Суждено выжить

Сергей Кропачев служил в разведбатальоне. Ему часто приходилось участвовать в разведках в глубоком тылу немцев. Он вел всех уверенно. В лесу ориентировался хорошо, но у группы не оказалось ни карты, ни компаса. Поэтому часто приходилось ожидать часами на дороге одинокого путника и расспрашивать о немцах и населенных пунктах. Шли ночами. Голод заставлял заходить в деревни. Делали это ночью по одному. Население добровольно почти ничего не давало, приходилось отбирать и воровать. Днем спали в лесу, тщательно маскируясь в дебрях. Из прифронтовой полосы все население немцами было выселено и угнано в Германию. Поэтому спрашивать о дороге было некого. Шли наобум, куда выведет тропинка или дорога, ориентируясь по доносившимся редким артиллерийским канонадам.

О продуктах нечего было и мечтать, поэтому пищей служили съедобные травы и грибы: щавель, лесной пупырь, жевали молодые липовые листья и побеги. Силы всех покидали. Наступило полное истощение организма. Идти долго не могли. Проходили не более 13-14 километров в сутки. В прифронтовой полосе почти в каждой деревне жили вооруженные до зубов немцы. Пойти в деревню значило погибнуть.

Для отдыха выбрали место на опушке леса недалеко от деревни. Рядом виднелось большое картофельное поле. Ребят не интересовало, чья это картошка. Мысли всех были прикованы к ней. С большим трудом дождавшись ночи, все трое, забыв об осторожности, пошли за молодой мелкой картошкой. В первую ночь было накопано три полных вещевых мешка.

Выбрав в лесу небольшой овраг, за ночь переварили и почти всю съели. День спали с дополна набитыми животами, на следующую ночь снова пошли, принесли по вещевому мешку картошки. Званцев решил проверить огороды заботливых немцев. Принес вещевой мешок моркови, огурцов и лука. Устроили настоящий пир. Днем надо было уходить вглубь леса и пробираться к переднему краю, но сытость и вялость взяли свое. Днем проспали, а ночью решили еще раз попробовать накопать картошки. Немцы, по-видимому, обнаружили кражу и выставили часовых. За картошкой вызвался сходить Миша Сусеров.

Званцев и Кропачев решили еще раз проверить немецкие огороды. Но, не дойдя до деревни, Званцев нюхом разведчика обнаружил немецких часовых и вместе с Кропачевым пришел на место привала ждать Мишу, а затем бежать. Сусеров не спеша добрался до картошки и приступил к копке, как дома на своем огороде, но не успел накопать и котелка, как услышал голоса немцев и крики: «Русь, руки вверх». Бежать было поздно. Сусеров встал и поднял руки и тут же был доставлен в деревню. При допросе выдал своих товарищей. Он предал Званцева и Кропачева, которые с нетерпением ждали его возвращения.

При появлении на горизонте небесного светила отряд немцев в 25 человек с тремя собаками в сопровождении Сусерова вышел из деревни и прямо по заросшему сорняками пустому полю направился в лес. Званцев и Кропачев сидели в небольшом овраге под развесистыми елями. До их слуха донеслось множество ударов тяжелых сапог о землю и взвизгивание собак. Званцев вскочил на ноги и глухо выдавил из себя: «Бежим, немцы».

Бежать было поздно. Немцы шли в 30 метрах от их расположения. Званцев с Кропачевым кинулись бежать, застрочили немецкие автоматы, и, не пробежав 10 метров, оба были убиты. За предательство товарищей Миша Сусеров был возвращен в лагерь.

Не случайно немцы сохранили ему жизнь. Он кончил свой рассказ и глухо выдавил: «Я предатель и трус. Ради сохранения своей жизни погубил товарищей».

Я смотрел в его серые глаза и думал: «Действительно, ты предатель и притом глупый, открытый. От тебя в любое время можно ожидать всего».

Спросил его: «Как думаешь, другие группы дошли или нет?» Немного подумав, он ответил: «Мне кажется, должны дойти. Не размениваясь на картошку, мы тоже сейчас были бы у своих».

К лагерю, тарахтя, подъехала полуторка. Я бегом выскочил из барака, нужно было увидеть мосье. В кабине сидел Петр Мирошников с помощником коменданта. Шнейдер, высунув голову в раскрытое окно кабины, кричал мне: «Русь, быстро, шнель».

Я вышел из лагеря и приблизился к машине. Мирошников мне сказал: «Позови Яшку-татарина, сейчас поедем в Новгород за хлебом». Яшка не заставил себя долго ждать. Он услышал наш разговор и вышел из кухонного сарая. Мы сели с ним в кузов. Машина развернулась и, набирая скорость, бежала, раскидывая дорожную пыль. Шнейдеру быстро надоело сидеть в душной кабине. Он остановил автомашину и залез в кузов. Мирошников высунулся наполовину тела из кабины и пригласил меня. Шнейдер в знак согласия мотнул головой.

Я быстро сел в кабину, и поехали дальше. Сразу приступил к деловым разговорам, спросил Мирошникова, как достать оружие для побега. Петр, на мгновение задумавшись, сказал: «Надо попытать счастье. Но где его взять, на дороге ни одной винтовки не валяется». Не называя имени, я сказал, что один эстонец из охраны лагеря разведает, где оружие. «Если можно будет достать без риска, я все сделаю». Я ответил, что сейчас война и без риска ничего не делается. Мирошников утвердительно качнул головой и сказал: «Будет все сделано. Позабочусь и о продуктах. На сколько рассчитывать?» Я ответил: «На 10-12 человек». «Дай вам бог удачи, – сказал Мирошников и перекрестился. – Не забывайте меня».

В Новгород съездили без всяких приключений, привезли немецкий хлеб пятилетней давности.

Подготовка к побегу и начиналась, и продолжалась, от слов переходили к делу. Добычу оружия пришлось втайне ото всех брать на себя.

Эстонец Ленька из охраны лагеря часто заводил со мной разговор об оказании помощи в побеге. Я ему не верил и поэтому решил его преданность испытать на деле.

Вечером Ленька пришел на пост один. Багрово-красное солнце скрылось за горизонт, что предвещало изменение погоды. Я подошел к Леньке, нас отделяли три ряда колючей проволоки, и показал ему рукой на солнце. Ленька посмотрел в сторону уходящего за горизонт солнца и сказал: «Ну что из этого?» «Дождь будет», – ответил я. «Это можно было ожидать. Дождь, как правило, бывает, не когда просишь, а когда косишь, – сказал Ленька и добавил. – Пришел просить покурить?» «Нет, другое», – ответил я. «А что?» – перебил Ленька. «Ты как-то говорил мне, надо быть готовым встретить наших достойно, то есть взять в руки оружие».

Ленька оглянулся кругом. Никого поблизости не было. Проговорил полушепотом: «Что конкретно надо?»

«Разведать, где можно на этот случай достать оружие». «Только и всего, – ответил Ленька. – Это я знаю. Рядом с гаражом от поворота с деревни Борки к лагерю есть небольшой полусгнивший домик с двумя окнами, решеткой и дощатой дверью. Там сложено много немецких винтовок и ящики с патронами. Немцы там ремонтируют винтовки и другое оружие, протирают патроны. Днем там работают три-четыре немца. Ночью охраны нет, кроме патрулей. Завтра могу показать лично тебе и устроить разведку-прогулку по всем касающимся вопросам, а сейчас ауфвидерзейн».

Из дома, где жила вся эстонская охранка, браво вышел Ян Миллер. Расправил свои мощные рабочие руки и плечи, шел на пост. Обыденный шаг от избытка сил чередовал со строевым. Я скрылся в кухонном сарае, где, как правило, спал.

Ленька не обманул, в 9 часов утра он пришел к лагерю с винтовкой на плече и с нарукавной повязкой полевой жандармерии. Он предъявил стоявшему на посту Клехлеру пропуск на вывод меня из лагеря. Он как конвоир вывел меня по всем правилам. Мы шли с ним не спеша. При встрече с немцами он вел себя высокомерно по отношению ко мне, кричал с немецким акцентом. Недалеко от гаража стояла небольшая рубленая изба. Раньше, по-видимому, служила для сторожа и подогрева воды для тракторов и автомашин. Не один десяток раз проходил, проезжал по этой дороге, соединявшей раньше совхоз "Заверяжские покосы" с дорогой Новгород-Шимск, а сейчас концлагерь, но на избу рядом с гаражом не обращал внимания. Я знал, что она стоит на этом месте, доживает свой век, то есть догнивает.

Мы поравнялись с избой, затем с гаражом. Внутри под наблюдением немцев работали военнопленные слесари. Слышен был стук молотков, музыкальное пение пил и напильников о железо и редкие немецкие ругательства.

Ленька остановился и сказал: «Ты стой здесь, а я схожу к избе, загляну внутрь». Я не успел раскрыть рта, сказать об осторожности, Ленька был уже у избы и обходил ее кругом, заглядывая в дверные щели и решетчатые окна, забитые редкими досками для сохранности стекол.

Дверь избы была плотно закрыта, на пробойную петлю наложена накладка и вместо замка вложена деревянная палка. Обойдя кругом избы, Ленька открыл дверь, вошел внутрь и тут же выбежал обратно. Закрыл дверь и быстро подошел ко мне. Прошептал: «Все в порядке, там лежит много винтовок и несколько раскупоренных цинковых ящиков с посиневшими патронами».

Не успели мы пройти и десяти шагов, как нас остановил немецкий фельдфебель и спросил Леньку по-немецки: «Что ты тут делаешь?» Ленька, не зная немецкого языка, улыбнулся ему, сказал: «Гут». Что-то проговорил по-эстонски, показал пальцем на деревню, затем на меня и сказал: «Нихт фертштейн. Картошка». Фельдфебель скупо ему улыбнулся, показав свои длинные желтые зубы, и сказал: «Идите». Мы медленно пошли по дороге в Борки. Фельдфебель стоял возле избушки и наблюдал за нами.

Я сказал Леньке: «Спешка знаешь, где нужна?» Он ответил: «При ловле блох, но только мокрыми руками». Ленька на словах храбрился и говорил, что все это ерунда, пусть смотрит и наблюдает, но по его тону было слышно другое.

Мы вошли в Борки и завернули за первый дом в направлении Шимска. Скрылись от глаз наблюдательного фельдфебеля. Леньку заинтересовало и напугало наблюдение фельдфебеля, он вернулся и из-за угла дома взглянул, стоит ли он. Фельдфебеля не было, он ушел в мастерскую. Я не хотел раззадорить Леньку, но сказал: «Твоя излишняя неосторожность и чрезмерная храбрость до хорошего не доведут. Незачем было заходить в избу». Ленька побагровел, ни слова не говоря, сдал меня патрулю, стоявшему на перекрестке дорог, проверяющему документы у всех прохожих и быстро ушел в оружейную мастерскую немцев, найдя неисправности у винтовки.

Я попросил разрешения у неразговорчивого, надутого, как индюка, немца сесть рядом с кюветом, на покрытую толстым слоем пыли лужайку. Немец в знак согласия кивнул мне.

Ленька ходил недолго, вернулся в хорошем настроении. Поблагодарил немца за охрану меня на двух языках: эстонском и русском. Немец ни одного слова не понял.

Мы с Ленькой снова пошли пыльной обочиной дороги в хутор, что по ту сторону реки. Навстречу двигались редкие немецкие автомашины и испанские двуколки, запряженные парами тощих лошадей.

В хутор можно было пройти по мостам шоссейной или железной дороги. На обоих мостах стояла охрана. Река была шириной не более 30 метров, но у самых берегов была глубокой.

Мы с Ленькой выбрали мост шоссейной дороги. Охранявший его солдат потребовал пропуск. Ленька предъявил документы, и мы снова пошли по шоссейной дороге, а затем свернули к одинокому дачному домику, стоящему на высоком берегу реки и опоясанному с трех сторон лесом. По дороге Ленька рассказал, что возвращался в избу, где немцы ремонтируют оружие, обменял у фельдфебеля свою винтовку. Он видел там не только винтовки, но и автоматы и пулеметы.

Не доходя 20 метров до дома, встретил нас рослый старик с опрятной небольшой бородой, изредка украшенной седыми волосами. Широкое скуластое лицо и серые большие глаза как-то по-особому располагающе притягивали к себе. Ленька напросился войти в дом. Дед басом ответил: «Добро пожаловать» – и распахнул дверь сеней и избы. Мы вошли. На стенах в больших самодельных рамках грубой работы висели фотографии. Ленька без стеснения стал разглядывать свежие и пожелтевшие от времени фотокарточки и задавать деду вопросы. «Это сын, это тоже…» – дед охотно отвечал на Ленькины вопросы. Он, глубоко вздохнув, сказал: «В армии у меня два сына, один летчик, другой – ветврач. От обоих с первого дня войны ни одного письма. Третий сын учился в Тимирязевской академии в Москве на втором курсе, тоже нет ни одного письма от него».

Ленька с дедом разговаривали на разные темы, я молчал. Видя мою застенчивость, дед спросил: «Давно в плену?» Я ответил: «Три месяца». «Где взяли или сам сдался?» – уже более мягко спросил дед. Я ответил, посмотрев искоса на Леньку: «Закон солдата биться до последнего патрона. Лучше смерть, чем плен, но! Бывает и но».

У деда лукаво блеснули глаза, он улыбнулся и проговорил: «Раненого что ли подобрали?» «Нет, – хмуро ответил я, – контуженого». По выражению лица деда я прочитал его мысли. Он думал, знаем мы вас, меня не проведешь. Он нас с Ленькой принял за полицаев, а может быть и хуже. Все разговоры с Ленькой сводил на хвальбу немцев и их порядков. По напыщенному тону его слов можно было понять – на душе у него другое. Дед угостил нас свежей картошкой с малосольными огурцами и травяными лепешками.

По возвращению в лагерь уже по знакомой дороге Ленька мне в третий раз рассказал свою биографию и сказал: «Считай меня другом. Всегда выручу» – и подал мне руку.

Я поблагодарил его за дружбу, не заслуженную мной, и спросил: «А если придумаю бежать и не один – выпустишь из лагеря?»

Ленька, не задумываясь, ответил: «Всегда при первом удобном случае. Я бы и сам с вами ушел, но боюсь одного, что наши мне не простят службу в эстонском легионе». Советовать ему что-либо подобное я боялся, так как он мог быть и провокатором. Я ему сказал: «Ты хороший, наш парень, плохого никому из узников не делал, поэтому бояться наших тебе не следует».

Ленька мотал головой и говорил: «Я больше твоего знаю. Если не расстрел, то вся молодость в тюрьме». Я тоже подумал: «Ленька прав, его немцы втащили принудительно в безвыходное положение. Появись он у наших, пощады не жди».

Так мы, обмениваясь редкими словами, каждый думая о своем, дошли до лагеря. Ленька довел меня до проходной в лагерь, перекинулся десятком непонятных мне эстонских слов со стоявшим на посту Лехтмецем, неторопливо пошел в свою казарму.

На следующее утро уже стала ощущаться августовская прохлада. Серебристые капельки росы стали дольше держаться на траве. Прохлада и сырость реки чувствовалась в лагере.

В 6 часов утра к лагерю подъехал Мирошников. На шум автомашины я вышел из кухонного сарая, где мы с Митей Мельниковым кипятили воду. Мирошников крикнул: «На ловца и зверь бежит, я договорился с комендантом забрать тебя на должность грузчика». Он попросил у часового разрешения выпустить меня из лагеря. Стоявший на посту Клехлер мотнул головой в знак согласия, а мне крикнул: «Выходи».

Я сел в нагретую от мотора кабину, и мы не спеша поехали.

Мирошников первый спросил: «Разведал оружие?» «Да», – ответил я и показал рукой на полуразрушенную избу, рядом с которой проезжали. «Не может быть, – улыбаясь, загадочно сказал Мирошников, а потом серьезно добавил, – восемь винтовок, два автомата, два цинка патрон и двадцать штук русских гранат-лимонок лежат рядом с полотном железной дороги, спрятаны под лежащий на боку вагон под откосом за баней в километре от лагеря. Там же, в другом конце вагона, найдете немного продуктов».

Я крепко пожал Мирошникову запястье правой руки, лежавшей на руле, и сказал: «Спасибо. Как удалось?»

Мирошников ответил: «Ни о чем не спрашивай, я тоже русский, и Россия мне так же дорога, как тебе и любому другому русскому, любящему Родину».

Он подъехал к дому, служащему складом, и проговорил: «Помоги забросить в машину ящики, наполненные пустыми грубыми немецкими мешками и порожними бутылками, я отвезу тебя обратно в лагерь».

Мы с ним быстро нагрузили кузов, я подавал, он укладывал. Снова сели в тесную кабину и поехали. По дороге к лагерю он сказал мне только несколько слов. «При случае вспомни меня добрым словом, как русского отщепенца. Желаю успеха в намеченном. Дай вам господи дойти до своего дома, до своих родных». Он крепко пожал мне руку. С ревом развернул автомашину, уехал, оставив за собой столб пыли.

Вечером в лагерь пришел Павел Меркулов, он жил в одной комнате с Сатанеску. Я сказал ему, что решил бежать при первом удобном случае, а с кем из осторожности не сказал. Павел начал отговаривать, говорил, что рано, сначала надо наладить связи с надежными людьми и пробираться в леса в верховье Шелони к партизанам. «Линию фронта, не зная расположения немцев, переходить сейчас опасно, это верный провал и гибель».

Он говорил, что у него эти связи начинают налаживаться. Я ответил: «Прошу дать добрый совет и наставления, на днях убегу». Павел задумчиво полушепотом сказал: «Если доведется по заданию или по своему хотению быть здесь, ясно нелегально, связь держите через мою сестру Аню. Пароль: «Мы из Сергово. Нет ли продажной соли». Живет она в школе, знаешь где. Скромную помощь и интересующие вас сведения получите через нее. Если решено, ни пуха ни пера. Мне бежать запрещено, – как-то загадочно сказал он. – Самое главное – при любых неприятностях не паникуйте». Уходя из лагеря, он сказал: «Давай простимся, может быть, больше не увидимся». Мы ушли в крайнюю пустую комнату и поцеловались, крепко пожав друг другу руки.

Вечером все готовящиеся к побегу собрались вместе. Для отвлечения наблюдательных взглядов любопытных начали торговлю вещами. Нас было восемь: Темляков Павел, Лалетин Иван, Лалетин Алексей, Шишкин Виктор, Смирнов Толя, Морозов Саша, Егор и я.

Мы все стояли в темном, слабоосвещенном углу барака, в котором до войны жили коровы. Разговор был короткий, я сказал, что для побега все готово, нужно быть готовым к нему в любое время. Старшим единогласно был избран Егор. Приняли клятвенную присягу не выдавать друг друга, если кто-то из нас окажется в лапах палачей. Лучше смерть, чем предательство и трусость.

Когда к нам подходило много любопытных, тогда мы торговались. Морозов Саша подходил к непрошеному гостю, брал за плечи и говорил: «А ну поворачивай и шагай». В лагере его все боялись, поэтому без лишних слов уходили. Побег усложнялся. Все работали не в одно время и в разных местах. Егор и Темляков Павел – на электростанции, притом в разные смены. Братья Лалетины и Шишкин Виктор – на дороге. Смирнов Толя – в похоронной команде, Морозов – в гараже. Я был прикован к лагерю и все время находился под наблюдением не только немцев и эстонцев, но и своих лагерных шпионов. Поэтому побег был возможен только из лагеря, а не с работы. После побега группы Петра, Мити Санникова и Салема лагерь стал охраняться бдительнее. По ночам вместо двух часовых стали дежурить трое. Часовые ночью менялись через каждые два часа. Днем, как правило, стоял один и менялся через четыре часа. Побег днем из лагеря был невозможен, поэтому бежать нужно было только ночью при первом удобном случае.

Мне как постоянному обитателю лагеря, знающему всю охрану, было поручено следить за часовыми и точно установить смены караулов.

В тот же вечер я приступил к выполнению поручения. Дождался ночного дежурства Леньки, на посты пришло сразу трое. Я подошел к Леньке, стоявшему у проходной, и попросил у него оставить докурить. Тот нарочито громко обозвал меня свиньей, сунул окурок сигареты сквозь проволоку. Полушепотом сказал: «Завтра дежурю с десяти утра» – и тут же крикнул: «А ну, пошел отсюда». Я ушел в кухонный сарай и лег спать. Ленька пришел на пост ровно в 10 часов. Он разрешил выйти с территории лагеря к его будке, посмотрел по сторонам и почти шепотом сказал: «Если готовы, сегодня ночью бегите. Двое приехали из отпуска из Эстонии, привезли много спирта. Пьянка уже началась. Не подают пока Яну Миллеру и Кулаку, их готовят ночью на посты вместе со мной».

Я сказал Леньке, что дежурство Кулака, этого белого эмигранта, так ненавидевшего советскую власть и всех русских, не предвещает ничего хорошего. Ленька, улыбнувшись, сказал: «Я постараюсь ему вечером стаканчик подать, а там видно будет. Будьте на боевом взводе, а ты не выходи из кухонного сарая весь вечер и ночь».

День в ожидании ночи тянулся медленно. Я сложил все съедобные припасы в вещевой мешок, который спрятал в дровах кухонного сарая. По возвращении с работы всем ребятам было объявлено быть готовыми.

Вечером лагерь посетили высокие немецкие особы. Они интересовались бытом лагеря. Поблагодарили коменданта Кельбаха за хорошие условия, созданные для русских. На прощание сказали: «У коммунистов условия намного хуже, чем в плену».

Переводчик Юзеф Выхос увивался около них, как экскурсовод в музее перед иностранцами. Одна особа со слащавым бархатным лицом, в очках в золотой оправе сказала Кельбаху: «Надо подобрать из числа этих свиней более разумных. Создать им настоящие человеческие условия. Они помогут нашей доблестной армии освободить Россию от коммунистов и от самих себя».

Военнопленных построили по зову переводчика Выхоса в широком коридоре лагерного барака, одна особа отлично, почти без акцента заговорила по-русски: «Господа, из вас большинство пришло в плен добровольно. Вы сдались потому, что ненавидите коммунистов и советский строй. Мнения немцев с вами сходятся. Поэтому давайте общими силами вместе с доблестной германской армией будем свергать власть коммунистов и строить новую хорошую жизнь для русского народа». Он говорил долго, любуясь своим красноречием. Люди слушали его внимательно, затаив дыхание, иначе было нельзя.

Когда он окончил свою речь, смелый и дерзкий на язык Митя Мельников, выйдя вперед всех, сказал: «Простите за дерзость, господин офицер. Откуда вы отлично знаете русский язык?» Немец пренебрежительно кинул свой взгляд на Митю и, подбирая с растяжкой слова, сказал: «Если вас так интересует мое прошлое, могу ответить. Я русский по родине, по крови немец. Россия мне так же дорога, как и вам. Родился я в Петербурге в семье видного царского генерала, верного стража и друга его императорского величества. Так что здесь я вам не враг, а ваш соотечественник, земляк и старший товарищ, несмотря на то, что в жилах у меня течет чистая арийская кровь. Люблю я Россию и люблю трудолюбивых русских людей. Я окончил Петербургский университет. В России у меня было много друзей и однокашников по университету. Петербург будет скоро освобожден, и я буду в нем».

Он хвалился непобедимостью немецкой армии, скорой победой немцев. Под конец предложил военнопленным добровольно вступить в немецкую армию.

«В настоящее время генерал Власов организует русскую армию для скорой победы над общим нашим врагом – коммунизмом, желающие вступить могут записаться у коменданта лагеря для прохождения комиссии».

«Здорово, – подумал я. – Они будут принимать в армию не всех желающих, а только отменно здоровых людей».

Свита покинула лагерь и удалилась в направлении деревни Борки. После ухода немцев я обошел и предупредил всех, кто побежит. Не было Егора, его увели работать на мельницу. Братья Лалетины начали колебаться. Павел Темляков и Морозов Саша обозвали их трусами, а затем сказали: «Если вы останетесь, мы напишем немцам записку, что вы тоже собирались бежать».

«Писать никакой записки мы не будем, – сказал я, – но после нашего побега вряд ли сумеете убежать, а лагерь есть лагерь, в любое время жди всяких неожиданностей».

Лалетин старший сказал: «Мы подумаем».

В 12 часов ночи на пост пришел один Ленька. Он сменил Яна Миллера. Кулака, стоявшего на пару с Яном, не меняли. Кулак подождал минут 15, никого не было, подошел к Леньке и сказал: «Тихо, бежать никто вроде не собирается, я пошел отдыхать. Стой сутки, двое подряд, от немцев кроме деревянного бушлата и креста ничего не дождаться».

Он еще раз предупредил Леньку о бдительности и легкой рысьей походкой ушел.

Я вышел из кухонного сарая, Ленька полушепотом сказал: «Действуйте». Я сходил в барак, сказал Морозову: «Сборы на кухне, только быстро». Первым пришел на кухню Темляков, за ним собрались все остальные, включая Лалетиных. Ленька ходил, насвистывая какую-то арию, в то же время прислушивался к ночной мгле. К кухонному сараю подошли еще двое, Грушенков Иван и Гаврилов Миша, невзрачные, истощенные парни, лет 20-ти. Я вышел и спросил, что им нужно. Грушенков тонким ребячьим голосом проговорил: «Возьмите и нас. Мы вам не помешаем». Я быстро затянул их в кухонный сарай. Обсуждать кандидатуры не было времени. Шишкин Виктор шепотом сказал: «Возьмем, парни хорошие».

Ленька зажег зажигалку и неторопливо прикуривал. Это было его сигналом бежать. Проволочная дверь была открыта. Мы с большим волнением вышли из лагеря, завернули за угол к кладбищу и направились к железной дороге. Естественные шаги казались ударами молота. Сердце стучало, как церковный колокол в престольный праздник. Быстро добежали до железнодорожной насыпи, где рядом лежал остов вагона, навалившийся одним боком на насыпь.

Я нащупал руками под вагоном оружие и боеприпасы, гранаты и все раздал. В другом конце под вагоном обнаружили целый мешок галет, сухарей и концентратов супа. Быстро все распихали по вещевым мешкам. Погоню с собаками немцы могли устроить не раньше 6 утра, пока не хватятся меня, и я предложил Морозову Саше сходить вместе со мной в земляной склад, сделанный вроде погреба, где комендант лагеря хранил мясо. Там у него висели окорока, приготовленные для отправки в Германию. Морозов с большой охотой согласился. Павлу Темлякову было поручено вести всех к берегу реки, переправляться и ждать.