Суждено выжить

Петр искусно вел всех по незнакомым лесным просекам, тропинкам и дорогам. Утром с появлением солнца над горизонтом дошли до реки Шелонь, окаймленной с обоих берегов лесом. На день укрылись в доте, некогда относящимся к нашей линии обороны, где в 1941 году в течение многих дней шли ожесточенные бои. Вся линия обороны прекрасно сохранилась со всеми лабиринтами дотов и дзотов с накатами в 3-4 ряда бревен.

Пролежали весь день в пахнущем могилой доте, желудок требовал пищи. Игнат и Миша Сусарев с винтовками вышли в разведку. Дойдя до небольшой дороги, залегли. Лежали в течение трех часов. По дороге проезжали на лошадях и мотоциклах только немцы и полицаи. Поэтому возвратились, ничего не узнав. Переправляться через реку было не на чем. Плавать не все умели, да и умеющие не надеялись на свои силы. Поэтому решено было ночью обследовать берег в поисках лодки или плота. Для этого разбились на две группы, одна пошла вниз по течению, другая – вверх.

Лодку нашли, она была затоплена водой, по-видимому, с целью маскировки. Ее легко вытащили на берег, вылили воду и вскоре собрались у нее все. Лодка оказалась исправной, в две очереди переехали на противоположный берег. Лодку снова утопили. Надо было идти, но многие не могли, так как от голода силы иссякли. Нужна была пища. Взять ее можно было только в деревне. Голод страшнее смерти. Голодный человек способен на все. Наши герои, зная, что идти в деревню без разведки очень опасно, но все же пошли все. В первых крайних трех домах им кое-что дали, в следующих трех сами взяли.

Не успели полностью набить свои желудки, небольшой шустрый мальчуган лет 12-13-ти вбежал в избу и объявил, что идут каратели. Судьбу решили две-три минуты, за которые ребята сумели огородом убежать на зады деревни и достигли опушки леса, отстреливаясь из двух винтовок. Иначе были бы окружены и схвачены. Каратели, дойдя до опушки леса, не досчитавшись двух собак и двух полицаев, прекратили преследование.

В лесу им встретился человек лет 50-ти с одной рукой, другую он, как выразился, в 1916 году похоронил в Венгрии. Он в нескольких фразах рассказал, что во всех населенных пунктах района стоят солдаты действующей армии и карательные отряды.

На Старую Руссу он идти не советовал, так как по всему побережью озера Ильмень стоят немцы, а особенно в районе, где аэродромы. «Вы будете схвачены и расстреляны, – сказал он. – Самое лучшее – вооружиться, и вооруженными бить и грабить немцев, а там может и партизаны подвернутся». Пробираться на Старую Руссу аппетит был отбит.

Чтобы замести следы карателям, а они утром будут искать, снова пришли на берег Шелони, на той же самой лодке переправились и, утопив ее, скрылись в сложном лабиринте бывшей линии обороны.

Наступил день, идти было опасно. За день выспались и решили разбиться на группы по два-три человека. Такая группа менее подозрительна для местного населения, более подвижна, лучше маскируема, и, самое главное, меньше надо продуктов. О добыче оружия на случай преследования никто не сказал.

После долгих дебатов по согласию разбились на три группы. Первыми отделились Миша Сусарев с костромичом Кропочевым и уральцем Званцевым. С Петром остались Игнат и белорус Игнатчук, то есть два Игната. Еще двое – нижегородец Шишов и вятич Лебедев, планировавшие найти партизан. Две винтовки Петр предлагал Сусареву и Шишову, они отказались, так как без оружия менее опасно, поэтому обе винтовки остались в группе Петра.

Дождавшись ночи, все три группы разошлись по лесу, каждая выбирала свое направление и строила свои планы. Больше о судьбе друг друга они вряд ли когда-нибудь узнают, в военное время путь для всех будет тернист и чреват опасностями. Свидетелями их были накаты из бревен и заборные стенки дота из досок, которые, не пройдет и пяти лет, сгниют и завалятся, превратятся в землю.

Глава двадцать третья

Вечером в день побега восьми человек к лагерю на легковой автомашине и трех мотоциклах с люльками подъехали немцы. Пришли и эстонцы – охрана лагеря во главе с обер-лейтенантом. По территории лагеря, нервно шагая, ходил обер-лейтенант Дик в сопровождении фельдфебеля Комаровского, коменданта лагеря Кельбаха и его помощника Шнейдера.

Военнопленные, предчувствуя что-то недоброе, укрылись в своих кельях. Из легковой машины вылез майор и направился к калитке на территорию лагеря. Юркий немец, сержант, обогнал его и быстро открыл калитку. Майор вошел на территорию лагеря, приблизился к ожидавшим его немцам, после коротких приветствий "Хайль Гитлер" приказал выстроить всех военнопленных.

Комендант Кельбах вбежал в барак, пронзительным голосом закричал: «Русь, быстро, быстро». На его крик выскочил из своей кельи услужливый Кузьма Брагин. Он и переводчик Юзеф Выхос в два голоса закричали: «Выходи строиться». Люди, невзирая на подгон немцев, медленно выходили и становились в строй. Выстроены были все, кто мог стоять на ногах. Больные опирались на плечи товарищей, сжав от слабости и боли зубы. Смотрели на собравшихся немцев и эстонцев. В лагере закон такой: заболеть можно в любую минуту, выздороветь дорога закрыта. Немецкие солдаты и младшие командиры встали полукругом к строю военнопленных.

Майор в сопровождении обер-лейтенанта Дика, коменданта Кельбаха, помощника Шнейдера, эстонца обер-лейтенанта и Сатанеску медленно обходил строй голодных, измученных людей, внимательно разглядывая каждое лицо. Многие военнопленные смотрели на них с испугом и покорностью, не выдерживали холодного взгляда майора и его сопровождающих. Но были и такие, которые бесстрашно, с неописуемой враждой взирали в бесцветные глаза врагов. Те, не выдержав, отворачивались. Майор остановился напротив уральца Мити Санникова, обросшего густой черной бородой, смело смотревшего на него большими черными глазами. Его длинное лошадиное лицо расплылось в кривой улыбке, сжав зубы, он сказал: «Иуда».

Митю вывели и поставили лицом к строю. Внимательный осмотр продолжался, снова остановка – напротив ингуша Салема. Сквозь зубы майор процедил слово "Иуда". Салема поставили рядом с Митей. Комендант лагеря Кельбах и эстонец обер-лейтенант пытались сказать, что это не еврей, а кавказец, но, встретив бычий взгляд бесцветных глаз, замолкли.

Через переводчика Выхоса майор перед строем военнопленных произнес грозную речь. Он сказал: «По следам сбежавших идут каратели, двоих уже поймали и сразу же расстреляли. Не сегодня-завтра все будут пойманы и убиты. Если кто из вас будет пытаться бежать, обязательно поймают и расстреляют». Он крикнул: «Смерть комиссарам, коммунистам и евреям». Показав длинной рукой на Санникова Митю и Салема, пробурчал: «Эти двое иуд будут расстреляны сегодня».

В этот момент подъехал немец-сержант на мотоцикле и доложил что-то срочное. Майор, садясь в машину вместе с сопровождающими офицерами, сказал коменданту Кельбаху, чтобы Салема и Санникова посадили, а куда не сказал.

Предприимчивый Кельбах отвел их в овощехранилище и закрыл увесистым замком. Строго предупредил обер-лейтенанта об охране. Входная дверь в овощехранилище находилась в 10-12 метрах от часовой будки. Эстонец, улыбнувшись в знак согласия, мотнул головой и галантно заявил, что никуда не денутся.

Военнопленные, вздыхая, медленно шли в барак. На сердце осадок – дума о двух товарищах, которых если не сегодня, то завтра ждет расстрел.

Утром следующего дня при построении всего живого на проверку и на работу снова появился майор в сопровождении тех же офицеров. Машина резко затормозила у самого строя. Все офицеры не спеша вылезли. Коменданту Кельбаху было приказано привести Санникова и Салема. Кельбах почти бегом добежал до двери овощехранилища и трясущими руками стал открывать замок. Не одна сотня глаз с замиранием сердца ждала появления жертв. Открыв дверь, Кельбах громко крикнул: «Русь, бистро ходи». Но выходить из овощехранилища никто не хотел. Майор, сжав зубы, проговорил: «Трусы» – и крикнул немцам-солдатам: «Привести».

Четверо немцев наперевес с винтовками кинулись в атаку в овощехранилище. Следом за ними вбежал эстонец обер-лейтенант. Обшарили все овощехранилище – оно было пусто. Эстонец растерянно доложил, что там никого нет.

Майор сам вошел в овощехранилище, где при помощи электрофонарика, хотя в раскрытую дверь поступало достаточно света, обнаружил разобранную наполовину полусгнившую заборную стену и прокопанное узкое отверстие.

Майор выскочил из сарая, как бешеная собака из конуры. На лицах военнопленных появилась непредвиденная радость.

Военнопленным была дана спешная команда: «На работу». Между немцами и эстонцами шла крупная перепалка. Комендант Кельбах, понурив голову, растерянно стоял, глазами сопровождал уезжающих немцев и уходящих на работу военнопленных. Эстонец обер-лейтенант и помощник коменданта Шнейдер стояли у открытой двери овощехранилища, поджидая кого-то.

Через полчаса появились трое немцев с собаками, одна из собак, взяв след, повела к реке, и, не дойдя до реки, потеряла. Повторяли три раза, три раза брала след и на одном и том же месте теряла.

Мы с Павлом Меркуловым наблюдали сквозь щели кухонного сарая и думали: «Молодцы, Салем и Санников Митя».

Когда все немцы ушли, остался на посту один часовой – эстонец Ленька. В лагере наступила тишина, только изредка из темного угла барака доносились стоны и всхлипывания москвича Ивана Шилина. Его раздавленный таз приковал его к холодному сырому полу. Без посторонней помощи он не мог ни сесть, ни встать. Благодаря крепкому организму жизнь не покидала его. Помощи ему никто не оказывал. Врач Иван Иванович каждый день прикреплял разного больного для ухода и приноса пищи с кухни. Прикрепленный помогал Шилину сесть. Передавал ему в руки пищу, стараясь не дышать, и быстро уходил. На Иване Шилине вместе с телом гнила его одежда, которая никогда не просыхала. Отведенное ему место в темном углу для последних дней жизни служило ему жильем и уборной. Боли его были невыносимы, надо было иметь железные нервы, чтобы истерически не кричать. Иван Шилин от приступа сжимал зубы, сквозь которые изредка вылетали редкие стоны.

По гражданской специальности он торгаш, работал долгое время директором универмага. В начале войны добровольно ушел в армию, оставив в Москве жену и 17-летнюю дочь. Начал воевать в псковских Жилых Болотах. С первого дня по приезду на фронт было объявлено, что часть, в которую они прибыли пополнением, окружена. Вместо того чтобы объединиться и организованно выходить из окружения, была подана предательская команда: «Спасайся, кто как может». Вся воинская часть вместе с пополнением мелкими группами разбежалась по лесам и болотам Псковщины.

Ивану Шилину с группой в восемь человек удалось добраться до Шимска, где в одном из населенных пунктов все были взяты в плен. Из всех восьми москвичей доживал последние дни он один. Остальные семь еще зимой в разное время умерли.

Иван Шилин несмотря на крепость организма доживал свои последние дни. Жизнь его должна оборваться, и он об этом знал. В памяти его, как кинолента, восстанавливалась жизнь с раннего детства. Порой в забытьи ему казалось, что он находится среди своей семьи, в своей двухкомнатной квартире в окружении жены и белокурой дочки. Он разговаривал с женой, затем вздрагивал, приходил в сознание. Снова оказывался гниющим и беспомощным, в темном углу барака с тлетворным запахом от своего тела и одежды.

Ему не хотелось в это верить, он старался представить, что это сон, а не действительность. Лишь приступы страшных болей возвращали его в реальность, и невольно изо рта с пересохшими губами вылетали всхлипывания. Тяжело человеку в здравом уме чувствовать полную безнадежность, когда все нити жизни обрываются. Жизнь человеку дается один раз, а проживают ее по-разному. Одни живут без несчастий и приключений до глубокой старости. У других с самого детства следуют несчастия за несчастиями. У одних жизнь течет спокойная, тихая, как река, всего в изобилии, она кажется короткой. Другие, наоборот, переносят холод, голод и унижения, дни кажутся длинными, нестерпимо тягостными.

Самое большое несчастье выпало на долю нашего народа – это вероломное нападение фашистской Германии. Сотни тысяч молодых людей томятся в концлагерях, обречены на страшную голодную смерть. Тысячи человек ежедневно погибают на фронтах и в партизанских отрядах. Сотни тысяч женщин, детей и стариков в осажденном Ленинграде умирают от голода.

Наши люди хорошо стали знать, что такое фашизм, претендующий на мировое господство. Нет! Этого не будет, сказал русский народ. Наш народ на подъем тяжел. В каждой войне сначала русских хорошо отдубасят, и, только почувствовав боль, народ-великан поднимается во весь свой исполинский рост, расправляет богатырские плечи и обрушивается со всей силой на врага.

Враг вылетает с территории России, как пробка из бутылки с шампанским. То же самое в скором времени будет и с зазнавшимися немцами. Если бы народ-великан претендовал на мировое господство, он мог бы его обрести еще в первой половине XIX века.

Наш народ любит свободу, и он справедлив по отношению к другим народам. Все народы мира должны быть свободными, независимыми друг от друга. Не должно быть на Земле колонистов и колонизаторов.

Леньку, довольного побегом Мити Санникова и Салема, на посту сменил Лехтмец, 19-летний парень родом из города Тарту. Сын почтенных родителей. Отец – кандидат наук, мать – преподаватель. Сам он окончил гимназию. Лехтмец прекрасно понимал, что попал в бандитскую шайку по истреблению ни в чем не повинных людей. Выхода у него пока не было. К пленным он относился хорошо. Открыто возмущался поведением немцев и в их победу не верил.

Мы с Павлом Меркуловым вышли из кухонного сарая. Павел отправился на электростанцию. Я приблизился к Лехтмецу и спросил, что нового. Он сквозь колючую проволоку протянул мне сигарету, озираясь по сторонам, нет ли немцев.

По его словам, в побеге обвиняют эстонцев и, в частности, обер-лейтенанта, так как установить нельзя, в чье дежурство убежали Салем и Митя.

Лехтмец рассказал: «За ночь дежурило четыре человека, в том числе я с Ленькой. Подозрение есть на Леньку, что он прокараулил, но доказать этого нельзя. Немцы грозят меня, Леньку и Клехлера отдать под суд. Не знаю, чем все это кончится. Ленька родился в Лужском районе Ленинградской области. Отец его эстонец, мать – латышка. До войны он учился в Ленинграде в ремесленном училище. Немцы, узнав его эстонское происхождение, мобилизовали его в эстонский легион в марте 1942 года. С тех пор он в охране лагеря. Он слишком беззаботен и несерьезен. Военнопленным говорил, что был комсомольцем. Вместе с ним стоял Ян Миллер, от природы дурак, поэтому его в счет виновных не брали. За проявленную халатность обер-лейтенант в присутствии немцев отпорол Яна плетью. Сейчас он крепко спит».

Лехтмец глубоко вздохнул и снова заговорил, подбирая нужные слова: «Яну Миллеру побои принимать не впервые. Его всю жизнь бьют, об этом он, не скрывая, говорит сам. Родился он незаконно. Мать его жила в прислугах у одного богатого фермера, от него Ян и родился. Рождение Яна стало большим горем и несчастьем для матери. Она как шлюха была выброшена из дома фермера на улицу. Ходила в поисках работы, побиралась и через два года от простуды, издевательств и непосильного труда умерла. Маленького Яна подобрал отец-фермер и поместил его жить с батраками. С семилетнего возраста сам стал батраком. Всю жизнь батрачил, не имея ни дома, ни семьи, ни друзей. Частые побои, непосильный труд сделали его послушным рабом, лишили его на всю жизнь человеческого мышления. Он был превращен в послушное животное, которое использовалось как орудие унижения и уничтожения людей. Ян, не задумываясь, по науке хозяев стрелял в упор в узников лагеря. Был выдрессирован послушным, действовал на посту согласно заученным правилам. Узники лагеря об этом знали и при его дежурстве держались осторожно».

Лехтмец отлично знал всех соотечественников, зорко охранявших лагерь. Коротко делился мнениями со мной. Он мне верил. Своих же он боялся.

На ступеньках своего особняка, служившего складом и жильем, появился комендант Кельбах. Я взял ведра и пошел к колодцу ему навстречу. Подойдя ко мне, Кельбах сказал: «Русь, бистро, бистро». Я показал на ведра и спросил, нужны ли они. Он утвердительно кивнул головой и что-то невнятно пробурчал. Я пошел за ним. Он привел меня в расположение какой-то воинской части. Автомашины и орудия были замаскированы маскировочными сетками и ветками деревьев. Проводились учения солдат. Кельбах подвел меня к полевой кухне и сдал длинному худому горбоносому фельдфебелю. Фельдфебель русские слова мешал с немецкими, объяснил, что надо делать. Я его прекрасно понял и приступил к работе, стал носить воду на кухню.

Находчивый фельдфебель для охраны меня выделил солдата с автоматом. Солдат следовал за мной от колодца и обратно в 2-3 метрах, но скоро все это ему надоело. Он сел между колодцем и кухней, зорко следил за каждым моим шагом, держал автомат на боевом взводе. Ствол автомата был направлен все время на меня. Я наносил воды в две полевые кухни и изрядно устал, но фельдфебель отдохнуть мне не предложил. Тут же передал шоферу для очистки автомашины от грязи. Я принес два ведра воды, сырыми тряпками протер капот и кабину и вместе с шофером залез под машину соскребать грязь с мостов карданов и рамы.

Шофер спросил меня по-немецки, применяя пальцы и мимику, чтобы я понял: «Сколько тебе лет?» Я ответил по-немецки, что 23. «О, вы можете говорить по-немецки, это хорошо, – сказал шофер. – Будем работать, когда появится начальство, а сейчас отдыхай». Он угостил меня сигаретой, говорил, что ему тоже 23 года. Родился в Берлине. Специальность его шофер. Война и русская земля ему не нужны. Хватало места ему и в Берлине. Был бы рад любому ранению, лишь бы только не служить в армии.

При появлении у автомашины фельдфебеля или офицеров мы делали вид, что работаем. Он проклинал Гитлера и все немецкое командование. Я не понимал всего, о чем он говорил, а догадывался по смыслу отдельных слов.

Во время обеда он принес с кухни котелок горохового супа и грамм 400 хлеба, озираясь по сторонам, не следит ли кто за ним, отдал все мне. В течение трех минут я расправился с хлебом и супом и поблагодарил его. Он ответил: «Принес бы еще, но боюсь за тебя. Истощенному от голода человеку много есть нельзя, можно умереть». Я понял, что со мной рядом под машиной лежит не враг, а настоящий друг.

По окончании чистки автомашины, с которой мы дотянули до конца дня, я был доставлен в лагерь этим шофером с туго набитым животом, буханкой хлеба и пачкой сигарет.

У лагеря он подал мне руку и сказал: «До свидания, камрад, пожелание остаться живым».

Стоявший на посту Ленька подозвал меня и, улыбаясь, сказал: «Что, друга нашел?» Он внимательно смотрел на уходящего немца, на его стройную фигуру и солдатскую походку. Затем задумчиво, как бы между прочим, сказал: «И среди немцев много хороших людей, не все же они фашисты и людоеды».

«Лень, ты немцев называешь правильными именами. В этом ты прав, но почему же тебя потянуло на их сторону? Ты облачен в мундир немецкого приспешника и вооружен их винтовкой, чтобы стрелять при побеге нашего брата», – выпалил я.

«Осторожнее на поворотах, – повысив голос, заговорил Ленька еще почти не сформировавшимся мужским голосом. – Ты не знаешь, кто я. Я, может быть, самый честный советский человек, а ты приравнял меня к немцам».

Из-за поворота появился Клехлер, шедший на смену. Ленька скомандовал мне: «Марш за проволоку». Уходя, я сказал: «А ты, Лень, докажи, что настоящий человек». Ленька ответил: «Вот посмотришь, и докажу».

Глава двадцать четвертая

Наступил благодатный август, и шагал он медленно, не торопясь, отсчитывая первые часы и сутки. Он, как старый профессор, читающий лекции, повторял из года в год одно и то же с небольшими добавлениями и отклонениями.

В 1942 году он дал многое. Накормил голодных людей, многим спас жизни. Выбил веру у немцев в их легкую и молниеносную победу над Россией. Многие немцы и сами говорили, что война проиграна.

Немецкие конвоиры стали значительно лучше обращаться с военнопленными. В лагере всем выдали по одной паре белья. Один раз в декаду всех из лагеря угоняли в баню. Выдавали немецкое мыло, похожее на глину.

Немцев заставила наводить чистоту эпидемия тифа. В лагере было уже несколько случаев этого заболевания. Тифозных больных сразу же изолировали и отправляли неизвестно куда. Ходили слухи, что всех стреляли.

Питание в лагере оставалось на одном уровне, давалось раз в день 200 грамм хлеба с ложкой повидла на завтрак, в обед литр похлебки из неочищенной картошки с мукой. Конины ни соленой, ни свежей не стало. Отношение большинства немцев изменилось в лучшую сторону еще и потому, что многие прекрасно понимали: усилилась боевая мощь советской армии. Наша авиация стала появляться днем и бомбить военные объекты.

Частые воздушные бои завязывались над оккупированной территорией. Немецкие летчики стали уже не такими нахалами, как в мае. Они уже боялись наших самолетов. Немцы говорили, что на русских самолетах появились скорострельные пушки, и легкая броня их самолетов стала бесполезна.

Знаменитые кукурузники без всякого опасения, тарахтя, как дюжина пустых консервных банок на хвосте бежавшей собаки, бороздили небо над головами немцев. При появлении "Мессершмиттов" и "Фокке-Вульфов" оказывали сопротивление и часто выходили победителями.

1 августа над дорогой, где работали военнопленные, появился наш двукрылый ПО-2. Следом за ним, строча из пулемета, на бреющем полете шел "Мессершмитт". Короткими пулеметными очередями, искусно планируя, отбивался ПО-2. Немец три раза пролетел над головой неизвестного нашего летчика, который в момент опасности штопором пускал машину к земле и летел в 8-10 метрах над лесной дорогой.

Немец, видя, что добыча ускользает, снизил свою машину метров на 20 от земли и ринулся к фанерному самолету. Наш летчик, понимая замысел фашиста, круто повернул машину и вошел в лесную просеку, рискуя обломать крылья о кроны деревьев. Фашист с воем проскочил над лесной дорогой, при попытке поворота на просеку врезался в телеграфный столб. Наш летчик, видя гибель фашиста, набрав высоту, круто развернулся и, тарахтя, полетел по намеченному маршруту.

Узники концлагеря были восхищены смелостью и смекалкой тихоходного воздушного извозчика. Немецкие конвоиры, злясь на неудачу своего аса, кричали: «Русь, бистро, бистро, работа».

Вечером в лагерь в сопровождении офицера и двух солдат был приведен Миша Сусеров. Весь оборванный, измазанный сажей, обросший, грязный, с впалыми глазами.

Все живое лагеря было выстроено. Перед строем напоказ выставлен Миша Сусеров, ждавший своей участи. Комендант Кельбах долго изливался своим красноречием, при каждой фразе показывая пальцем в сторону Миши. Переводчик Юзеф Выхос переводил. Он говорил, что все сбежавшие из лагеря пойманы и расстреляны.

Сусерову Мише жизнь сохранена лишь потому, что он сам явился к немцам и чистосердечно раскаялся в своем поступке. Немцы не расстреляли Мишу потому, что хотели показать военнопленным, что бежать некуда, все равно их схватят или они погибнут от голода. Мише приговор вынес комендант Кельбах – 50 ударов вицей, то есть розгами.

Не распуская выстроенных людей, был сооружен топчан из досок. С полуживого Миши сдернули брюки и задрали рубаху на голову. Ян Миллер с засученными рукавами, как палач, взял приготовленные ивовые вицы из пучка, высоко взмахнул, ударил со всей медвежьей прилежностью. На теле образовалась белая полоса, в одно мгновение она посинела.

Старательный Ян ударял, вкладывая всю свою силу. Приготовленные ивовые вицы выдерживали три-четыре удара. Ян был усерден. Миша молчал, не издавая ни одного звука.

Немецкий офицер оказался сердобольным, на 27-м ударе приказал прекратить бить. Миша лежал без сознания и всех 50-ти ударов он не перенес бы.

В барак лагеря его внесли на руках и бережно положили на нары, на то самое место, где он спал до побега. По лагерю среди узников распространялись разные слухи. Одни говорили, что он предал своих товарищей, за это немцы его не расстреляли. Другие утверждали, он не предатель, зачем немцам стрелять, после полученных ударов розгами вряд ли он будет жить. Заступничество офицера было для всех загадкой.

За весь вечер к Сусерову кроме врача Ивана Ивановича и переводчика Юзефа Выхоса никто не подходил. Все на него смотрели как на больного чумой. Зато переводчик о чем-то тихо расспрашивал почти до самого отбоя. Утром, когда всех узников угнали на работу, Миша подозвал меня и попросил принести воды. Я принес ему в его закопченном котелке холодной воды. Заикаясь, глотая слова, он спешил рассказать мне всю историю побега, думал, что я слушать не буду. Я успокоил его, сказал: «Не спеши, у меня времени хватит, так как я дежурил на кухне ночь и сейчас свободен».

Я поудобнее уселся рядом с лежащим Мишей. Он мне рассказал коротко о скитаниях в побеге. Разделившись на группы, с Сусеровым пошли Кропачев и Званцев. Направление взяли к Любани.