Суждено выжить

Я вышел, нашел Кукушкина, он отвел меня в большой деревянный дом с нарами с обеих сторон и узким проходом. Показал мне мое место, матрац и одеяло. Старшина принес белье и хорошие темно-синие диагоналевые брюки и отвел меня в баню.

В течение двух месяцев я жил в нормальных человеческих условиях. В неделю раз вызывали к следователю, писал автобиографию и похождения в тылу врага. Настолько натренировался писать за это время, что можно было поднять по тревоге ночью и заставить писать. Я писал одни и те же по порядку слова с теми же знаками препинания.

В домике жили офицеры. Они редко ночевали, поэтому часто я оставался один. Печь топить приходил старший сержант-танкист, водитель танка. Он был приведен сюда на три дня раньше меня. Арестован был весь экипаж по доносу их близкого товарища, который якобы слышал их разговор, что они договорились при первом бое сдаться вместе с танком в немецкий плен. Весь экипаж был три раза награжден правительственными наградами. Все трое – кадровые бойцы. Он говорил, что у него и мыслей не было сдаваться. Весь экипаж с августа воюет. Участвовали в десятках боев. Первый бой приняли за Новгород. «А где же ваши товарищи», – спросил я. «Не знаю, их отправили в другое место, а может быть, уже воюют. Но меня почти каждый день допрашивают. По-видимому, тоже скоро отпустят. Только одного не знаю, доверят ли мне танк. Так я люблю Т-34, это прекрасная машина. Моим товарищам на допросе было проще, они оба костромичи, а у меня семья находится в оккупации. Я с Курской области».

Времени у нас было не занимать. Поэтому мы часто встречались и часами были вместе. Находчивый повар каждый день использовал нас как даровую рабочую силу. Мы готовили ему дрова на кухню. За это получали по лишнему куску мяса и двойной обед, то есть ели столько, сколько хотели. Этими благами вряд ли пользовались сами следователи.

Много интересного поведал мне танкист о работе армейского особого отдела. Он 25 дней сидел в землянке с решетками и под замком. Много людей при нем перебывало в этой землянке. Много винно и безвинно отправлено на тот свет.

«Вместе со мной сидел паренек, – рассказал танкист. – На вид ему было не более 15 с половиной лет. В армию он попал непонятно как. Учился в Ленинграде в ФЗО. При организации добровольческих ополченских отрядов каким-то образом подделал себе лишних два года и был принят в армию. После недолгих обучений попал на передний край. Сначала был связным у командира батальона. Командира убило осколком снаряда, новый командир направил его в роту стрелком. Холод, а иногда и голод – малому все это изрядно надоело. Он специально высовывал руки из окопа, чтобы его ранило, и он мог попасть в госпиталь. Пули свистели рядом, даже попадали в рукава шинели, но рук не задевали. Мать его живет недалеко от Валдая, в деревне. Он часто писал ей письма и получал от нее. Во всех письмах она возмущенно писала об одном и том же: «Как ты мог попасть в армию? Ведь тебе чуть больше 16-ти». Затем просила его, чтобы он ходатайствовал об отпуске. В одну из разведок боем захватили не только передний край немцев, но и врезались глубоко во второй эшелон. Он наткнулся на землянку, по-видимому, каптерку немецкого фельдфебеля. Набрал себе 30 ложек и 20 немецких алюминиевых кружек, несколько столовых ножей. Ночью решил отправиться домой в деревню к матери. Прошел он более 50 километров, и был задержан».

«Ну и что же ему?» Танкист не дал мне договорить: «Не знаю, но мне кажется, расстреляли как дезертира. Здесь ведь так. Если придумают назвать тебя верблюдом, то тебе уже никак не удастся доказать обратное. Правда, всех стричь под одну гребенку нельзя. Среди следователей есть хорошие, умные ребята».

Я подумал про лейтенанта Попова, этот, только попади к нему в руки, любую небылицу сочинит, а слабохарактерного человека вынудит подписать себе смертный приговор.

Танкиста освободили раньше меня. Он с большой радостью показал мне направление на пересыльный пункт, а там куда пошлют. Он уехал, и я остался один. На кухне у повара было неудобно торчать. Поэтому мне оставалось только читать все, что попадет под руку. В основном старые газеты, брошюры. Книги были редкостью.

На всех фронтах определились твердые линии обороны, шли ожесточенные бои. Фронтовая газета писала, что 2 ударная армия гонит немцев и подходит вплотную к старому русскому городу – Новгороду.

Немцы чувствовали себя полными хозяевами неба. Их самолеты на небольшой высоте нагло летали в наших тылах, а "рама" все время висела в воздухе над нашими эшелонами линии обороны. Высматривала добычу. В случае обнаружения стервятники с ожесточением уничтожали наши подкрепления.

Были часты случаи, когда немецкий самолет гонялся за одним нашим солдатом. Редкому удавалось в чистом поле спрятаться от нависшей над головой смерти с черными крестами. Наземные войска немцев, имевшие большое превосходство в вооружении, организации снабжения боеприпасами и продовольствием, ждали весны, тепла, чтобы снова ударить по нашим городам.

С военнопленными немцами наши особисты обращались очень культурно, создавали им условия лучше, чем для своих бойцов. Поэтому немцы, попавшие в плен, вели себя развязно. На допросах хамили, говорили, что летом 1942 года всей России будет капут. Русские мужчины, веками привыкшие терпеть оскорбления от немцев, даже от пленных оскорбления принимали как должное. С большинства прогрессивных солдат, замороченных геббельсовской пропагандой о непобедимости своей армии, спесь была сбита, так как русские не только научились хорошо обороняться, но уже активизировались и начали лупить немцев. Повели на всех фронтах наступательные бои, правда с большими людскими потерями.

Особисты, по-видимому, по всем запросам получили ответы. Установили мою личность, но с отсылкой в армию не спешили. На мой вопрос, скоро ли я расстанусь с ними, отвечали: «Ты должен радоваться такой жизни. Живешь, как на курорте, а все недоволен». Офицеры, часто ночевавшие со мной в землянке, говорили разное. Одни утверждали, что направят в штрафную роту, другие говорили, что пошлют работать на завод куда-нибудь на Урал.

Один старший лейтенант, мой земляк, очень уверенно говорил: «Ты родился под счастливой звездой, поедешь на Дальний Восток. Там прокантуешь всю войну. После окончания приедешь домой здоровый, невредимый, все невесты будут твои, а их много будет».

Все офицеры, редко проживавшие со мной в землянке, были бывшими работниками милиции и НКВД. Поэтому они со мной были сдержанны. На все мои вопросы отвечали шутками. Служба их была нелегкая и опасная. В чем она заключалась, я так от них и не узнал.

Март вступал в свои права. День становился заметно длиннее. Днем начинало греть солнце, а на припеках появлялась вода. Ночи были холодные. Солнечные дни сменялись ненастными. Шел снег, бушевала метель. Снова тишина и яркое солнце. В один из таких мартовских дней я был приглашен к подполковнику. Он шутливо сказал: «О, как здорово ты отдохнул у нас. Поправился, похорошел, хоть жени сейчас. Пришел сюда настоящим заморышем».

Я поблагодарил его за комплименты и упрекнул: «Можно было бы и не проверять. Я не говорю про себя, что за эти два с лишним месяца принес бы большую пользу, но ведь проверяются по всей армии в целом десятки тысяч таких, как я». Он вежливо возразил мне: «Этого требует обстановка. У нас очень много людей, обиженных советской властью, это разного рода кулаки, спекулянты, нэпманы и так далее. Многие из них способны на любую провокацию. Обижаться на проверку не следует, а тем более вам. Вы прекрасно отдохнули».

Он вручил мне направление в офицерский резерв Волховского фронта: «А там вас направят в воинскую часть». Возвратил все документы, отобранные лейтенантом Поповым. Я получил сухой паек на три дня и уже без конвоя вышел на дорогу. Стал голосовать перед каждой проходящей машиной. Но шоферы даже не смотрели на меня, проезжали, обдавая отработанными газами.

Стоял я долго. Проходивший мимо старшина сказал: «Напрасно здесь стоишь, никто тебя не посадит. Иди на контрольно-пропускной пункт. До него километра два». Я пошел рядом с ним. Он спросил: «Куда едешь?» «Надо пробраться на станцию Будогощь, в отдел кадров фронта».

Он посмотрел на меня очень внимательно. «Офицер что ли?» «Да», – ответил я. «А почему никаких знаков отличия не носишь?» Я подумал, если сказать ему правду, что был в тылу немцев, от него скоро не отделаешься. Будет расспрашивать, как там. Мне отвечать следователям на эти вопросы изрядно надоело, поэтому я ему сказал, что еду из госпиталя. Мы с ним быстро дошли до КПП, где у нас проверили документы и посоветовали нам днем не ехать, так как идут только местные грузовики на ближнее расстояние, да и ехать очень опасно. Немецкие истребители зорко охраняли нашу дорогу.

В это время над дорогой появились три немецких "Мессершмитта". Шедшая машина круто повернула и скрылась в лесу, на специальной маскирующей площадке. Мы спрятались в землянке. Старшина свернул с дороги в лес и скрылся. Самолеты с воем пролетали над дорогой, временами строча из пулеметов.

В сумерки меня посадил в кузов полуторки молодой шофер. Машина, фыркая, дрогнула и пошла. Я ехал около четырех часов, изрядно замерз. На КПП шофер сказал, что мне надо делать пересадку. Он едет не туда. Я был очень рад пересадке. Дальше ехать было невозможно, так как пальцы рук и ног были на грани обморожения.

В землянке у железной печки я согрелся и снова двинулся в путь, но уже в кабине полуторки. Утром перед рассветом мы приехали на железнодорожный разъезд. Я вошел в холодное станционное помещение. Спросил железнодорожного служащего, как проехать до станции Будогощь. Он ответил, что до нее всего 40 километров. Чтобы проехать, нужно ждать до вечера, так как в прифронтовой полосе поезда идут только ночью. Днем – как исключение.

Удовольствия было очень мало сидеть до вечера в холодном станционном помещении. Вдруг послышался стук о рельсы и шипение паровоза, шел воинский состав в направлении, куда мне было нужно. Я выскочил из помещения и подошел к железнодорожным путям. Поезд шел быстро, не тормозя на разъезде. Я схватился руками за первый поручень тормозной площадки и был с силой поставлен на лестницу. Влез на тормозную площадку. Поезд двигался быстро, только сейчас до моего сознания дошло, что шел небольшой снег, от порывистого ветра гнулись вершины деревьев. Разыгрывалась метель. Сквозь открытое пространство тормозной площадки с силой проносилась снежная пыль, путаясь в полах солдатской шинели. Отдельные снежинки, как иглы, пронзали шинель и достигали тела. Становилось невыносимо холодно.

Я за это время вспомнил все разновидности утренней гимнастики. Время шло беспредельно медленно, но вот и промелькнуло станционное здание с надписью "Станция Будогощь".

Поезд не остановился, чуть притормозив, с шумом пронесся по станционным путям и стрелкам. Пришлось прыгать на ходу. Встал на верхнюю ступеньку, держась одной рукой за поручень, оттолкнулся ногами от ступеньки. Меня с силой подкинуло, а при приземлении протащило метра два по глубокому снегу, и, наконец, я оказался погребенным в сугроб.

Промелькнул последний вагон товарного состава. Стоявший на задней площадке кондуктор погрозил мне кулаком. Поезд удалялся, вместе с ним постепенно уносился шум. В пристанционном поселке нашел нужный мне дом, где сдал документы дежурному офицеру.

В ожидание приема сидело много офицеров. Двое из них, бежавшие из плена, что-то весело рассказывали в окружении присутствующих, за исключением одного, на вид молоденького младшего лейтенанта, который сидел в самом углу, низко склонив голову. Я сел рядом с ним. Люди вызывались по одному в кабинет, где получали направления в воинские части, откуда выходили с разными настроениями, одни возбужденные с блестящими глазами и улыбкой, другие – хмурые, недовольные. Я был вызван последним.

Вошел в кабинет, сидящему за столом капитану отрапортовал о прибытии. Он посадил меня и попросил рассказать автобиографию. Я коротко рассказал все, что знал о себе. Затем он покрутил ручку телефонного аппарата, снял трубку и крикнул: «Я Нева, дайте Онегу!» Так же громко повторял: «Онега, Онега, я Нева, сможете ли вы принять меня? Да, да, с человеком из тыла врага. Ясно!» Положил трубку. Обращаясь ко мне, сказал: «Пошли».

Нас принял толстый полковник с равнодушным лицом. Он велел мне подробно рассказать о скитаниях в тылу врага. Интересовался многими деревнями и селами. Места нашего скитания он хорошо знал. Поэтому я с двойным интересом рассказал ему обо всем. Он заставил подробно обрисовать Дементьева, Струкова и так далее.

В течение трех часов он задавал мне вопросы, внимательно слушал мои ответы, временами делал пометки в тетради. Когда вопросы закончились, он сказал капитану: «Направьте товарища Котрикова в офицерский резерв 2 ударной армии. Заполните, то есть подготовьте материал на присвоение очередного звания». И, обращаясь к обоим, проговорил: «Вы свободны».

Мы вскочили, отдали воинское приветствие, повернулись кругом и пошли. От чрезмерного старания в одно и то же время втиснулись в двери, но, к счастью, полковник нас не вернул. По-видимому, крепко задумался над чем-то и не обратил на нас внимания.

Капитан всю дорогу меня ругал, обзывал увальнем, деревней, слепым кротом и так далее. В особом отделе за два с половиной месяца меня научили большому терпению, не развязывать язык понапрасну, поэтому я предпочел молчать и только на выговариваемые им оскорбительные клички отвечал: «Так точно!» Мои ответы и молчание вывели его из равновесия. Не доходя 20 метров до его резиденции, он подскочил ко мне, как ужаленный скорпионом, и крикнул: «Если ты еще один только раз скажешь "Так точно!", то я ударю тебя!»

Я хотел сказать, что он объелся белены, но вместо этих слов выдавил из себя: «Прости, больше не повторится».

Мое безропотное покорство и извинение за его грубости отрезвляюще подействовали на него. Он ускорил шаг, а затем вбежал в деревянный дом. Я вошел следом.

Дежурный офицер укоризненно посмотрел на меня и скрылся в кабинете у капитана. Через полчаса капитан вызвал меня. Вручил мне бумаги, пожал руку и сказал: «Ни пуха ни пера». Признаков злобы не было видно. Я поблагодарил его и сказал, что постараюсь оправдать доверие. Вышел от него, на сердце было легко – снова в воинскую часть. Вышел на улицу и остановился. Глубоко вдохнул чистый весенний, но еще морозный воздух.

В это время за мной следом выбежал дежурный офицер и громко сказал: «Вернитесь, вас просит капитан».

Я вернулся в недоумении, в это время в голову лезли разные грязные мысли, хороших не было. Вошел в кабинет, отрапортовал: «Вернулся по вашему приказанию!»

Капитан мне очень вежливо сказал: «Садитесь». Я сел к столу. Дежурный лейтенант принес чайник горячей воды, капитан вынул из тумбочки стола пол-литровую бутылку водки, даже с довоенной наклейкой, сказал: «Давайте выпьем за нашу дружбу!» Протянул мне бумажку с адресом полевой почты: «Возьми и, если не затруднит, напиши, как сложится твоя дальнейшая служба».

Я ответил: «Для меня только два варианта: или наркомзем, или наркомздрав, плен при любых обстоятельствах исключен».

Он саркастически улыбнулся, по лицу его пошли багровые пятна, и он с дрожью в голосе сказал: «Да!» Схватил со стола бутылку водки и разлил в три кружки. «Бери и пей!» – грубо бросил он мне. Мы, как по команде, стукнулись, затем залпом выпили, закусили одним хлебом.

Капитан снова с дрожью в голосе сказал: «У меня два брата убиты и один пропал без вести. От сына вот уже три месяца нет никаких вестей. Скорей всего, тоже в наркомземе. Но ты же счастливчик». Я переспросил: «Почему?» «Да потому, что много раз сама старуха смерть, идя по пятам, тебя же и оберегала».

Он начал еще что-то говорить в мой адрес, но раздался телефонный звонок. Его срочно вызывали. Он крепко пожал мне руку, пожелал счастливого пути, ушел.

Я пришел на вокзал, в продовольственном пункте получил продуктов на пять дней. Узнал у дежурного по станции, как можно проехать до станции Малая Вишера, а оттуда, как мне сказали, рукой подать до штаба 2 ударной армии.

На вокзале подошел к группе офицеров, что-то громко обсуждавших, у одного из них тихо спросил: «Нет ли здесь попутчиков во вторую ударную?» Он посмотрел на меня и расхохотался: «Да мы все туда, ты же сегодня был вместе с нами. Сейчас из штаба фронта все резервы посылают во вторую ударную. Власов завел армию в настоящую ловушку и до сих пор еще старается влезть дальше и основательнее». Один из офицеров с кавказскими усиками обвел большим пальцем левой руки вокруг своей шеи и громко запальчиво звонким тенором сказал: «Немцы не дураки, уступают дорогу, дают возможность влезть дальше в ловушку. Бока коридора усиленно укрепляют. Придет время, затянут на слабом месте мешка петлю, как на шее, и капут. Армия окажется изолированной многими эшелонами обороны у немцев в глубоком тылу. Без боеприпасов, продовольствия, и, главное, помощи не надо будет ждать, так как ее никто не сумеет оказать».

Мне после проверки особым отделом эти разговоры показались слишком смелыми, поэтому я растерянно смотрел на офицеров, то на одного, то на другого, и как-то глупо улыбался.

Офицер с усиками пронизывающим взглядом темно-серых глаз посмотрел мне в глаза, затем скользнул сверху вниз по моей фигуре. Улыбаясь, спросил: «Откуда ты?» Я сначала растерялся, но, быстро собравшись с мыслями, сказал: «С тех же мест, откуда и ты лез». Все дружно захохотали. После короткого взрыва хохота я снова сказал, обращаясь к старшему лейтенанту с усиками: «Откуда, долго рассказывать, а сейчас получил направление во вторую ударную армию, а там не знаю, куда направят».

«Я бы сказал тебе, а там куда. Но, думаю, ты сам понимаешь». «Понял, – ответил я. – Куда я, туда и ты».

«Ну, вы при первом знакомстве и понесли», – раздался чей-то спокойный голос. Я обернулся, позади меня стоял высокий широченный в плечах старший лейтенант, по-видимому, артиллерист.

«Давайте по-русски, по-братски, делить нам нечего, добрая половина России у Гитлера. Скандалить нам не о чем, женщин среди нас нет, закуски мало дают, а выпить совсем нечего».

Я знал, если мне сказать, что я из особого отдела с проверки, то создам себе недоверие многих, не нюхавших пороху. Поэтому я сказал, что еду из тылового госпиталя, на вопрос из какого, ответил, что со станции Шарья, где пролежал целых четыре месяца. «Здорово тебя хватило», – сказал лейтенант с усиками. «Да, изрядно», – ответил я.

К нам подошел лейтенант средних лет в полушубке, подпоясанный широким ремнем с начищенной до блеска медной пряжкой со звездой. «О! Политрук, куда снова?» – раздался голос лейтенанта с усиками. «Во вторую ударную», – ответил он голосом делового человека. «Присоединяйтесь к нам, у генерала Власова на всех ложек хватит и братских могил про запас. Что касается госпиталя, то пока госпиталей не строит. Немцы, говорят, научились бить только насмерть». «Ну, ты и загнул, лейтенант. О чем думаешь, не всегда надо говорить, а потом учить тебя не к лицу мне, ты выше меня по званию», – ровным негромким голосом сказал политрук.

Старший лейтенант с усиками раскрыл рот и хотел что-то сказать, но подошел к нему, по-видимому, друг, тоже старший лейтенант, зажал ему ладонью рот и сказал грубым басом: «Хватит, наговоришь на себя и на других».

Оставалось ждать более шести часов. Я забрался в угол на деревянный жесткий диван и сразу же уснул. Был разбужен старшим лейтенантом с усиками. Он толкнул меня в бок и сказал: «А ну, вояка, проснись, поезд на подходе».

Действительно, через 15 минут подошел поезд. Мы, 18 офицеров, втиснулись в один вагон.

Настроение у всех было подавленное. Все знали, что 2 ударная армия обречена на верную гибель. Говорили все об этом откровенно, не стесняясь друг друга. Я молчал и в то же время думал, почему же наше Верховное Главнокомандование, прекрасно зная, что армия лезет в мешок, в ловушку, не сегодня-завтра окажется в окружении, не дает приказа отступить и занять наиболее выгодные позиции.

Вот здесь, в вагоне, до меня дошло, что до сих пор мы еще воевать не научились. Уроков из первых месяцев войны не извлекли. Большими жертвами врага остановили, стабилизировали оборону, местами прогнали немцев на сотни километров, и все это почти штыками и психическими атаками, под воздействием мороза.

Большинство из едущих офицеров было бы радо легкому ранению, лишь бы избавиться от фронта. Что же тогда думали рядовые? Все это в моем сознании не укладывалось. Мы ехали на верную гибель. Почему мне так везет: из одного пекла посылают в другое. Если бы моего мнения спросили, куда бы я поехал: в тыл или во 2-ю ударную, я бы ответил, безусловно, во 2-ю ударную.

Едущие всю дорогу обсуждали положение на Волховском фронте, положение 2 ударной армии и так далее. Если бы я высказал им свои мысли, многие бы назвали меня меланхоликом, а некоторые – даже дураком.

Немногим из нас доведется вернуться, а может быть, и всех влажная новгородская земля примет в свои объятия.

Но меня тянуло на фронт, на передовую, туда, где люди умирали, защищая свою землю. Я почему-то не боялся смерти. Умирать не думал.

Поезд с настоящими пассажирскими вагонами шел медленно. Один веселый веснушчатый рыжий парень, улучая минуты молчания, рассказывал анекдоты, но у него это не совсем получалось. Зато после каждого рассказанного анекдота он сам заливался звонким смехом, и его соседи невольно улыбались.

«Слушайте, вы, бросьте о политике, на днях я ехал, кажется, в этом же поезде, ехала одна старушка из Валдая, она всю дорогу молилась Богу. Вы думаете, о чем? Просила Бога: «Спаси, Господи, наших валдайских, а демянских чернохребтиков как хочешь». Я ей говорю, бабка, как же это получается, ваш Валдай "спаси, Господи", а наш Демянск "как хочешь"? Нет, говорю, так дело не пойдет. А она свое: «Спаси, Господи, наших валдайских, а за ваших сам молись». Она посмотрела на меня так укоризненно, что я еле-еле удержался от мольбы за наших демянских».

Кто-то спросил: «Как будем пробираться с Малой Вишеры до штаба армии?» Чей-то грубый голос ответил: «Там дорогу покажут».

Глава семнадцатая

Мельница оказалась исправной. Во всех близлежащих населенных пунктах были вывешены объявления, написанные рукой Сатанеску и Меркулова. «В деревне Борки начала работу мельница. Желающим молоть зерно плата за помол, как и при советах, гарнцевый сбор».

Мельница работала только днем, так как допотопный дизель мог тянуть от трансмиссии или генератор, или мельницу, на то и другое вместе не хватало мощности. Мечты Сатанеску были незаурядны. Восстановить и присвоить Волховскую гидроэлектростанцию, быть хозяином дешевой электроэнергии. Население с котомками и вещевыми мешками на плечах потянулось к мельнице со всех сторон. Ехали и на лошадях, везли овес, рожь, ячмень, редко пшеницу. Началась коммерческая деятельность Сатанеску.

За размол брал 10 процентов зерна. Торговал мукой, спичками, зажигалками и камешками к ним, солью, сахаром, сахарином, керосином и так далее. В его небольшом мельничном магазине можно было выбрать разнообразный ассортимент товаров. Варил самогон, который продавал немцам и испанцам. Торговля шла не на деньги. Денег он не признавал ни русских, ни немецких. Он менял свои товары на ценные вещи, серебро, золото, на сервизы фарфоровой чайной и столовой посуды. Не брезговал он даже мебелью.

В праздник русского Рождества Сатанеску пригласил к себе в комнату Меркулова и сказал: «По случаю родного праздника выпьем». Он достал из чемодана два флакона старой старки и разлил в рюмки. Павел спросил: «Почему вы говорите "родной", ведь ваше Рождество уже прошло? Оно было 25 декабря, а сегодня 7 января, и его празднуют только в России». Подвыпивший коммерсант решил исповедаться перед Павлом. Он сказал: «Я русский, фамилии своей я тебе не назову. В 1918 году с отцом, помещиком Тамбовской губернии, эмигрировал во Францию. Занялись коммерцией. У нас было два магазина. Подрастающая французская молодежь стала косо смотреть на эмигрантов и особенно на русских. Сначала торговля была ограничена, а в 1923 году нам предложили закрыть магазины. Продали все свое состояние, кажется, за пятьсот тысяч франков и переехали в Америку».

«Разрешите задать вопрос, – сказал Павел. – Извините, что я вас перебиваю. Как могли заниматься торговлей, если все состояние оставили в России?»

«Мой отец был дальновидный, умный человек. Он был большим социологом. Он трезво оценивал обстановку в России. Он видел назревающую революцию. Наша усадьба еще в 1905 году была сожжена бунтарями, с тех пор он все деньги клал в Парижский и Вашингтонский госбанки. В 1918 году у нас на счету лежало более 700 тысяч рублей. Это приличный капитал, и если бы дать ему оборот, мы могли бы иметь миллионы. Я уже говорил, что французское правительство ограничивало не только в торговле, но и в других коммерческих делах.

В Америке, где всему свобода, отец мой сразу вложил более 500 тысяч рублей в одно акционерное общество, по выпуску галантерейных товаров. Сначала дела общества шли хорошо, получали большие доходы, но потом все постепенно захирело и, не выдержав конкуренции, развалилось. Все его пайщики разорились.