Разговор за кулисами

расскажи, колдун учёный, физик ты или нейролог,

брал ты белый или чёрный справочник заклятий с полок.

и в каких галактик дали эмигрировал в ветрах,

расскажи мне грусти тайны, расскажи, старик Лука.

я и не такое видел. грешные Христа монахи

в будущее проходили и сквозь стены и сквозь страхи.

и заведено смиренно испокон так на Руси,

чтоб сквозь время и сквозь небо человек себя носил.

но теперь ты не ответишь, где-то бродишь беспризорно,

или ты попал на зону аномальных горизонтов,

и оттуда связь не ловит, и оттуда не приходят,

потому что там нет смерти, там нет горя, там нет боли.

это раздаётся на Дону

посвящено Ростов-на-Дону

слушайте, слушайте, звучит со всех сторон. это раздаётся в Бухенвальде…

каждому своё – твердят в каждом углу и скважине,

но кто сказал, что своё действительно каждому?

а может не каждому, а может кому-то чужое.

а может кому-то прожорливому и большому.

а вы читали Чуковского таракана?

за его книги вы отдали бы немало.

вы отдадите не монетами, а смертями,

за два этих слова, что всё-таки вслух сказали.

видимо, все в этом городе помрачились памятью,

видимо, все в этом городе с ума спятили,

стали колоколами и набатами

того самого, – бывали там? – Бухенвальда.

а может, бывали вы в Талергофе?

что вы там делали? пили кофе?

вы будете грызть самих себя, чтоб наесться,

потому что Бухенвальд тараканом сидит у вас в сердце,

потому что таракан каждого из вас рассудит:

кто будет сегодня в людях, а кто на блюде,

потому что кушать таракан хочет страшно.

каждому своё. а таракану ваше.

контра

ушел из дома, прогулял много денег,

нагрянул домой вспоминать те края.

родные как будто чужие мне, и я им не верю,

и они мне не верят. будто это не я.

это как забрали меня в другой муравейник,

я вернулся, а от меня

нет прежнего запаха прежнего муравья.

нет никакой отличительной метки.

наверно, у муравьев 34-ый

год правления ссср,

и всех иностранных муравьев как контру —

под расстрел, под расстрел.

всех иностранных муравьев как контру —

под расстрел, под расстрел.

следующая проза будет вписана в очередную главу рассказа, а пока пускай будет здесь, как черновик:

первый отрывок: марш психопатов

вот жид! – говорит обо мне мама – хохляцкая натура! ты пустое место, ты не человек.

она всегда так говорила, не изменяя стабильности, по приезду моей сестры старшенькой к ней, иногда для пущего эффекту и тряпку мне на голову грязную положит, а сестра смеялась в соседней комнате, потому что это был ее материализованный предмет желаний.

интересный факт из моей автобиографии: я, видать, православный жид и чистокровно русский хохол, ведь родилась-то в России. а вот сестра моя с юношества увлекалась оккультикой и носила майку с пентаграммой – этим брат ее двоюродный старший увлёк, он розенкрейцер у нас. «фу, еврейка.» – процедит сквозь зубы она мне пару раз в детстве, странно, хотя сама она еврейка, да токмо по фамилии. а тетушка мне в детстве всё про Блаватскую сказки читала, Рёрихов – в молодости она причиталась к этому течению умов, а по мере времени по всей видимости и в церковь стала хаживать православную, ан Блаватскую уважать не завязала.

и всё наблюдаю я за ней, наблюдаю лет 19, за матушкой то своей: глаза бусинки без блеску и всегда сверху глядят на тебя, на всех так глядят, и если на людях, то как пава вышагивает, делово, по-барски, а коли наедине, то сгорбится от злости и жажды власти над всеми и по-блатному подвижничает. понравится ей что из музыки, скажет патетично свысока: «достойно!» чего достойно? – так и не ясно. я же от музыки и проплакаться могу, как эти звуки шевелятся, вползают в твою глубину всю, пробирают до… ну в общем, не важно. как можно художественное искусство оценивать? его можно только чувствовать проникновенным нецензурным взором души. душу не обманешь: хоть клонируй младенца, подсунь похожего, а мать-то уловит, что это не ее, не родное. вот и я чувствую, что не моя это мать, что выдумала она всё, что каждый день выдумывает. врёт.

герман она, герман не мочь не врать. а не герман пустым ни одного человека не назовёт – грех это. мы забыли, как бояться греха, боимся только своих фантазий, и тем больше фантазируем, чем больше боимся.

каждый раз, когда я нахожу работу, моя мать, видимо, не желая моего отъезда, делает всё, чтоб я больше на нее не пошла, если это всё не эффективно, то просто советует поменять работу на другую. что всё: берёт измором – старается включать погромче телевизор в час ночи, прячет мои вещи от наушников до сковородки, прячет именно мои вещи, которые покупала я на вахте, а потом предлагает, чтоб она купила мне новые, но хуже, так, покупая всё заново, я остаюсь при той же сумме, с которой я на работу устраивалась – нуль. она обещала «превратить мою жизнь в ад, который я еще не видела среди бандитов и нацистов», с которыми она общалась и теперь на их стороне. она говорила, что «наконец сможет избавиться от меня», но учитывая методы, она не хочет, чтоб я уехала, она хочет, чтоб я умерла. ведь еще одно ее обещание "когда ты заболеешь, никто тебя лечить не будет"говорит именно об этом. впрочем еще раньше она так и сказала, когда мне кто-то угрожал: «как ты мне надоела, умирай, умирай, умирай.» это напоминает произведение Салтыкова-Щедрина. я запираю в свою комнату двери, а она говорит, что ее это пугает, ведь она не запирает от меня свою комнату: «ты мне не доверяешь» – жалуется она. ведь еще с самого детства убеждала меня в догме «мама никогда не врёт, у мамы всё идеально.»

это еще идея ее старшей дочери, она давно просит мать «ну давай от нее избавимся», уговаривает с отрочества то сдать в детдом, то в психдиспансер, то в тюрьму – неутомимая жажда получить всё наследство. «ты здесь жить не будешь, это всё будет моим, это моя мама.» – говорила она в свои 15, 20, 36…

«звери… люди звери… – рычит на зверей сбежавший из психиатрической больницы белый, как снег, дедушка. его зовут Лука или Лукьян, он неотчетливо представился. – враги человеку – домашние его. – прибавил он и продолжил прибавлять вроде связанные фразы, а вроде и нет. – они все отомстить мне хотят. за что, спрашиваете. из зависти. вот я хромой, это мне ногу сломали, избили меня, из мести. вы не хотите мне верить, я вас понимаю, я тоже не совсем вам доверяю, и это нормально, ведь люди знакомятся. вы знаете, я писатель, каждый раз у меня разный подчерк, под настроение. я лечу людей, и умею читать людей насквозь. вот вы, охранник, вы хотите, чтоб я про вас сказал, я скажу. вы рискуете, что говорите ей всё прямо, вы рискуете. а у вас, у вас, милая, больные почки. вы знаете, когда-то в детстве мы купались в море, и вдруг пришли фашисты… все успели убежать, а я остался в море, и один немецкий солдат стоял прямо напротив меня и как будто меня гипнотизировал, как змеи гипнотизируют свою жертву…»

я огляделась вокруг и снова повернулась к старику, но старика уже не было. но ведь он хромал, не мог же так быстро уйти. что его унесло? время уносит всё. это подул ветер времени и сдул, как родители сдувают с побитой коленки, боль старика. этот ветер был с севера города. а на севере города у нас расположено кладбище.

2025.

второй отрывок

– Сколько раз ты ходила в компании, где были столы, музыка?

– Я и есть музыка. Естественно я была везде. Везде где музыка, там я. И не будет музыки, не будет меня. И как только выключат ее, выключат меня. И меня не будет. Ведь я и есть музыка.

Я бываю в церкви, потому что там поют. Я бываю в филармониях и театрах. Я бываю на рок-концертах в проводах, бываю в дичалом якутском бубне и бываю в варгане. Я бываю в завывании ветра и метелях, в хрустах снега, веток и шуршаниях листвы. Видели, как похожи бывают русские народные танцы на скользкие, неуклюжие шаги через сугробы? Эти танцы моих рук дело. В три ночи весной я начинаю трепыхаться в деревьях перьями соловьев. Я вечерами стрекочу в траве среди сверчков. Я не выхожу из твоей головы, когда там постоянно напевает какая-то доселе услышанная песня, назойливо, как комар. Я в колоколах монастырей и в лязге сабли. Я мир во время войны. Я врач, потому что я соприкасаю землю с небом, и не верьте самозванцам, которые так не могут. Я бываю у тебя в сердце, потому что оно стучит. стучит. стучит.

Я звеню в добром смехе друзей. Наконец, я в плаче детей, потому что они – родились.

И только в гробу меня нет. Потому что я – это жизнь. Я – и есть музыка.

04.03.2024.

третий отрывок

Я не справляюсь ни с какой тяжелой работой: ни мыть посуду, ни колоть дрова, ни резать яблоки, ни вёдра таскать – не моё, если честно. Если ехать в деревню, то разве стихи писать и читать их коровам. Одним словом – безделье – немало меня привлекающее и на поэтическом языке именуемое созерцанием. Книги я хочу читать, книги, а не работать, и чтоб деньги всегда были, и побольше… Что, коли инако выразиться – является блогером, человеком современным, и в пальто нарядном.

цитата

Мертвому смешно, когда его убивают. Череп смеется, потому что он не чувствует боли. И когда человек разлагается, он не чувствует, как он разлагается.

15.04.2024

отрывок 4

вот эти хотят быть вечно молодыми. кто хочет никогда не умирать? – грешники. когда я грешу, мне умирать страшно. смерть приближает к Богу, а злому человеку чем дальше от Бога, тем лучше. страшно: столько всего приобрел, и тут нате, конец. если человек старается все время молодиться, значит, что-то у него на сердце не то.

я помню всё

«к какой колдунье мне пойти, какую сжечь, за что, что мысли о тебе мне не отсечь…»

пусть говорят, что объясненные стихи уже не столь ценны, я их объясню.

этот стих был посвящен одному парню, который сделал на меня приворот и пытался узнать обо мне всё у карт таро, за ребячество это я ему посвятила этот насмешливый стих. и дабы развеять веру в чёрные чары моему дорогому читателю, добавлю, что с парнем этим мы как быстро сблизились, так быстро и расстались, не прошло и полгода: не за что благодарить колдунью, разве только за зря потраченные пять тысяч. не правда ли, волшебник? надо было Бога благодарить.

следующее стихотворение я посвящаю другу своей юности, с которым мы познакомились в 2012 году, и эпиграфом к нему приставляю слова Исаковского, чтением которого друг юности мне запомнился:

„хмелел солдат, слеза катилась,

слеза несбывшихся надежд…“

я помню всё. я помню мерклый май,

я помню пятницу. и ты не забывай,

как много мы пред Богом согрешили,

а он простил, и мы остались живы.

я помню, как мы пели про Миус,

и как по берегам его гуляли,

и ветер в волосах запутал грусть,

что нас тогда не опубликовали.

мы пели про портниху Машку Шольц,

и про солдата красной армии,

мы пели, будто сами краснодонцы,

как будто стали молодою гвардией.

всех удивлял до сей поры талант

жить высоко и жить при этом скромно,

но все молчат, какой по счету дубль снят,

чтоб выглядел талант правдоподобно.

и мы живём с тобой невысоко,

мы высоко взбираемся на плаху.

а плахе, мой хороший, всё равно,

с кем ей сегодня: с Гёте или с Вагнером.

кто перед ней: Нимрод или Иисус,

чьи имена ей обратить в руины.

я помню, как мы пели про Миус…

и ты не забывай, мой дальний милый.

Глава 12

Ступай, чудак, про гений свой трубя! Чтоб сталось с важностью твоей бахвальской, когда б ты знал: нет мысли маломальской, которой бы не знали до тебя!

Иоганн Вольфганг фон Гёте. Фауст 

– а всё-таки, у меня есть все основания полагать, что он – я буду говорить прямо –