Суждено выжить

«Я не пойду отсюда никуда, заявляю официально и категорически». Дементьев почти шепотом сказал: «Если сам не пойдешь, то вас поведут, так надо. Вы нужнее будете армии, чем партизанам. Сейчас вам наденут на руки браслеты». Откуда взялись наручники, для нас было загадкой. Лежали они под нарами.

Гиммельштейн, хмурый и бледный, с надетыми наручниками, сидел на нарах. Я его успокаивал, зато Пеликанов острил и радовался.

В землянке остались только трое: я, Пеликанов и Дементьев. Дементьев дал нам записать на бумаге кодированные цифры и заучить данные нашей разведки о численности и расположении войск, местонахождении складов боеприпасов, аэродрома и так далее. Мы запомнили и по два раза повторили.

Последний раз завтракали все вместе. Старик Артемыч тоже пришел и сказал: «Вот видите, как я хорошо пришел». Он заботливо уложил нам продукты в вещевые мешки. Нас с Пеликановым вооружили автоматами, дали по пистолету и по четыре гранаты Ф-1. Со всеми попрощались, а старик нас с Пеликановым, как сыновей, расцеловал.

В сопровождении Костикова мы тронулись в нелегкий путь. На сердце было легко. Через два-три дня будем у своих.

Стоял крепкий декабрьский мороз. Рыхлый неглубокий снег скрипел под ногами. Морозным воздухом дышать было легко. В лесу стояла тишина, только иногда раздавался треск деревьев. Неглубокий рыхлый снег не являлся препятствием. Костиков шел впереди, Пеликанов, дразня Гиммельштейна, держал наготове пистолет и замыкал всю процессию.

Гиммельштейн всю дорогу хныкал и просил снять наручники, но Костиков и слушать не хотел. Говорил, когда перейдем линию фронта, тогда и снимем.

Шли больше лесом, редко полями, рядом с опушкой леса. Привалы устраивали в лесу не более чем на два часа. Костров не разжигали. Спали 15-20 минут по очереди. Сон при 40 градусах мороза первые минуты походил на бред, а затем становился приятным.

Линия фронта с каждым переходом от привала до привала становилась все ближе и ближе. Это чувствовалось и по доносившейся до слуха артиллерийской минометной канонаде.

Когда вошли в третий эшелон линии обороны, приходилось обходить тыловые подразделения врага, расквартированные наспех в срубленных избушках, землянках, шли только ночью.

Чувствовалась уверенность Костикова, он, по-видимому, отлично знал расположение немцев.

Войска находились повсюду, по мере приближения к переднему краю обороны проходили рядом с артиллерийскими батареями, танковыми частями, медсанбатами. Костиков нас оставил, не доходя 3 километров до переднего края. Нарисовав на бумаге маршрут с естественными и искусственными приметами, отдал его Пеликанову. Расставание было коротким. Он сказал нам: «До свидания, дорогие друзья, моя миссия выполнена. Дальше дойдете сами. Желаю вам ни пуха ни пера». Он пошел нашим следом назад, а мы – вперед на слышимые беспрерывно выстрелы, на взлетающие вверх сотни осветительных ракет.

Передний край был обозначен на местности на многие километры. «Вот и разошлись, как в море корабли», – пошутил Пеликанов. Мы остались втроем в незнакомом заболоченном лесу, прикрытом белым снежным покрывалом.

7 декабря. Я посмотрел на часы, было 4 часа утра. До восхода солнца оставалось четыре с лишним часа. За это время мы должны были пройти немецкую и нашу линии обороны. Гиммельштейн просил нас снять наручники. Пеликанов ему грубо отказал. Опасности подстерегали на каждом шагу. Мы временами вплотную подходили к немецким патрулям и часовым, тут же шарахались назад, меняли направление и снова шли на выстрелы и ракеты.

Гиммельштейн вел себя хорошо, отдавая все силы, бежал за нами. Нам уже казалось, что мы в нейтральной полосе, но тут случилось непредвиденное. Мы наткнулись на траншею. Гиммельштейн кинулся бежать в нее так неожиданно для нас, что мы растерялись, не понимая его затеи, из осторожности перескочили через траншею и сделали бросок в сторону. Мгновенно в наше направление обрушился град автоматных пуль. Мы бросили в траншею по две гранаты и кинулись бежать в направлении нашей линии обороны. Пеликанов бежал первый. Снова встретился немецкий блиндаж, из него доносилась немецкая речь. В полуприкрытой двери показался немец, я бросил в него гранату и вбежал на крышу блиндажа. В железную трубу бросил снятую с чеки последнюю гранату, пробежал 15-20 метров, затем по-пластунски пополз в сторону участившейся стрельбы с нашей линии обороны.

Немцы с ожесточением стреляли из пулеметов и автоматов. Наши отвечали тем же. В нейтральной полосе было светло, как в солнечный июньский день. Осветительные ракеты с обеих сторон висели в небе.

Найдя глубокую воронку от разорвавшегося снаряда, я залег. Стрельба стала постепенно стихать. Пеликанова не было. Я вылез из воронки, огляделся кругом, ничего не было видно, кроме белого снега на поверхности земли и темных скважин воронок. Кругом торчали деревья с обрубленными кронами.

В небо беспрерывно с обеих сторон взвивались на мгновение осветительные ракеты, освещали поверхность земли, и снова наступал белесый мрак. Сделав ладони трубкой, я крикнул три раза: «Пеликанов, Володя! Володя!» Вместо ответа в мою сторону обрушился град пуль, с обеих сторон.

Когда стрельба стихла, я пополз в направлении нашей линии обороны, а затем встал и пошел во весь рост. Напряжение сменилось страшной усталостью. Инстинкт опасности исчез. Я смотрел на небо, звезды, окружающий частокол вместо леса и глупо улыбался. Думал: где же Пеликанов? Такие, как он, не погибают. Для таких немцы еще не придумали ни пуль, ни мин. Наверняка он уже у своих. Слава богу, цель достигнута. У немцев, стрелявших в меня, снова осечка. Гиммельштейн – предатель. Об этом я знал, но почему-то сомневался. Он, как Иуда, умел притворяться. Правильно предлагал Пеликанов, что по дороге надо было его пристрелить.

С тяжелыми мыслями я незаметно вошел в лес. Кругом стояли не тронутые пулями деревья. Они, как мне казалось, пели печальные песни. Я с детства умел слушать лес и понимал его песни. Сегодня он трещал и стонал от мороза. При слабом дуновении ветра упругие снежинки ударялись о замерзшую хвою и тонкие ветки, которые, как струны, издавали свою мелодию. Они пели мне песню о моей родине, о моей родной деревне. Мне казалось, что я слышу голоса отца и матери, лай деревенских собак и веселые наигрыши гармони.

Я не спал почти трое суток и от усталости не чувствовал своего тела. При одной мысли, что я уже дома, тело расслабилось до предела. Я как будто летел над снегом. На самом деле я с трудом передвигал ноги и шел не более километра в час. «Спасибо судьбе», – думал я. «Я дома, дома», – звенело у меня в ушах.

Вышел на тропу, поверхность которой была сплошь окрашена в красный цвет. Первой мне встретилась девушка с санитарной сумкой. Я подошел к ней и спросил: «Как пройти в штаб батальона или полка?» Она, в свою очередь, спросила меня: «Какого?» Я сказал, что мне безразлично какого. «Мне нужно начальство, иду из тыла врага». Она посмотрела на меня с нескрываемым подозрением и сказала: «Пошли за мной». И мы пошли.

Глава пятнадцатая

По обочине дороги, вытянувшись длинной колонной, шли по три человека в ряд изнуренные люди в солдатских шинелях, измазанных грязью и пожелтевших от солнца, ветра и костров. С обеих сторон колонны двигались немецкие автоматчики, держа наготове автоматы.

Слышалась больше немецкая речь, на высоких нотах, но изредка была и русская, робкая, приглушенная, хрипловатая. Люди шли медленно, с трудом передвигая ноги, поэтому немцы беспрерывно кричали: «Русь, шнель, шнель». Идущие не обращали внимания на окрики и немецкую ругань. В ответ было слышно хлюпанье грязи и приглушенные стоны больных и раненых.

По твердой части дороги, выложенной камнем, их беспрерывно обгоняли автомашины с кузовами, набитыми до отказа немецкими и испанскими солдатами. Сытые, чисто одетые солдаты, довольные жалким видом русских военнопленных, с презрением смотрели на обреченных людей. Под щелканье затворов фотоаппаратов кричали: «Русь капут». Лица их расплывались в радостных улыбках. Они думали, что едут на прогулку по пропитанной кровью и слезами русской земле. В душе многие сожалели, что со стороны русских не встретят никакого сопротивления. Груди их не будут украшены железными крестами.

В этих неровных рядах шли Павел Меркулов и его друзья. Куда их гонят, они не знали. Всем было понятно, что гонят не отдыхать, а работать в условиях холода и голода.

К вечеру людей пригнали к совхозным скотным дворам. Их встретил тощий немецкий фельдфебель в очках. Он тщательно пересчитал всех в строю, затем распахнул широкие двухстворчатые двери добротного коровника. Людей, как стадо баранов, вогнали в помещение с еще сохранившимся запахом животных и навоза. За последним вошедшим дверь закрылась, и лязгнул железный засов.

Люди, войдя в коровник, поодиночке и небольшими группами разбрелись по стойлам, где еще не так давно стояли коровы и быки. Услужливый немецкий фельдфебель не разрешил принести даже соломы, находящейся рядом с коровником.

Павел Меркулов занял крайнее стойло без следов навоза. Остальные ребята ринулись на обследование жилища для скота. Первый пришел Павел Темляков с набитым до отказа вещевым мешком. Он сказал Меркулову, что в углу коровника обнаружено много подсолнечного жмыха. Попросил пустой вещевой мешок Меркулова. Свой отдал ему на сохранение и исчез в полутемноте. Вскоре пришли остальные. Все до отказа нагрузили жмыхом не только вещевые мешки, но и карманы. Последним возвратился Темляков и доложил, что с большим трудом успел набить мешок Меркулова. Весь жмых мгновенно исчез в мешках и карманах людей.

Люди с большим аппетитом грызли жесткий жмых. По всему коровнику были слышны хрусты и чавканье до позднего вечера. Ночью, плотно прижавшись друг к другу, крепко спали, не ощущая легкого мороза. Мерзли слегка одни ноги.

Утром дверь коровника распахнулась, вошли немцы с автоматами наизготове. Во всех концах коровника были слышны крики: «Русь, русь, шнель, шнель, швайн».

Прозябшие за ночь люди спешили выйти из помещения и становились в строй. Перед строем появились тощий очкастый фельдфебель и толстый, хорошо упитанный офицер. Через переводчика они объявили: «Плотникам выйти из строя». Затем печникам, столярам, слесарям, шоферам и так далее. Было названо много профессий. Люди выходили из строя, и тут же их уводили конвоиры.

Павел Меркулов назвался плотником. Следом за ним вышли Темляков, Морозов, Шишкин и Гриша. Все были зачислены в плотники, кроме Гриши. Немецкий офицер криво улыбнулся и приказал Грише встать в строй.

Плотников набралось 44 человека, дали на двоих двуручную поперечную пилу и один топор. В сопровождении пяти конвоиров погнали в лес. Работа закипела, повалились на землю ели с конусообразными кудрявыми кронами. Их кряжевали на 4,5-метровые бревна. Шкурили, верхние части бревен заостряли. Получались столбы, их наваливали на плечи людей и уносили к скотным дворам на расстояние более 2 километров.

Выбившихся из сил людей конвоиры били. Один невысокий щуплый паренек с чуть пробивающимся белесым пушком на верхней губе, с голубыми большими глазами и упрямым взглядом, был прострелен в упор автоматной очередью за то, что отказался нести непосильное бревно. Стрелял в него здоровенный рыжий мадьяр с чуть раскосыми темно-серыми глазами.

Лежал убитый парень на опушке леса целый день и только вечером, возвращаясь домой, принесли его к скотным дворам и похоронили, поставив на его могилу жидкий деревянный крест.

К вечеру все совхозные скотные дворы были обтянуты колючей проволокой в два ряда, высотой до 3,5 метра. На каждом углу для часовых были поставлены тесовые будки.

Во вновь организованный концлагерь прибыло три партии военнопленных.

При тщательном подсчете фельдфебеля утром в лагере всего было 2171 человек. Гриша был очень доволен. Он попал на работу на шинковку капусты. Он целый день ел морковь и капусту и принес в лагерь под рубашкой с полведра капусты и картошки. Для измученных на непосильной работе ребят это было солидной поддержкой, так как немцы кормить и не думали. Два дня люди ничего съедобного не получали.

Печники клали кухонные печи и вымазывали большие 20-ведерные русские чугунные котлы, покрывшиеся толстым слоем ржавчины. На третий день к вечеру кухня была готова. Находчивые немцы притащили волоком дохлую испанскую лошадь, привязав ее проволокой к автомашине. Когда с лошади сняли шкуру и разрезали ей живот, по лагерю распространился зловонный запах. Руководивший этой работой немецкий очкастый тощий фельдфебель, закрыв рот и нос носовым платком, велел изрубить мясо. Оставшиеся на месте разделки полуразложившиеся потроха были мгновенно растащены голодными военнопленными. Их раскладывали в котелки и каски, варили на кострах и ели.

К 7 часам вечера впервые за три дня была приготовлена пища. Люди с котелками, касками, гильзами от артснарядов, кастрюлями и даже ночными горшками вставали в очередь, получали литровую порцию супа из неочищенной мелкой картошки, отходов капусты и дохлой конины. Не ощущая вкуса и запаха, не жуя, глотали.

После ужина полным ходом развернулась торговля. Меняли сапоги, шинели, гимнастерки с куском жмыха впридачу.

В последующие дни кухня наладила свою работу. Утром выдавали по 100 грамм хлеба с 10 граммами повидла и литр горячей воды, в обед – суп. На счастье военнопленных, испанцы были нерадивыми хозяевами. Они – любители ездить на лошадях, а кормили животных кнутами. Поэтому трупы испанских лошадей валялись в кюветах, на обочинах всех дорог, а иногда и прямо на дорогах. Дохлых лошадей ежедневно таскали в лагерь уже не по одной, а по несколько штук. Для этого была организована бригада из двух татар Изъята, Гальята и казаха Шарапова. Они аккуратно снимали шкуры, рубили мясо, а кишками и ливером вечером торговали.

Очкастый фельдфебель заставлял солить шкуры и складывал их в деревянный сарай. Дохлая конина по весу выдавалась на кухню и людям доставалось ее по маленькому кусочку.

В лес, как правило, отсчитывались люди с головы колонны. Поэтому многие приспосабливались опоздать, получить пинка немецким сапогом, лишь бы оказаться в хвосте. Каждый день в сопровождении немецких конвоиров уводили в лес на заготовку постоянную группу в 44 человека. На обратном пути их каждого заставляли нести по полену дров для кухни, печки в бараке.

Посреди коровника была установлена печка из железной бочки. Ее использовали для варки дополнительно приобретенных продуктов и пропаривания одежды, так как вши, не стесняясь, тысячами ползали даже по поверхности одежды.

Гриша ежедневно ходил в овощехранилище, где набирал мелкой картошки и отходов от капусты для кухни военнопленных, носил овощи на немецкую кухню. Он каждый день приносил капусты, моркови и картошки. Для этого Морозов на нательной стороне гимнастерки, со стороны груди и спины, пришил во всю длину и ширину по тряпке, которые служили хорошими потайными мешками, и в то же время гимнастерка стала значительно теплее.

Для портного, сапожника и часового мастера была сделана небольшая комната при входе в коровник, им поставили печку с плитой. Комната служила мастерской и квартирой. Входить в их комнату военнопленным было запрещено, поскольку работали они только на немцев. Пищу получали с кухни военнопленных, но за работу немецкие солдаты и офицеры давали хлеб, сыр, колбасу, сигареты и так далее. Поэтому они были сыты. Вид у них был опрятный. Все трое изрядно зазнались, даже не хотели разговаривать с друзьями.

В воскресенье, в конце октября, был объявлен выходной день. После получения на завтрак горячей воды и кусочка хлеба в лагерь пришла группа немецких солдат. Трое из них с дубинками – мадьяры.

Распахнув обе половины дверей, мадьяры накинулись на не ожидавших нападения военнопленных. Били всех подряд. Дубинки гуляли по головам и плечам испуганных людей. Многие от ударов в затылок падали и теряли сознание, на них обрушивались тяжелые кованые немецкие сапоги. Немцы в избиении участия не принимали. Стояли на входе и восхищались ловкостью, силой удара и смелостью своих друзей-мадьяр.

Вошедшие в азарт мадьяры избивали беззащитных, обреченных на смерть людей, работали дубинками до полной усталости. Морозову удар был нанесен по носу, и нос мгновенно увеличился в своих размерах в три раза. Темлякову досталось вдоль спины. Меркулову – по голове. Шишкин и Гриша сумели спрятаться и остались ненаказанными.

Когда подвыпившие немцы и мадьяры ушли из лагеря, появился очкастый фельдфебель в сопровождении конвоя и приказал строиться. Люди не спеша выходили и становились в строй. Когда все были выстроены и тщательно пересчитаны, пришли три немецких солдата-художника с кистями и целым ведром белой краски. Люди по приказу фельдфебеля по очереди подходили к ним, сначала подставляли спину в шинели, затем шинель снимали и подставляли гимнастерку. Художники искусно выводили на спине шинели и гимнастерки три буквы "Kgf.", это значило "Kriegsgefangene", то есть военнопленный, и порядковый номер человека. Через три часа все в коровнике были с разрисованными спинами.

В это же воскресенье в лагерь был приведен человек в гражданской одежде. Одет он был прилично, в темно-синее драповое пальто, такого же цвета костюм. На ногах – желтые тупоносые ботинки. В лагерь он вошел озираясь по сторонам, как пойманный волк. Найдя свободное место, сел на грязный пол.

Первым подошел к нему Павел Меркулов. Он дружелюбно спросил его: «Откуда?» «Моя фамилия Парфенов. Пятнадцать лет я работал лесничим. Перед самой войной был направлен на курсы повышения квалификации в Казань. Началась война, нас распустили. Домой я прибыл, когда немцы уже оккупировали Шимский район. Меня приняли за разведчика и вчера арестовали. Ночь просидел в гестапо. Утром повели сюда. Никто меня не допрашивал. Обвинения мне никакого не предъявлялось». Он пробыл в лагере до вечера, его три раза вызывал толстый офицер. Офицер с Парфенова просил выкуп только золотыми вещами. Вечером из лагеря он исчез.

Зима уже вступила в свои права. Темнота сменилась пасмурным днем. Военнопленные получили на завтрак пайку хлеба и горячую воду. Все это сразу же исчезло в пустых желудках людей. Они ждали команду строиться, но в лагерь немцы не приходили, не раздавалось команды «Выходи строиться», не было слышно немецкой ругани.

К 10 утра в лагерь пришли очкастый фельдфебель и три офицера. Вошли они в комнату-мастерскую. Через 15 минут портной, сапожник и часовой мастер были уведены, вещевые мешки всех троих были набиты до отказа.

Только тогда раздалась команда: «Выходи строиться». Когда люди выстроились, из строя были выведены 45 человек, в их число попали Морозов и Шишкин.

Немцы отбирали по внешнему виду: самых высоких, здоровых и более опрятных людей. Всех выводили из строя, ставили отдельно. Остальным же была подана команда разойтись, то есть идти в лагерь. Когда последний военнопленный скрылся в дверях коровника, к оставшимся в строю людям подошли офицеры, появился и переводчик. Один из офицеров, с виду пожилой, в звании штабс-капитана, на ломаном русском языке, путая русские и немецкие слова, начал речь: «Я мал понимайт руссище езык. Знайт мал слови. Руссише зольдат зер карашо. Воевайт карашо» – и перешел на чисто немецкий язык с баварским акцентом. Видя, что его никто не понимает, заставил переводить переводчика.

Переводчик звонким почти женским голосом переводил: «Русские солдаты, вас с самого детства тиранил ненавистный человечеству еврейско-коммунистический строй. Вы многое пережили, сейчас немецкая армия принесет вам свободу. Хорошую жизнь. Россия немцами уже завоевана, в Ленинграде идут уличные бои. Москва окружена и на днях сдастся. В России воюют только одни комиссары и коммунисты. Все честные русские сдались в плен и уже многие распускаются по домам и идут добровольно в немецкую армию. Немцы в России уничтожают только евреев, коммунистов и комиссаров. Когда полностью будет очищена Россия от коммунистов, война перекинется в Америку. Доблестные, храбрые русские солдаты вместе с немецкими под мудрым немецким командованием победят весь мир».

Офицер выкинул вперед руку и выкрикнул: «Хайль Гитлер». Переводчик перевел: «Да здравствует Гитлер».

Офицер продолжал ровным голосом, следом за ним переводил переводчик: «Мы вас отобрали в нашу воинскую часть, которая завтра будет переброшена для полного овладения Ленинградом. Вас всех оденут в форму немецких солдат и многим дадут немецкое оружие. Остальные же будут работать в саперных подразделениях и получать паек немецкого солдата. Кто хочет сохранить свою жизнь, пойдет только добровольно в немецкую непобедимую армию. А сейчас прошу разойтись и в порядке очереди по одному заходить в комнату шнайдера, то есть портного».

Офицеры и переводчик ушли в эту комнату. Люди фельдфебелем были выстроены в очередь и по порядку заходили. Дошла очередь до Саши Морозова. Переводчик записал фамилию, имя, отчество, специальность. Задан был вопрос: «Желаете ли вы служить в немецкой армии?» «Нет! – ответил Саша Морозов. – Не желаю я убивать своих братьев и отцов». Штабс-капитан сморщился, затем криво улыбнулся и сквозь зубы процедил: «Хочешь умереть здесь с голоду?» «Лучше умереть, чем быть предателем своего народа!» «Вы свободны, можете идти».

Следом за Морозовым вышел Шишкин и повторил почти что слова товарища. Давшие согласие служить у немцев люди, а их было 32 человека, были выстроены и уведены. Не давшие согласия 13 человек – отпущены в лагерь. Около 3 часов был объявлен обед. Затем в лагерь снова вошел конвой, но уже другой, была подана команда: «Выходить, строиться всем – больным и здоровым».

В лагере конвоиры обшарили все углы. Выстроенных людей тщательно пересчитал очкастый фельдфебель, затем отсчитал 800 человек – партию. Наши ребята попали в нее. Принял партию сержант, и под усиленным конвоем люди тронулись в путь.

Немцы лагерь расформировали, всех военнопленных перегнали в другие лагеря. Немецкая охрана, сопровождающая военнопленных, бахвалилась: «Завтра Ленинград капут».

Говорили, что в освобожденный от военнопленных лагерь пригонят много жителей Ленинграда, и в лагере им будет хорошо.

Со слов солдат-конвоиров, готовилось что-то страшное. С взятием города немцы намеревались угнать все население в заранее подготовленные концлагеря. Создать нечеловеческие условия и уничтожить всех голодом и холодом. Немцы радовались своей победе.

Хмурые, грязные, небритые, оборванные люди медленно шагали по замерзшей, чуть прикрытой снегом земле. У большинства в головах роились мысли: «Рано радуетесь, гады. Колыбель Октябрьской революции – город Ленина – и в неравном бою не сложит перед вами оружия, не поднимет руки кверху. Сейчас решается вопрос жизни и смерти не только города, но и всего русского народа. Многие из вас вместо железных крестов будут награждены деревянными. Найдете себе безвестный конец в ленинградских болотах».

С наступлением темноты пригнали в уцелевшую деревню Борки и в 1 километре от деревни разместили в скотном дворе на усадьбе совхоза "Заверяжские покосы", где уже был организован концлагерь и находилось более 500 военнопленных.

Скотный двор был обнесен двумя рядами колючей проволоки, и на всех четырех углах стояли тесовые будки для часовых. Коровник был превращен в барак для людей. На одной стороне были построены двухэтажные нары из нетесаных досок. Посередине обширного помещения стояла печка из железной бочки. Отапливать помещение она не могла, так как в стенах были большие щели, и вместе с течением воздуха с улицы летел снег. В обоих углах барака с безнарной стороны при входе были сделаны две утепленные тесные комнатки. В одной размещались врач Иван Иванович и русский комендант лагеря Петька Корчагин.

Когда новая партия в 800 человек вошла в стены коровника, на нарах всем места не хватило. Меркулов и его друзья разместились у второй комнатки в дальнем углу, где жили переводчик Юзеф Выхос и обер кох, то есть шеф-повар, татарин Хайруллин Галимбай, называвший сам себя Гришкой. Весь лагерь звал его Гришкой. Русский комендант Петька Корчагин и его помощник Тимин Иван с появлением большой партии новых людей в присутствии немецкого коменданта, высокого плотно сложенного с блестящими манерами офицера, решили показать себя полными хозяевами лагеря. Вооружившись большими березовыми палками, избивали всех подряд. Наших ребят спасло от ударов только инстинктивное чутье Шишкина и Меркулова, которые заранее предложили спрятаться в темном углу.

Немцы были очень довольны работой русской комендатуры. Увесистый березовый дрын, со свистом рассекая воздух, мягко со шлепаньем ударялся о тело очередной жертвы. С каждым ударом из горла верзилы вылетали одни и те же слова: «А, большевички, дожили до веселой жизни. А, на, получай!» Снова свист в воздухе дрына и глухой шлепок удара.

Тимин Иван, подчиняясь воле своего главаря, бил нехотя, с боязнью и легко. Березовый дрын в его руках не рассекал воздух со свистом, а плавно, медленно поднимался и без усилий опускался.