Она уже забрала Валеру. Она витала над матерью. Она ждала его в кошмарах. Пришло время посмотреть ей в глаза. Черные, бездонные глаза старого дома на выселке.

Глава 4: Шёпот Стен

Решение идти в старый дом повисло в воздухе тяжелым, нереализованным намерением. Сначала нужно было пережить ночь. А ночь в доме матери после смерти Валеры и истерики Людмилы казалась воплощением кошмара.

Алекс снова устроился на диване в гостиной. Лекарство держало мать в тяжелом, но неподвижном сне. Тишина была еще более зловещей, чем предыдущей ночью. Она не давила – она прислушивалась. Каждый скрип старого дома – оседающие балки, шорох мыши за плинтусом, завывание ветра в трубе – воспринимался как сигнал. Она здесь. Она пришла. Она знает. Слова анонимного мужика о «долгах» и «счетах» звучали в такт биению сердца. Алекс лежал, вглядываясь в темноту, ожидая шелеста крыльев под потолком или стука в окно.

Сон, когда он наконец провалился в него под утро, был фрагментарным и мучительным.

Он снова ребенок. Бежит по темному коридору старого дома на выселке. Из-за закрытой двери в конце – комнаты родителей? – доносятся сдавленные рыдания матери и гневный, низкий голос отца: «…надо, Людк! Иначе всех! Понимаешь?! Всех до единого! Она выбрала! Сама виновата!». Потом – тишина. И вдруг – тихий, леденящий душу смешок. Детский. Анин? Но какой-то… чужой. Зловещий. Дверь приоткрывается, и в щель видна лишь тьма и два блестящих, как угольки, глаза. Не Анины. Совсем не Анины…

Он проснулся от собственного стука. Лбом о спинку дивана. Сердце колотилось, как бешеное. Серый, безрадостный свет зари еле пробивался сквозь грязные занавески. Бормотания матери не было слышно. Алекс встал, чувствуя себя разбитым. Кошмар добавил новые, жуткие детали: голос отца, его слова («надо», «она выбрала», «сама виновата»), и эти глаза… Глаза не Ани.

Он заставил себя заняться рутиной. Растопил печь. Умылся ледяной водой из ведра – это отрезвило. Мать спала. Алекс решил использовать время для поиска хоть каких-то зацепок в доме. Рациональных. Документов, фотографий, писем. Все, что могло пролить свет на прошлое, на смерть Ани, на «долги» семьи.

Он начал с гостиной. Старая стенка с книгами и ящиками. Пыль стояла столбом, когда он открывал дверцы. Книги – собрания сочинений классиков, потрепанные технические справочники отца, детские книжки. Он перебирал их, встряхивая – ничего. Ящики были забиты старыми тряпками, пуговицами, катушками ниток. Хлам. Затем – стол. Под скатертью – ничего. В ящиках – счета за свет (давно неоплаченные), квитанции, обрывки газет. И вдруг – толстая папка. Алекс вытащил ее. На обложке криво написано: «Документы».

Сердце забилось чаще. Он открыл папку. Свидетельство о рождении его, Алексея. Свидетельство о рождении Ани. Свидетельство о браке родителей. Свидетельство о смерти… отца. Алекс быстро пробежал глазами: «Степан Петров. Причина смерти: несчастный случай на производстве (обрушение кровли пласта). Дата: …» – через полгода после смерти Ани. Никаких подробностей. Ничего о Ане. Он листал дальше. Старые фотографии. Семейные, праздничные. Он и Аня маленькие. Родители, еще молодые, но уже с какими-то затаенными тенями в глазах. И вот – несколько фотографий старого дома на выселке. Летние. Солнечные. Они с Аней во дворе. На одной – Аня сидит на крыльце, обняв колени, и смотрит не в объектив, а куда-то в сторону, за кадр. Выражение лица… Настороженное? Испуганное? Или это игра света? Алекс пригляделся. На заднем плане, в одном из окон второго этажа – темное пятно. Пятно грязи на стекле? Или… силуэт? Он не мог разобрать. Но ощущение тревоги от фотографии было сильным.

Дальше – медицинские карты. Его детская, с прививками. Карта матери – гипертония, остеохондроз. Карта отца – профессиональный пневмокониоз («черная чахотка» шахтеров). Карты Ани… Он нашел ее. Тонкая, потрепанная картонка. Алекс открыл ее дрожащими руками. Последние записи. Педиатр. Диагноз: «Невроз? Ночные страхи. Рекомендована консультация невролога/психиатра». Дата – за месяц до ее смерти. И последняя запись, уже другим почерком, скорее всего, участкового врача: «Смерть. Внезапная остановка сердца (предположительно, врожденный порок). Акт о смерти №…» Подпись. Все. Сухо. Безлико. «Врожденный порок»? Он никогда об этом не слышал. И «ночные страхи»… Он вспомнил, как Аня иногда просыпалась с криком, говорила, что видела в темноте «большую тень» или «птицу за окном». Родители отмахивались: «Тебе приснилось».

Он отложил карту. Врожденный порок? Почему тогда намеки на что-то ужасное? Почему смерть милиционера? Почему слова матери о «черной комнате»? И почему бред о Птице начался именно после смерти Ани?

Алекс перешел в свою старую комнату. Здесь он чувствовал себя чужим. Он начал с ящиков стола. Учебники, тетради, модели – ностальгия, смешанная с горечью. И вдруг, в самом нижнем ящике, под грудой старых чертежей, он нашел альбом. Не свой. Детский, с мультяшными зверями на обложке. Альбом Ани.

Сердце екнуло. Он сел на пыльную кровать, открыл альбом. Первые страницы – обычные детские рисунки: солнце, домик, цветы, семья (папа, мама, он, Аня – все улыбаются). Но чем дальше, тем мрачнее становились сюжеты. Темные леса с кривыми деревьями. Страшные, неопределенные тени с множеством глаз. И главный лейтмотив – птица. Большая, черная, с крючковатым клювом и огромными, раскинутыми крыльями, закрывающими полнеба. Она сидела на крыше дома (узнаваемого старого дома), смотрела в окно, парила над лесом. В некоторых рисунках птица была рядом с маленькой фигуркой девочки – Аней. Иногда девочка убегала, иногда – стояла и смотрела на птицу, иногда… протягивала к ней руки? Последние рисунки были особенно тревожными. Черная краска заляпала листы. Птица с человеческими глазами – большими, испуганными. Или злыми? И один рисунок: комната. Окна закрашены черным. Посередине – кровать. На кровати – маленькая фигурка под одеялом. А над кроватью – огромная черная птица, склонившаяся, как будто клюет… или целует? Внизу, корявым детским почерком: «Птичка пришла. Холодно. Не уйдет.»

Алекс сидел, ошеломленный. Холодный пот стекал по спине. Это были не просто детские страхи. Это был крик души. Ужас, запечатленный в линиях и цвете. «Птичка пришла. Холодно. Не уйдет.» Слова матери в истерике: «Холодно… она не кричала больше… только смотрела…» Совпадение? Или ключ?

Он услышал шорох за дверью. Мать? Он вышел в коридор. Людмила стояла у двери в свою комнату, бледная, дрожащая. Она не смотрела на него. Она смотрела в стену. На стену рядом с фотографией, где они с Аней улыбались у елки.

«Слышишь?..» – прошептала она, ее голос был полон ужаса. – «Она… плачет… Анечка… плачет в стене…»

Алекс замер. Он ничего не слышал. Только гул в ушах от собственного напряжения. «Мама, там никого нет. Это…»

«Тссс!..» – она резко замахала рукой, прижав палец к губам. – «Слушай!.. Вот… опять… А-а-лек-сей… не уходи… больно…»

Алекс почувствовал, как волосы на затылке встали дыбом. Ему показалось, что в тишине дома, сквозь толщу стен, действительно просочился тонкий, жалобный звук. Как детский плач. Или… скрип ветра в щелях? Гул в трубах? Его собственные нервы?

«Видишь?..» – мать уставилась на стену с фотографией, ее глаза были широко раскрыты. – «Она… в стене… замуровали… не дышит…»

«Кто замуровал? Мама, что ты говоришь?» – Алекс схватил ее за плечи, пытаясь вернуть в реальность. Но она вырвалась, зашипела.

«Они! Он! Замуровали! Чтобы не видно было! Чтобы Птица не нашла! Но она нашла! Она всегда находит!» – Людмила забилась, указывая пальцем на фотографию. – «Она там! В стене! За кирпичом! Слышишь, как плачет?!»

Алекс отступил. Безумие матери достигло новой стадии. Теперь ей слышались голоса в стенах. Видения. Но его собственное воображение, подогретое рисунками и кошмарами, подсказывало: а вдруг? Вдруг за этой стеной действительно что-то есть? Старый дом… там тоже были стены. Толстые, холодные.

Он усадил мать, дал ей воды и последние капли успокоительного. Пока она затихала, бормоча про «кирпичи» и «плач», Алекс подошел к стене у фотографии. Обычная стена. Обои старые, местами отклеились. Он постучал. Звук глухой, плотный. Никаких пустот. Ничего. Конечно же. Это был бред. Но зерно сомнения было посеяно. «Замуровали». Кто? Отец? «Чтобы Птица не нашла». Что это за Птица? И что они прятали?

Днем, когда мать уснула под действием лекарств, Алекс решил проверить двор и сарай. Возможно, там сохранились какие-то старые вещи с выселки. Сарай был полуразрушен, завален хламом: сломанная мебель, ржавые инструменты, пустые банки. И в углу – старый сундук. Запертый. Алекс нашел ржавый лом и с трудом оторвал крышку. Внутри – запах нафталина и пыли. Детская одежда. Его старые валенки. Игрушки. И… кукла. Анина кукла. «Маша», которую она никогда не выпускала из рук. Кукла была страшно грязной, одна рука оторвана, платье истерто. Алекс взял ее. Холодный фарфор лица, стеклянные глаза… И вдруг ему показалось, что глаза куклы смотрят на него с немым укором. Он резко сунул куклу обратно в сундук, захлопнул крышку.

Возвращаясь в дом, он услышал голос за калиткой.

«Эй! Петров!»

Алекс обернулся. К калитке подходил мужчина лет сорока. Одет чище, чем большинство, лицо усталое, но трезвое. Алекс узнал его – Андрей Сомов. Они учились в одном классе, Андрей уехал в райцентр, но, видимо, вернулся.

«Андрей? Здорово».

«Здорово, – Андрей кивнул, оглядываясь. – Слышал, приехал. К Людмиле Ивановне. Как она?»

«Плохо. Очень», – честно ответил Алекс.

Андрей вздохнул. «Да уж… У нас тут многие так. После шахты… души у людей выворачивает. А твоя мать… ей и до шахты досталось». Он помолчал. «Валера-то… жалко парня. Хотя и пропащий был».

«Ты знаешь… что с ним случилось?» – осторожно спросил Алекс.

Андрей пожал плечами. «Что с ним могло случиться? Печень лопнула. Или сердце. Отравление. Обычное дело. Хотя…» – он понизил голос, – «…говорят, его вчера видели. Вечером. Возле старого дома твоего. На выселке. Шел, пошатывался, конечно. Но… будто за ним кто-то шел. Большая тень. Или птица… черная. Мне Гена сказывал, а он от Марьи слыхал, та с крыльца видела. Может, брехня. А может…» Он не договорил, но смысл был ясен.

«Почему все так боятся того дома?» – спросил Алекс прямо. «И моей семьи?»

Андрей помрачнел. «Боятся не дома. Боятся… того, что там живет. Или того, что оно делает с людьми. А про твою семью…» – он замялся. – «Степан Петрович, отец твой… он был… крутой мужик. Жесткий. После того, как с Аней… случилось… он всех заставил молчать. Кому деньгами, кому угрозой. Чтоб лишнего не болтали. А те, кто болтал…» – Андрей кивнул в сторону, где нашли Валеру. – «…или уезжали, или… ну, ты понял. Так что не то что боятся… не хотят вспоминать. И тебе не советую ковырять. Уехал бы с матерью, пока можешь».

«Я не могу уехать, не зная», – тихо сказал Алекс.

Андрей посмотрел на него с жалостью. «Знание – оно не всегда лечит, Алексей. Иногда оно убивает. Или сводит с ума. Как Людмилу Ивановну». Он повернулся уходить. «Береги себя. И… на выселки не ходи. Место проклятое. Особенно ночью. Там не только стены шепчут».

Алекс остался один, переваривая слова Андрея. «Там не только стены шепчут». И «большая тень» или «черная птица», шедшая за Валерой. Мифология Были обрастала плотью. И в центре ее был старый дом.

Вечером, когда мать снова заснула под каплями, Алекс начал готовиться. Он нашел в сарае старый, но крепкий фонарь – «жучок». Проверил батарейки – светил тускло, но лучше, чем ничего. Нашел крепкую палку – на всякий случай. От волнения руки дрожали. Он знал, что это безумие. Но альтернатива – жить с этим кошмаром, с этой незнайкой, с умирающей в бреду матерью – была хуже. Он должен был посмотреть.

Перед самым выходом он заглянул в гостиную. Мать спала. Он подошел к окну, взглянул в сторону выселки. Старый дом тонул в ночной мгле, лишь силуэт угадывался на фоне чуть менее темного неба. И вдруг – он не поверил своим глазам – в одном из окон второго этажа мелькнул слабый, желтоватый огонек. Как свеча. Или… отблеск фонаря? На мгновение. И погас.

Сердце Алекса остановилось, а потом забилось с бешеной силой. Кто-то там был. Сейчас. Или… что-то.

Он натянул куртку, взял фонарь и палку. Страх был силен, но решимость – сильнее. Он вышел в сени, щелкнул засовом калитки. Холодный ночной воздух ударил в лицо. Быль спала мертвым сном. Ни звука. Ни света. Только его шаги по хрустящему мерзлому грунту и бешеный стук сердца в ушах. Он шел по дороге к выселке, к старому дому, к черным окнам, из которых только что глянул на него огонек. К тому месту, где закончилось детство его сестры. Где, возможно, началась их семейная Чёрная Быль. Он шел навстречу шепоту стен и взгляду Чёрной Птицы.

Глава 5: Глаза

Дорога к выселке пролегала через мертвую зону Были. За последними еще жилыми домами начиналось царство забвения: почерневшие от времени и влаги избы с провалившимися крышами, заросшие бурьяном огороды, скелеты сараев. Лунный свет, пробивавшийся сквозь рваные облака, отбрасывал длинные, искаженные тени, превращая знакомый когда-то путь в лабиринт кошмара. Воздух был ледяным, влажным, пахнущим гнилой листвой и чем-то другим – сладковато-тяжелым, как запах старой крови или разложения, замаскированного землей. Шаги Алекса гулко отдавались в звенящей тишине, каждый звук казался предательски громким. Он сжимал фонарь («жучок» давал жалкий желтый кружок света, едва освещавший пару метров впереди) и палку так, что пальцы немели. Сердце колотилось где-то в горле, дыхание сбивалось.

Старый дом вырастал из тьмы постепенно. Сначала – просто более темная масса на фоне ночи. Потом – проступили очертания: высокий, покосившийся, с облупившейся штукатуркой, обнажившей почерневшие бревна, как ребра мертвеца. Крыша с огромной провалившейся дырой посередине – словно гигантский кулак пробил ее. Окна. Именно они были самым жутким. Пустые, черные глазницы, затянутые паутиной и пылью изнутри. Те самые окна, из которых ему мерещились взгляды. И одно из них – на втором этаже, слева – где он видел тот мимолетный огонек.

Алекс остановился у покосившейся калитки, что висела на одной петле. Двор зарос крапивой и лопухами выше пояса. Тропинки не было. Он набрал воздуха полной грудью – холодный, пропитанный тленом воздух ворвался в легкие, заставив содрогнуться. Вперед. Или назад? Назад – к безумию матери, к шепоту стен, к кошмарам. Вперед – к… неизвестности. К правде?

Он перелез через низкий, сгнивший забор и стал пробираться сквозь колючие заросли к крыльцу. Каждый шаг сопровождался громким шелестом и треском сухих стеблей. Ему казалось, что за ним следят сотни невидимых глаз из тьмы. Она здесь. Птица. Она ждет.

Крыльцо скрипнуло жалобно под его ногой. Дверь. Массивная, деревянная, когда-то покрашенная в синий, теперь – серая, с облупившейся краской. Ручка – железная, холодная, покрытая толстым слоем ржавчины. Алекс толкнул дверь плечом. Сначала она не поддавалась, заклинило. Он уперся сильнее. Древесина заскрипела, застонала, и дверь с грохотом распахнулась внутрь, оторвавшись от верхней петли и повиснув криво.

Запах ударил в нос с такой силой, что Алекс едва не задохнулся. Затхлость, пыль, гниль, плесень – и снова этот сладковато-тошнотворный запах, гораздо сильнее, чем во дворе. Запах смерти и забвения. Он навел фонарь внутрь.

Сени. Узкие. Пол усеян осколками штукатурки, обломками досок, паутиной, свисавшей с потолка толстыми, пыльными космами. Направо – дверь, ведущая, вероятно, в кухню или горницу. Налево – лестница на второй этаж. Темная, крутая, с провалившейся ступенькой посередине. Именно сверху он видел свет. Или ему показалось?

Алекс шагнул внутрь. Пол скрипнул под ногой. Тишина в доме была особенной – не мертвой, а выжидающей. Казалось, стены впитывали каждый звук, каждое движение, чтобы потом выплюнуть его обратно с искажением. Он направил луч в правую дверь. Кухня. Пустота. Разваленная печь, груда кирпичей на полу, сломанный стол, пустые полки. Ничего.

Он повернулся к лестнице. Она вела вверх, в непроглядную тьму второго этажа. Туда. Надо идти туда. Он сделал шаг к первой ступеньке. Скрип был оглушительным в тишине. Он замер, прислушиваясь. Ни звука сверху. Только его собственное дыхание. Он начал подниматься, осторожно, пробуя каждую ступеньку ногой. Дерево стонало и скрипело под его весом. Пыль вздымалась облаками, заставляя кашлять. На середине, где была проваленная ступенька, ему пришлось перешагнуть через зияющую дыру. Снизу, из темноты под лестницей, пахнуло особенно сильно – тем самым сладковатым запахом.

Наконец, он стоял наверху. Небольшая площадка. Три двери. Одна – прямо, вероятно, в большую комнату. Две – по бокам, поменьше. Дверь слева была приоткрыта. Именно та комната, окно которой выходило в сторону нового дома, и где он видел свет. Алекс подошел, толкнул дверь фонарем. Она со скрипом открылась.

Комната. Детская? Или спальня родителей? Сложно сказать. Полусгнивший пол, обвалившаяся штукатурка на стенах. В углу – сломанная кровать, пружины торчали, как ребра. Напротив окна – печь-голландка, частично разрушенная. И посреди комнаты… Алекс навел луч фонаря. Куча тряпья? Нет. Это было кресло. Старое, с высоко спинкой, обитое когда-то бархатом, теперь изодранное, покрытое плесенью и пылью. И на нем… сидела кукла. Та самая Анина «Маша», которую он только сегодня видел в сундуке у нового дома. Та же оторванная рука, то же истертое платье. Она сидела, прислонившись к спинке кресла, ее стеклянные глаза отражали тусклый свет фонаря. Как она сюда попала?! Он же оставил ее в сундуке!