Пехота

С разводом родителей мое детство закончилось. В дыру, образовавшуюся после развода, хлынули чужие люди и, заняв его место, начали играть в моей жизни все большую роль. Чаще всего это были подруги матери, коллеги по работе, мужчины, с которыми ее связывали отношения. Кто-то делал со мной домашние задания, кто-то помогал по хозяйству или подменял мать во время командировок или поездок летом к морю, кто-то давал полезные советы, как привить мне хорошие манеры. Большим влиянием на мать пользовалась ее начальница по работе с дошкольными учреждениями. Волевая и властная женщина считала, что матери следует планомерно искоренять во мне дурную отцовскую наследственность. Она знала о чем говорила, поскольку первый ее брак с мужем алкоголиком был неудачным. Сын Андрей был на два года меня старше, и я невольно попал под его влияние. Дружба мамы и Валентины Авдеевны продлилась несколько лет до самого нашего отъезда на Сахалин. Все это время они праздновали вместе все праздники, и Андрей был частым гостем в нашем доме, как и я в его. Нас отправляли в одни пионерлагеря, и несмотря на разницу в возрасте мы оказывались в одних отрядах, но я напрасно рассчитывал на поддержку старшего товарища. Он был первым кто высмеивал меня и дело доходило до настоящей травли, которой он умело дирижировал.

Мне запомнился мой восьмой день рождение, на который собрались все мои друзья по баракам, пришел и Андрей с семьей, в хорошем драповом пальто. После сладкого стола и вручения подарков взрослые собрали детвору на каток, а сами продолжили празднование. Каток заливали на стадионе «Металлург», который располагался в получасе ходьбы от нашего дома. Перед тем как зайти на стадион, ребятня завалилась толпой в тир и расстреляла всю мелочь, которая у нее оставалась после покупки билета на каток. Мне не хватило пяти копеек на билет, и я рассчитывал на то, что кто-то мне их займет, но Андрей посоветовал моим друзьям приберечь деньги на мороженое, так что мне пришлось отправиться домой, а ребята пошли кататься. Дорога домой показалась долгой и безрадостной. В город пришла оттепель, снег перемешался с грязью и превратился в кашу, в тулупе и меховой шапке было жарко, пот затекал за шиворот и щипал глаза. Мое столь раннее появление на пороге дома удивило взрослых. Когда я озвучил причину, Валентина Авдеевна сменилась в лице, ей было стыдно за сына, хотя я и не считал его виновником, мне было обидно за соседских мальчишек, с которыми я вместе сидел за праздничным столом еще недавно.

Жизнь в бараках налагала на меня обязательства, которые я должен был исполнить до прихода мамы с работы. Мне полагалось принести воду из колодца, вынести помои, помыть полы и посуду, зимой принести ведро угля и почистить печь. Летом я поливал огород и боролся с сорняками. Мне даже поручалось гладить белье, чего я не любил больше всего, потому что это требовало терпения и аккуратности. Благодаря этому я запомнил, из какой грубой ткани делались женские трусы в то время. По правде сказать, я ненавидел это занятие, и вскоре меня от него отстранили, когда я сжег пару предметов женского гардероба. Если я не хотел чего-то делать, то любой ценой добивался того, чтобы уничтожить доверие взрослых к своим способностям. Вскоре я убедил всех и даже самого себя, что у меня руки растут не из того места. Я ждал прихода матери как сурового инспектора, не всегда успевая сделать все задания, так как часто увлекался игрой или пялился в пустой экран телевизора, ожидая начала вещания.

Хуже всего было ожидать прихода матери, когда она запаздывала с работы. Бывало, что я выл от тоски, вглядываясь в окно, в сгущающиеся сумерки. Это ощущение брошенности оставило во мне глубокий след. Я боялся оставаться один вплоть до одиннадцати лет, пока мы не переехали в пятиэтажку в новом микрорайоне. Напротив нас стояло женское общежитие, я брал в руки оставшийся от отца армейский бинокль с восьмикратным увеличением и изучал соседские окна. Там шла удивительная жизнь, в ярких картинках, которые было лучше всего рассматривать из своей погруженной в темноту норы. Так я мог, оставаясь незамеченным, наблюдать за всем домом. Я чувствовал себя в театре. Я с нетерпением дожидался вечера, когда в окне появлялись молодые женщины, которые словно для меня одного устраивали сцены переодевания, и в эти мгновения я забывал обо всем на свете и больше не чувствовал себя одиноким – страх отступил, из врага темнота превратилась в моего союзника. Отныне я не нуждался в чужом присутствии. Ночь стала временем моей «охоты». Я проводил в засаде часы, забывая о времени. Случалось, что женщины обнаруживали, что за ними подглядывают и подыгрывали мне. По большей части это были недавние выпускницы педагогического училища, которым так же, как и мне нечем было занять себя, и они развлекались тем, что инсценировали сеансы любительского стриптиза специально для меня. Благодаря им я преодолел свои страхи и зависимость от материнской любви. Ее вытеснила гораздо более сильная зависимость от женского тела. Мать несколько раз ходила в общагу ругаться с молодыми девками, угрожала жалобами, но я не заметил, чтобы это оказало на них какое-то влияние.

Она сама была еще молодой женщиной с яркой внешностью и сильным темпераментом, и в ее жизни было достаточно много приключений, если судить по тем мужчинам, которые время от времени появлялись в нашем доме. С одним из них – евреем по национальности, мама собиралась связать свою жизнь. Мужчина работал экономистом на каком-то небольшом заводике. В его управлении был автомобиль Москвич-комби. Однажды мы поехали с Фогелем в совхоз и полностью забили арбузами кузов его «Москвича». Эти арбузы мы спустили в подвал, и я мечтал о том, что арбузы сохранятся до Нового года, но арбузы закончились раньше. У него был родной брат, который получил восемь лет за финансовые махинации. Меня настораживало то, что в семье человека, с которым мама планировала связать свое будущее, такие традиции, но речь шла о довольно серьезных масштабах хищения, и даже у взрослых я улавливал нотки уважения, когда они обсуждали этот случай.

Фогель был среднего роста крепким ухватистым мужчиной. Симпатии он у меня не вызвал, но мама была довольна переменами в своей жизни, ей казалось, что они ведут к будущему благополучию и процветанию нашей семьи. Так у нас в доме появилась газовая плита. До сих пор мы готовили на печи зимой и электрической плитке летом. Мужчина купил маме модные короткие сапожки, которые очень ей шли. Вместе они завели гусей, а на лето переехали в небольшую времянку с печкой, купленную за двадцать пять рублей неподалеку.

Однажды ночью ко мне стал ломиться незнакомый пьяный мужчина. Я сидел за закрытой изнутри дверью и пытался его убедить, что матери нет дома, я один и дверь ему не открою. Мужчина уходил, затем возвращался вновь, и с возрастающей час от часу яростью рвал на себя дверь, угрожая сорвать крючок и ворваться в дом. Я не узнал за пьяными свирепыми интонациями, голоса тихого невзрачного мужа той самой женщины, которая некогда была любовницей моего отца. Гнев мужчины был вызван каким-то замечанием в отношении его жены, которое моя мать публично отпустила в ее адрес. Что это было за замечание, нетрудно догадаться. Жизнь тихих мужчин зачастую исполнена драматизма, который в нее вносят их красивые блудливые жены.

Чтобы позвать на помощь соседей я взял в руки балалайку и принялся долбить в стену. За стеной жила пожилая испитая санитарка. В ту ночь, перебрав водки, она не ночевала дома, но я в отчаянии продолжал колотить в стену балалайкой, пока инструмент не разлетелся на куски. Тогда я взял в руки топор и продолжал обухом сотрясать стену, проделав в ней, в конце концов, изрядную вмятину. Под утро мужчина успокоился и ушел. Я ненадолго забылся сном с топором в обнимку. На утро мать подняла скандал, грозила заявить в милицию, мужчина плакал и умолял этого не делать. У пары вот-вот должен был родиться сын, и его даже, якобы, нарекли моим именем. Надеюсь, что это были только обещания.

Я равнодушно воспринял появление чужого мужчины в семье, тем более что моего согласия никто не спрашивал. Спрашивали с меня. Мне следовало хорошо учиться, помогать по хозяйству и не смотреть днем телевизор. Для контроля Фогель набрасывал на приемник гипюровую занавеску и по ней мог с уверенностью определить включал я телевизор или нет. Я игнорировал запрет и включал телевизор даже в дневные часы, когда на экране демонстрировалась всего лишь сетка вещания – других развлечений у меня не было, я скучал в одиночестве, возвращаясь после школы домой. Фогель стал прятать предохранители от телевизора, но я научился их находить и вставлять. В общем, это была бескомпромиссная схватка двух интеллектов, в которой проиграл все-таки более опытный и взрослый человек. Как-то у них с мамой произошла ссора, и она ушла из дома ночевать в квартиру к своей подруге. Фогель попытался ее вернуть, но мама устроила скандал, и он решил не рисковать своей и без того подмоченной семейной репутацией. Фогель пригрозил забрать газовую плиту. Мама заколебалась, но я попросил ее не уступать:

– Пусть забирает плиту и уходит! – сказал я ей, и она неожиданно послушалась моего совета.

Фогель загрузил плиту в автомобиль, выкурил на прощание сигарету – чего за ним прежде не водилось – завел мотор и уехал. Больше я его не видел. Блюда еврейской кухни, шпигование гусей, ограничения на просмотр телевизора ушли в прошлое. Целый пласт незнакомой для меня культуры оказался непознанным, хотя я и проявлял свойственное ребенку любопытство. Все же, я был довольно строптивым мальчиком. Фогеля злило то, что я никогда его ни о чем не спрашивал. Я не хотел ничему учиться – вот, что раздражало его во мне больше всего. Впрочем, не все, чему он учил было эффективным на практике. Так он утверждал, что удар ребром ладони по кадыку приведет к неизбежной смерти противника. Я опробовал этот прием в одной из решающих драк за лидерство во дворе, но противник нырком легко ушел от удара, повалил меня на землю и избивал до тех пор, пока мой греческий нос не расплылся по лицу блином. Еще его раздражало мое постоянное вранье. Я любил расстреливать мелочь в тире, и ради этого мог выйти из дома раньше на полчаса и сделать большой крюк по пути в школу. Однажды он меня увидел на остановке в том месте, где меня не должно было быть, и эта необходимость держать ответ за пустяковый проступок, навела меня на мысль, что присутствие Фогеля в моей жизни ее излишне формализует.

Я был устроен примитивно. Никто, впрочем, не интересовался моим устройством. Маме было довольно того, что я учусь игре на балалайке в музыкальной школе. Каких-то особых интересов и дарований я не проявлял. У меня были крепкие колени, и одно время у мамы была идея отдать меня в балетный класс, но для этого нужно было вести меня в Киев, в общем, моя балетная карьера закончилась, так и не начавшись. Но мои здоровые колени мне пригодились в жизни. Я играл этими коленями в футбол во дворе и пинался ими так, что мало кто мог устоять на ногах, поэтому меня ставили в защиту.

Помимо Фогеля с нами какое-то время жила тетя Тая. Она была одинокой женщиной лет тридцати пяти, несколько полноватой, но довольно веселой. Она появилась в нашей семье внезапно – мама забрала ее к нам прямо в гипсе на время выздоровления, после того как та сломала ногу. Работала Тая в вычислительном центре Южно-трубного завода, жила до переезда к нам в общежитии, и оказалась очень удобным в быту человеком. Она взяла на себя хлопоты по хозяйству, готовила обеды, занималась моим воспитанием, помогала делать домашние задания, полностью подменяла маму, когда той выдавалась возможность отдохнуть на курорте.

Тая осталась жить у нас на несколько лет. Я не знаю, какие отношения связывали маму с этой женщиной. Она жила с нами даже тогда, когда в жизни мамы появлялись другие мужчины. Их отношения были неровными. Было время, когда она выставляла Таю из дома и запрещала мне с ней общаться. Но я все равно заходил к ней в гости, и она мне рассказывала о своем увлечении фотографией или делилась планами на свое очередное путешествие заграницу. Пару раз она брала меня с собой в ночную смену в вычислительный центр. Из вычислительного центра я принес домой портрет Ленина, напечатанный на листе бумаги методом программирования.

С Таей мы учили таблицу умножения, и я помню наш с ней диспут по поводу математики. Я ненавидел математику, и утверждал, что это совершенно бесполезный предмет в школьной программе. Тая приводила аргументы, что без математики я не смогу поступить в институт и не получу высшего образования, которое позволит мне претендовать на хорошую работу. На что я отвечал, что собираюсь работать говночистом, а она возражала, что ассенизатору тоже нужно уметь подсчитывать, сколько ведер говна он откачал, чтобы его не обманули при расчете зарплаты. В общем, я признал правоту тети Таи и выучил таблицу умножения, однако, как я убедился на личном опыте, говночистам математика действительно ни к чему.

Впрочем, спустя сорок лет, уже в Америке, работая уборщиком в школе, я убедил босса оплатить мне курс математики в колледже, доказывая, что мне это необходимо для знания норм расхода чистящих веществ на единицу площади. На самом деле я собирался продвинуться выше, но было уже поздно строить свою карьеру говночиста в пятьдесят лет. И дело было даже не в возрасте, а в моем чистоплюйстве. Чтобы чего-то добиться в жизни, нужно окунуться в дерьмо с головой.

Тая была одинокой, но очень энергичной и любознательной женщиной. Свои небольшие доходы она тратила на туристические поездки. Она ухитрилась несколько раз побывать заграницей: в Польше, Венгрии, Румынии, откуда привозила мне жвачку, переводные картинки и шоколадных зайцев. Из путешествия по Карпатам она привезла мне горнолыжные очки. В степях Украины эти прекрасные горнолыжные очки смотрелись особенно эффектно.

После того, как маме дали двухкомнатную квартиру и мы переехали из бараков, Тая осталась жить в нашей комнате. Для этого ей пришлось устроиться в отдел народного образования на должность секретаря. Я полагаю, что существовала некая приватная договоренность об этом между ними, которую они условились держать в секрете. Но позже секрет перестал быть секретом – поползли слухи, и это явилось причиной крупной ссоры моей мамы с подругой. После расселения бараков, Тае досталась однокомнатная квартира в центре города, но слухи уже расползлись, и все это вылилось в весьма эмоциональные разборки, на которые мать взяла меня в качестве свидетеля. Мне было уже одиннадцать, и участвовать в выяснении отношений двух женщин было крайне неприятно. Мама лично выгребала из квартиры Таи всю посуду, которая осталась у нее после нашего переезда. Тая была совершенно спокойна и невозмутима, она позволила забрать все, что мама посчитала своим. Думаю, что она хорошо знала взрывной характер своей подруги и имела к этим внезапным вспышкам стойкий иммунитет. Мне пришлось тащить коробки с посудой и каким-то барахлом на себе. Помню, что я выразил свое недовольство, и матушка обрушила на меня остатки своего крепко заваренного раздражения, обвинив в недостаточной лояльности. Несмотря на этот инцидент, их отношения полностью не прекратились. Мама по-прежнему нуждалась в поддержке своей подруги, и та всегда готова была подставить ей свое плечо. Я часто заходил к старой знакомой моей матери в гости, как к себе домой.

Как-то летом у нас в доме отключили горячую воду. В ту далекую пору, когда нравы были просты и невинны, было принято выходить из положения, посещая дома друзей, родственников, знакомых, у которых на тот момент была горячая вода. У Таи, стояла газовая колонка и горячая вода была постоянно. В квартире у нее в то время шел небольшой ремонт – коллега по работе вызвалась помочь ей побелить потолок. На момент моего визита женщина как раз этим и занималась – я застал ее стоящей босиком на кухонном столе в коротенькой, едва прикрывающей бедра комбинации, так что я мог видеть только ее дивные длинные ноги.

– Ты что помыться пришел? Проходи, я тебя позже чаем напою, мы кухню белим, но скоро закончим. Я сейчас колонку включу, а ты посиди пока в комнате, почитай что-нибудь. – Тетя Тая была как всегда весела и гостеприимна.

Войдя в комнату, я огляделся вокруг. Привычную обстановку однокомнатной квартиры оживляли разбросанные по дивану предметы женского гардероба: колготки, юбки, пара бюстгальтеров. Именно эти беспорядочно лежащие то тут, то там вещи настроили меня на странную волну: мне вдруг стало жарко. Через минуту в комнату вошла, сияющая улыбкой Тая, и попросила меня, пока вода грелась и наполняла ванну, починить дверную ручку. На тете Тае был короткий тесноватый в груди халатик, и когда она склонилась над требовавшей починки ручкой – Ты же мужчина, помоги мне, пожалуйста! – я просто утонул в его глубинах. Несколько секунд Тая вертела эту ручку в руках то так, то эдак, что совершенно вывело меня из равновесия. Краска заливала лицо, руки меня не слушались, но я изо всех пытался справиться с поставленной задачей.

– Ладно, – смеясь над моей неуклюжестью, сказала тетя Тая, – вода уже набралась, позже закончишь.

В ванной комнате я смог перевести дух. Но было все-еще жарко. Я разделся, медленно погрузился в горячую воду и вдруг осознал, что небольшое застекленное окошко над головой, пропускающее солнечный свет из кухни, располагается приблизительно на уровне глаз, стоящей на столе подруги тети Таи. От этой мысли я почувствовал, как очень важная часть моего тела зажила самостоятельной жизнью: она стала медленно отделяться от меня и переходить в вертикальное положение. Я с изумлением наблюдал за тем, как величественно и важно она возвышается над поверхностью воды, и с этим нужно было что-то делать.

Я решил бежать. Срочно. Пока мой позор не стал очевиден всем. Тете Тае, неизвестной прекрасной гостье, маме, всему городу, наконец. Наскоро обмывшись, я обтерся полотенцем и, одеваясь на ходу, бросился к выходу.

– Ты куда? – удивилась тетя Тая, – мы уже почти закончили, сейчас чай будем пить.

– Мне нужно, меня ждут друзья, мы собираемся ехать на пляж загорать. – лихорадочно городил я причины одну на другую, отступая к двери.

– Так мы сейчас закончим и можем позагорать вместе. У меня пятый этаж, сейчас солнце как раз на нашей стороне, оставайся.

– Нет-нет, меня ждут, мы договорились, – бормотал я уже на ходу, сбегая вниз по ступенькам.

– Ты после приходи, – кричала мне вслед тетя Тая, – встретишься с друзьями и приходи, мы до вечера будем убирать.

Я помню, каким ярким и солнечным мне показался этот день, когда я выкатился на улицу, едва не вынеся на полном ходу подъездную дверь. Каким отрезвляюще свежим показался воздух, и как долго все кружилось вокруг меня, словно я только что сошел с “чертового колеса” в парке аттракционов.

Спустя годы в случайном разговоре с мамой мне вдруг открылись причины семейного одиночества тети Таи. Тая была не равнодушна к женщинам, и, судя по ее не сходящей с лица улыбки, ее чувства часто находила отклик, что и не удивительно, поскольку было это в те далекие времена, когда водка стоила три рубля шестьдесят две копейки, нравы были чисты и невинны, и все-все-все были счастливы.

Маме с мужиками не везло. Несмотря на свою внешнюю привлекательность и обаяние, она выбирала не слишком подходящие для себя варианты. В разное время среди ее любовников ходили и милиционер, и водитель молоковоза, и рабочий литейного цеха на заводе. С милиционером вышла и вовсе некрасивая история. Его сын учился со мной в одной школе и однажды я увидел регулярно гостившего у нас дядю на пороге учебного заведения и подошел к нему, чтобы поздороваться. Дядю мою вежливость крайне смутила, и он сделал вид, что меня не узнал. Я рассказал эту странную историю маме и больше дядя в гости к нам не приходил. Как позже она сама признавала, ее расчеты быстро выйти замуж после развода с отцом не оправдались. Мужское внимание, которым она пользовалась, вовсе не предполагало дальнейших шагов в сторону заключения брака. Одинокая женщина с сыном-подростком была слишком ходовым товаром, чтобы платить за него высокую цену.

Моя яркая красивая мама, к которой я так был сильно привязан в детстве, не обременяла себя материнскими заботами. Я никогда не задумывался над тем, почему я столько времени провожу среди чужих людей, в обществе ее подруг и знакомых. Однажды она сплавила меня с сыном коллеги – мой сверстником, к ее родителям в деревню, и я довольно скоро почувствовал, каково это быть нежеланным гостем и оказаться в роли невольного заложника, гадкого утенка, о котором вынуждены заботиться чужие люди. Когда я случайно стал свидетелем разговора о себе, в котором старики высказывали досаду, что им приходится кормить чужого ребенка, мне захотелось бежать. Мой побег предупредил сын коллеги, который выдал мои планы взрослым и план сорвался, но до самого отъезда из деревни домой я чувствовал себя изгоем и уже окончательно сложил цену и себе, и показному гостеприимству.

Все, что со слов матери, должно было бы походить на увлекательное путешествие, как правило, приводило к огорчению и разочарованию. Словам нельзя верить, особенно словам красивой женщины. Их, не знающее границ сластолюбие, к собственной выгоде способно обратить ложь в мед и скормить его простакам с милой непосредственностью человека, мастерски владеющего искусством манипуляции. И какая разница, кто станет ее очередной жертвой – взрослый мужчина или собственный сын.

Однажды в гости к нам из столицы на красном «Запорожце» с ручным управлением заехал ее знакомый писатель. Писатель-не писатель, но он, кажется, написал какую-то книжку для детского кукольного театра, и мама представила его мне именно так. Мужчина был старше ее на восемнадцать лет. Фронтовик, получивший множественные ранения в первом же бою и имевший инвалидность, выглядел молодцевато для своих лет. На пляже я невольно разглядывал его поджарое, испещренное следами от осколков тело и эти следы не оставляли никакого сомнения в том, что он выжил просто случайно.

– Я войны и не видел – рассказывал он, – просто нас переодели в военную форму, дали оружие, вывели в поле, раздался взрыв и больше я ничего не помню. Война для меня закончилась.

С собой он привез дефицитную сухую колбасу и растворимый кофе в банках. За колбасой он отправил меня в камеру хранения. Я было начал упираться, поскольку никогда не пользовался автоматической камерой хранения, но он пристыдил меня, сказав, что в моем возрасте стыдно не уметь таких элементарных вещей. Несмотря на свою суровость, он в то же время пожелал сделать мне подарок и предложил его выбрать самому. Мне не пришлось долго думать, поскольку у меня уже была на примете цель: миньон песен Владимира Высоцкого, появившийся в магазине накануне, стоивший два рубля. Мужчина нехотя, но согласился.

– Что хорошего в этом твоем Высоцком, он даже петь не умеет? Мне денег не жалко, но ты пересмотри свои вкусы, тебе надо развивать в себе эстетическое начало.

Я не вступал в дискуссию, мне было важнее то, что я держал в руках заветный диск с песнями любимого певца. Накануне я перекупил первый выпущенный миньон Высоцкого у одноклассника за пять рублей, но его отец-депутат, узнав о сделке явился к нам домой, и потребовал, чтобы я его вернул. Разговор прошел без меня, и мама диск вернула, но деньги обратно я не получил. Об этом каким-то образом узнали ребята во дворе и выкрали у него из подвала спортивный велосипед. Я бы не стал связывать эти события, но мне передали, что это месть, хотя я не видел в ней никакого смысла, поскольку денег я так и не получил. Так что к моменту разговора с писателем я был уже не просто рядовым любителем творчества поэта, а тертым калачом, который успел пострадать за любимого автора и исполнителя песен.

Мужчина был женат, но позволял себе жить свободно, и его супруге эти правила были хорошо известны. В его жизни всегда было много женщин, которых он брал своей исключительной выдержкой, прекрасной физической формой и отменным воспитанием. Писатель, в общем, ни дать – ни взять. В Никополь он заехал по дороге в Ялту. У нас он остановился, чтобы провести несколько приятных дней с привлекательной незамужней женщиной, и договориться чуть позже встретиться с ней уже в Крыму. Они решили, что она приплывет к нему на белом пароходе из Сочи, куда у нее уже была путевка в санаторий.

Дело было за малым – нужно было пристроить сына, и тут маме пришла блестящая идея отправить меня с дядей Юрой в путешествие на автомобиле в Ялту. Почему бы нет? Неделя-другая, и она тоже приедет в Крым, где мы все вместе прекрасно проведем время, а потом вернемся на его автомобиле в Никополь, обратным ходом по дороге из Крыма в Москву.

Я только закончил четвертый класс, и путешествие на машине показалось мне заманчивым предложением. Дядя Юра внушал мне уважение. Он не заискивал, говорил по делу, велел мне завести дневник, где я должен был вести хронику путешествия и вносить все происшествия на манер судового журнала.

В пути дядя Юра проявил себя требовательным капитаном. Он провозгласил меня штурманом и педантично проверял мои записи, внося в них свои правки и коррективы. Ведение бортового журнала было для меня новым делом и строгость правил по его ведению очень быстро привели к тому, что я начал нервничать, то и дело ошибался во времени или забывал отразить в нем что-то важное. Если в начале пути я досаждал дяде Юре расспросами, то уже к середине дороги я предпочитал молчать, чтобы не вызывать его раздражения. К концу нашего путешествия я окончательно замкнулся. За световой день мы преодолели путь от Никополя до Ялты и в восемь вечера успели первый раз искупаться в море, которое меня не слишком-то уже и радовало. Я лишь запомнил хмурое небо и круто уходящий в море берег.