В поисках убийцы

Они вошли в ресторан, и Станислав Казимирович стал распоряжаться.

На другой день Личинский до вечера прождал своего покупателя, а потом пошел в гостиницу и с удивлением узнал, что купец Овсюхин уехал.

– О то лайдак! – выругался Личинский. – И на кой бес он меня морочил!..

А Патмосов уже ехал в Лодзь.

XXVI

Чета Плинтус

Генрих Брониславович Плинтус был красивый мужчина, лет сорока. Его бритое лицо с большими глазами выражало самодовольство. Золотое пенсне сидело на большом, горбатом носу, сочные губы всегда улыбались, открывая белые крепкие зубы. Он был всегда весел, оживлен, разговорчив, и женщины невольно тянулись к нему. Его жена, Стефания Фадеевна, несмотря на то что была замужем уже пятнадцать лет, была влюблена в своего мужа.

Худощавая, как палка, с острыми плечами, таким же носом и тонкими губами, она следила за ним повсюду ревнивым взглядом, и бедный Генрих Брониславович тотчас же смущенно смолкал, едва она вставляла какое‑нибудь язвительное замечание. Он панически боялся жены, и в сущности на свете было два Генриха Брониславовича: один – дома, подле Стефании со своими детьми, другой – на свободе, в обществе своих приятелей. Плинтус имел в Лодзи большой универсальный магазин, представлявший скорее складочное место, нежели магазин. Главная торговля у него велась оптом с другими магазинами и по объявлениям, которые он печатал во всех газетах. Покупал он по случаю сукно, и тотчас появлялось объявление, что за баснословно дешевую цену можно иметь отрезок великолепного трико для пиджачного костюма. Доводилось ему в таможне купить партию конфискованных или невостребованных часов – и объявление гласило о часах, которые лучше золотых, а ценою всего два рубля штука. Со всех концов России к нему поступали заказы, и он не успевал распродать партию товара, как требовались уже новые закупки. Плинтус был ловкий и оборотистый торговец, и дело у него всегда кипело. С самого раннего утра он уже находился в магазине. Его жена Стефания сидела за конторкой, вела счета, выписывала накладные и ходила сама на почту за получением наложенного платежа. Плинтус приобретал товар и торговался с покупателями, а трое шустрых мальчишек метались по магазину, исполняя его приказания; за кассой сидела девушка, и все эти люди составляли энергичную торговую семью и оплетали паутиной доверчивого обывателя.

Было уже два часа дня, когда к ним в магазин вошел Патмосов.

– Могу я видеть Генриха Брониславовича Плинтуса?

– Я к вашим услугам, – Плинтус приподнялся со стула у конторки. – Чем могу служить?

– Мне нужно бы повидать Берту Эдуардовну Шварцман, – сказал Патмосов. – Она у вас служит, кажется, в качестве кассирши?

Словно бомба разорвалась в магазине. Генрих Брониславович отшатнулся и поднял руки, Стефания Казимировна вышла из‑за конторки.

– Не могу ничем помочь вам, – ответил Плинтус. – Она была у меня и служила очень исправно, но уже месяца три, как она уехала.

– Вам для чего знать про эту девицу? – резко спросила Стефания.

– Я ее родственник, и мне очень хотелось бы ее найти.

– Родственник? Ха – ха! Не поздравляю вас с такой родственницей! – засмеялась Стефания. – Мы о ней сейчас ничего не знаем; пока она служила у нас, вела себя легкомысленно и потом ушла от нас, не сказав даже» спасибо».

– Она ушла прямо отсюда? – спросил Борис Романович.

– Уехала с ней, – ответил Плинтус, указывая на жену.

– Я тут ни при чем, – отрезала Стефания. – Мне по делам надо было ехать, а она отправилась а, мной, чтобы помогать в торговле, и по дороге оставила меня.

– А в каком городе, мадам?

– В Петербурге оставила. Мы теперь о ней ничего не знаем, и очень жалко, что вы к нам обратились. Мы – не справочная контора, – и Стефания, поджав губы, ушла за конторку и погрузилась в свое писание.

Плинтус смущенно поправил на носу пенсне, закурил папиросу и вполголоса сказал:

– Пропала… Я… мы ею очень дорожили. Прекрасная была служащая и ушла, оставила…

В его голосе почувствовалась грусть.

– Мы ее нисколько не жалеем, – отозвалась Стефания из‑за конторки.

– Так вы о ней никаких сведений больше дать не можете? – спросил Патмосов.

– Затрудняюсь. Служила – пропала… месяца три назад. Вот все, что могу сказать. Да, в начале… в конце ноября они уехали, а после жена вернулась уже без Берты. Верно, Стефа?

– Я чисел не помню, и меня это совершенно не интересовало. Лучше всего ее искать в Петербурге. Вероятно, она в каком‑нибудь кафешантане поет.

Стефания обмакнула перо в чернила и стала с такой яростью писать, что перо заскрипело, брызнуло и сделало огромную кляксу. Стефания с яростью придавила ее пресс – папье, как будто давила под ним отсутствующую Берту Шварцман.

– Не буду вас больше беспокоить, – Патмосов приподнял шляпу, но приостановился. – Если потребуются от вас какие‑нибудь сведения, вы не откажетесь дать их?

– О, с полным удовольствием! – воскликнул Плинтус.

Уже у себя в гостинице, в общем зале ресторана во время обеда, сыщик подозвал управляющего:

– Я – приезжий, мне скучно. Может быть, вы присядете к столу?

– Пожалуйста! – воскликнул тот.

– Бутылочку лафита?

– Можно.

Патмосов заказал вино и, чокаясь с управляющим, заметил:

– Хороший, большой у вас город.

– О да! – ответил тот. – Необыкновенно богатый. Скоро будет вторая Варшава.

– Есть и почтенные люди… вот, например, этот Плинтус, – сказал Патмосов.

– Плинтус? Да! – согласился управляющий и при этом ухмыльнулся. – Веселый мужчина, жить умеет. Совсем был бы хоть куда, если бы не жена…

– Жена? А чем ему мешает жена?

– Я вам скажу, – управляющий наклонился поближе к собеседнику, – она всем была бы хороша: деловая, хозяйственная и торгует отлично, но… ревнива! Господи Боже мой! Так ревнива, что вы себе и представить не можете. Иногда Генрих Брониславович сидит здесь у нас и разговаривает со мной и еще с каким‑нибудь приятелем, и вдруг приходит его жена. Если он сидит только с нами, тогда ничего, но если, спаси Бог, с нами сидит еще какая‑нибудь дама, ну, скажем, моя жена или сестра моего приятеля, ну, скажем, просто кто‑нибудь, – что тогда делается с госпожой Плинтус! Она загорается как бенгальский огонь, из ее глаз, можно сказать, искры сыплются. Бросается к Генриху Брониславовичу, трясет его за рукав и кричит на весь зал: «Иди домой, бесстыдник! У тебя дети, а ты здесь сидишь чуть не до поздней ночи». И он делается маленьким, опускает свою голову и идет домой. Он боится жены, как огня.

– Говорят, любит ухаживать… за своими кассиршами, ха – ха – ха!

Управляющий тоже засмеялся.

– Отчего человеку не доставить себе удовольствия? Вот у него была кассирша Шварцман. Ах, какая красивая женщина, если бы вы ее видели! А что вышло? Ее госпожа Плинтус поедом ела, и она наконец убежала. Уехала вместе с госпожой Плинтус, а потом Плинтус одна вернулась. Шварцман по дороге взяла вещи – и была такова.

– Что же, тосковал сам Плинтус?

– Тосковал! Два месяца места не находил, посылал справки, искал кассиршу. Нет, пропала! Да оно и понятно: девушка хорошая, замуж выйти за него не могла, влюбиться, может, и влюбилась, а тут эта госпожа Плинтус ее каждый день мучает, до слез доводит. Какая тут жизнь? И убежала, – управляющий покачал головой. – Нет, не дай Бог иметь такую жену! Я вам скажу, что Генрих Брониславович был бы в сто раз лучше и в десять раз богаче, если бы не его жена. Я даже не знаю, как он смеяться может. Другой бы только плакал, а этот – нет: и веселый, и балагур, и всегда у него такая замашка, что, как женщину увидит, сейчас за ней приударяет.

Патмосов, довольный, предложил вторую бутылку.

Разговор завязался, и скоро Борис Романович узнал всю подноготную каждого торгового дома в Лодзи. Только к вечеру он поднялся в свой номер. Лицо его улыбалось, он с удовольствием потирал себе руки. Открыв записную книжку, сделал в ней отметки и улегся спать, имея намерения на следующий день ехать в Петербург.

XXVII

Жертва гипноза

Весь загорелся Семечкин, когда узнал, что Патмосов уехал в Москву по вызову Прохорова.

– Значит, его поймали? – спросил он у Кати.

– Папа говорил, что теперь этот Чемизов не ускользнет.

– В кандалы его, мерзавца! Борис Романович своего не упустит.

– Да. Папа еще ни одного преступника не выпустил.

– Значит, барышня, я уж к вам буду заглядывать: как и что? Не оставьте!..

– Сделайте одолжение.

– А я вам конфеток…

Семечкин не находил себе места. Каждый день Катя получала коробку конфет, но зато по нескольку раз в день должна была подходить к телефону по вызову Семечкина и, наконец, поручила горничной Маше вместо себя каждый раз отвечать ему: «Ничего не известно».

– Господи, Боже Ты мой, душу мою вымотали, – жаловался Семечкин Авдахову.

– Ништо, Егор Егорович! Что ты за нетерпеливый человек? Если там Сергей Филиппович да Патмосов, о чем тут беспокоиться? Быть на аркане мазурику; не увернется.

– Так‑то так, а хочется скорее узнать, как они его там ловят, где они там. Сел бы да поехал.

– И только дело испортишь, – уговаривал его Авдахов. – Пойдем лучше политуру наводить.

И они шли в трактир.

Семечкин утратил сон и аппетит. Он беспокойно бродил по улицам, или сидел у себя в номере мрачный, задумчивый, или ехал к Авдахову и с ним отправлялся на какой‑нибудь кутеж с дебошем.

– Сил моих нет, – кричал он. – Подайте этого мерзавца! Я из него душу вытрясу! – а потом плакал пьяными слезами и говорил: – Настенька моя, Настенька! Что с тобой сделал этот разбойник? Жить не буду, коли не отмщу за тебя.

– Брось, – говорил Авдахов. – Все по – хорошему кончится, а я тебе здесь невесту найду.

– Отойди! – кричал Семечкин.

После сильного кутежа он спал тревожным, беспокойным сном. Нелепые сновидения беспокоили его. Он то и дело вскрикивал и просыпался.

В дверь раздался стук.

– Кто там? – спросил Семечкин хриплым голосом.

– Отоприте, Егор Егорович, это я…

– Пафнутьев? – воскликнул Семечкин, узнав голос, и в один миг соскочил с постели.

Семен Сергеевич вошел и сразу очутился в объятиях Семечкина.

– Злодеи, разбойники, что же вы томили меня! – воскликнул последний. – Рассказывайте, рассказывайте, Семен Сергеевич! Что, нашли? Арестовали?.. Задушили?

Пафнутьев закрыл дверь, разделся.

– Все сделали, Егор Егорович. А теперь одевайтесь скорее; я вам буду все по порядку рассказывать. Нам с вами ехать надо.

– Куда? Я хоть сейчас, живо! Чаю хотите?

– Вы одевайтесь, а я позвоню.

Пафнутьев нажал кнопку звонка и приказал коридорному подать чай. Семечкин торопливо одевался и из‑за занавески продолжал сыпать вопросами.

– Погодите, я вам такое расскажу, что вы до потолка прыгнете, – засмеялся Пафнутьев. – Собирайтесь, собирайтесь! У нас с вами времени имеется только до одиннадцати часов, а тогда шапку в охапку, пальто на плечи, и айда!

– Куда?

– А вот я вам и расскажу. Садитесь!

Коридорный внес булки и чай.

– Ну, присаживайтесь! Будем пить чай, – предложил Пафнутьев.

– Ни к чему не притронусь, пока всего не расскажете. Ну, говорите!

Пафнутьев начал рассказ.

– Ах он негодяй! Ах разбойник! И ее загубить хотел! – восклицал Семечкин, а Семен Сергеевич продолжал.

Он сообщил, как они задержали Чемизова.

– Теперь, значит, его под конвоем и сюда? В кандалы, мерзавца!

– А мы его отпустить хотим.

– Как? – Семечкин так и подскочил. – Отпустить? Его?.. Да никогда! Я сам сейчас побегу и заявлю в полицию. Чтобы такую гадину, да на волю?..

– А вы послушайте, какую он штуку сказал.

– Ну?

– Сказал он, что если мы с вами поедем в Лугу – адрес дал, – то найдем там одну барыню… Понимаете? И эта барыня будет… госпожой Коровиной, Настасьей Петровной.

– Что?!

Семечкин упал в кресло, раскрыл рот и вытаращил глаза.

– Вот что, друг мой! – сказал Пафнутьев. – Этот мерзавец не убил Настасью Петровну, а только выманивал у нее деньги и дурманил. Он ее гипнотизировал. Заставил отдать ему все деньги, а потом бросил.

– Жива? – шепотом произнес Семечкин.

– Жива! – ответил Пафнутьев. – Мы с вами сейчас найдем ее.

– Ее, Настеньку?.. – Семечкин встал, всплеснул руками и снова упал в кресло. По его лицу текли еле зы, губы судорожно дергались. Пафнутьев смущенно отвернулся, а Семечкин прерывающимся голосом повторял: – Жива… Господи, Боже мой!.. Настенька моя, милая, увижу я тебя! Да что же она там‑то, в Луге?

– Я еще сам как следует не знаю, – сказал Пафнутьев. – Приедем, увидим. Она там под чужим именем.

– Господи, Боже мой, да ежели это правда, так я, Семен Сергеевич, вас озолочу.

– Ну, мне вашего золота не надо; у меня и свое есть, – засмеялся Пафнутьев.

– Ну, я… я… часовню выстрою, ей – Богу. Вот вернусь в Саратов и часовенку… в честь преподобной Анастасии… Господи! Да ведь это – такое счастье, такая радость!.. Жива!.. Боже Ты мой, Боже! Так едем! Чего же мы сидим‑то?.. Едем, Бога ради, Семен Сергеевич!

– Что же делать, ежели поезд в половине двенадцатого отходит.

– Да мы автомобиль возьмем; мы на автомобиле.

– Оставьте. Какой же автомобиль за поездом угонится? Где же нам полтораста верст на автомобиле катить? Сумасшедший вы. Вот погодите. Поезд курьерский, в два с половиной часа и домчимся.

– Боже Ты мой, Боже Ты мой!.. Не могу сидеть дома. Поедем!..

Семечкин метался. Он садился, вставал, бегал по комнате, ерошил волосы, начинал одеваться, и Пафнутьеву стоило много труда удержать его.

– Ну, поедем! – поднялся он наконец. Семечкин бросился к вешалке, оделся в одну минуту

и стал торопить Пафнутьева.

Они вышли. Семечкин прыгнул в пролетку, торопя Пафнутьева, и крикнул извозчику:

– На Варшавский вокзал! Гони в хвост и в гриву!

Они быстро мчались к Варшавскому вокзалу. Семечкин то и дело погонял извозчика, но Пафнутьев с улыбкой удерживал его:

– Да бросьте, все равно мы поспеем.

– Ах!.. Если бы вы понимать могли, – говорил Егор Егорович. – Ведь что вы мне сказали! Ведь вы мне, можно сказать, свет открыли: Настенька‑то жива! Я‑то по ней за упокой панихиды служил, а она жива. Надо телеграмму в Саратов послать, чтобы не служили панихид, а то ведь каждый день, каждый день. Ой, Господи, и жива, и не убита!.. И сейчас ее голос услышу… Несчастная моя Настенька, сколько пережила, сколько перестрадала! Господи… Ну, стой, стой! – Семечкин выскочил из пролетки, кинул десять рублей извозчику и бросился в подъезд вокзала.

Пафнутьев едва поспевал за ним.

Они взяли билеты и заняли место в вагоне.

Семечкин горел как на угольях. Наконец зазвенел звонок, разнеслась трель кондукторского свистка, поезд громыхнул цепями и плавно покатил по рельсам. Егор Егорович перекрестился.

– Много ли езды‑то?

– Два с половиной часа. Приедем, не бойтесь.

Казалось, не было конца пути. Семечкин бледнел, краснел, пробовал сидеть спокойно, вскакивал, говорил без перерыва, размахивал руками, взглядывал в окошко и часто – часто смотрел на часы, говоря: «Скоро ли?»

– Приедем.

Пафнутьева наконец утомило волнение Семечкина; он прислонился к спинке дивана и задремал. Вид спокойно дремлющего человека успокоил Семечкина. Он присмирел и весь погрузился в мечту о свидании с Коровиной.

Наконец поезд прибыл в Лугу. Егор Егорович выскочил из вагона и чуть не побежал. Пафнутьев нанял извозчика, приказал ему:

– На Покровское шоссе, дом Беляковой!

Низенькая лошаденка медленно потащила пролетку по непролазной грязи, Семечкин вдруг присмирел, весь побледнел, осунулся, и на лице его отразилась мучительная тревога. Пафнутьеву стало жаль его.

– Бодритесь, – сказал он ему, пожимая его руку. Егор Егорович только качнул головой.

Они ехали мимо церкви, свернули направо, переехали через мост, проехали несколько домов и остановились подле маленького покосившегося домика.

– Здесь, – сказал извозчик.

Семечкин уже не бежал вперед, а робко шел позади Пафнутьева. На большом дворе залаяла собака, срываясь с цепи, на покосившееся крылечко вышла женщина в платке.

– Вам кого? – спросила она.

– Белякову.

– Я и буду.

– У вас живет Александра Кирилловна Подберезина?

– Здесь, – ответила Белякова и недоверчиво посмотрела на них. – А вы кто будете?

– Знакомые, – сказал Пафнутьев и смело двинулся вперед.

Белякова невольно посторонилась и пояснила:

– Через кухню прямо и в дверь направо; там и она. А вы деньги за нее заплатите?

– Заплатим, заплатим! – ответил Пафнутьев. – Веди нас, матушка!

– Да вот! – Белякова выступила вперед и стукнула в грязную дверь. – Александра Кирилловна, к тебе пришли.

За дверью царило молчание.

– Бессловесная она больше, – сказала Белякова. – Вы так войдите.

Пафнутьев толкнул дверь с низкой притолокой и, наклонившись, вошел в комнату. Семечкин робко следовал за ним.

Крошечная комната с двумя оконцами, сквозь которые тускло пробивался свет, производила жалкое впечатление. Потрескавшиеся обои, закопченный потолок, два каких‑то портрета на стене, засиженные мухами, премия к иллюстрированному журналу. У одной стены стояла узкая железная кровать, покрытая ватным ситцевым одеялом, у другой – комодик с осколком зеркала. Между кроватью и комодом – табуретка с чашкой и кувшином, а в простенке между окнами – небольшой стол с остатками еды.

У окна в порванном кожаном кресле сидела высокая, худая женщина и безучастным взглядом смотрела на вошедших. Пафнутьев увидал красивое испитое лицо, большие ввалившиеся серые глаза, бледные губы. Одета женщина была в ситцевое черное платье с белыми крапинками, голова ее была повязана платком.

Семечкин выступил вперед и остановился. Пафнутьев взглянул на него и прочел на его лице смешанное чувство удивления, жалости и радости.

Все это произошло в одно мгновение. Женщина обратила к ним бледное лицо и тихо спросила:

– Вам кого надобно?

– Александра Кирилловна Подберезина вы будете?

– Я – Подберезина, – ответила слабым голосом женщина.

В это время Семечкин бросил на стол шапку и надорванным голосом сказал:

– Настасья Петровна, вы ли это?

Женщина вздрогнула, испуганно взглянула на Семечкина, а потом торопливо сказала:

– Я – Подберезина, Александра Кирилловна, а Коровина – это другая.

– Мы вовсе и не говорим про Коровину, – поправился Пафнутьев. – Мы приехали к вам от господина Кругликова.

– Кругликова? – глаза несчастной женщины оживились, потом потускнели. – Я не знаю Кругликова, – сказала она, – никого не знаю.

– Как вы сюда попали? – спросил Пафнутьев.

– Не помыло. Я здесь давно; может быть, сто лет тут.

Семечкин горестно воскликнул:

– Настасья Петровна, неужели вы меня не узнаете? Егор Егорович Семечкин, ваш старый приятель. Вспомните, голубушка моя, вспомните!

– Какая я Настасья Петровна? Я – Александра Кирилловна. Что вам надо?

– Видите ли, вам необходимо ехать в Петербург. Так вот мы приехали за вами.

– А я не могу ехать, мне не приказано.

– Кто вам не приказал?

– Так, у меня есть такой приказ, чтобы не ехать отсюда никуда, ничего не знать, все забыть. Я ничего не помню.

– О, Боже мой! – Семечкин бессильно опустился на стул.

Пафнутьев не терял надежды.

– Все‑таки вам надо ехать со мной, – твердо сказал он несчастной женщине. – Это уже не я, а он требует. И вы, пожалуйста, нас не задерживайте. Соберите вещи, и едем!

– Что же, – растерянно сказала она, – если он приказывает… А какие мои вещи? У меня нет ничего. Степановна! – крикнула она.

В комнату тотчас вошла Белякова, очевидно все время подслушивавшая за дверью.

– Чего тебе? – сердито спросила она.

– А вот они говорят – ехать мне, а какие у меня вещи?

– Никаких вещей, – ответила Белякова, – а коли говорят ехать, так уезжай. Только пусть они деньги за тебя заплатят. Мне с тобой возиться тоже не радостно. Нужно ехать – и поезжай. Вот платок есть – в платок завернись, а больше никаких.

– Господи, Господи! – повторял Семечкин, склонив голову и чуть не захлебываясь слезами.

– Я сейчас достану пальто, – сказал Пафнутьев. – А сколько вам надо денег?

– Денег сколько? Да вот считай! Привез он ее и говорит, чтобы я держала ее, и кормила, и поила, и всякое. И сговорились мы по двадцати пяти рублей в месяц. Пятьдесят рублей он дал, а потом и пропал.

– А сколько времени?

– Вот теперь – апрель, а был он в декабре. Значит, январь, февраль оплачены, а за март и апрель не дадено. Пятьдесят рублей.

– Хорошо, я заплачу тебе пятьдесят рублей, а ты снаряди ее. Может быть, купишь ей пальто? Здесь есть где купить?

– А как же! – Белякова сразу изменила тон и стала внимательной и услужливой. – Тут у нас Гостиный двор и всякие вещи первый сорт можно купить.

– Ну, вот и купи пальто первого сорта. А мы здесь посидим, подождем.

– Я мигом! Приказчик придет и принесет, а вы выберете.

– Отлично!

Белякова поправила на голове платок и быстро вышла из комнаты, а Пафнутьев сел рядом с Семечкиным, обменявшись с ним безнадежным взглядом. Коровина сидела с безучастным лицом и не смотрела на них, устремив взор в противоположную стену.

– Разбойник, – проговорил дрогнувшим голосом Семечкин. – Это хуже, чем убить ее.

– Ничего, не унывайте, – сказал Пафнутьев. – Мы ее вылечим, как только приедем в Петербург.

Луч надежды скользнул по лицу Семечкина.

– Нешто можно?

– И очень легко.

– Господи, чего бы я не дал!

– А это – она? Коровина?

– Да как же! – воскликнул Семечкин. – Настасья Петровна, да неужто вы меня не узнаете?

Коровина обернула к нему безучастное лицо.

– Это вы меня Настасьей Петровной зовете, а я – Александра Кирилловна.

– Бога побойтесь! – завопил Семечкин. – Да когда же вы были Александрой Кирилловной? Вы – Настасья Петровна Коровина, купеческая вдова из Саратова; встретили мерзавца Кругликова, чтоб ему провалиться…

Семечкин приходил в ярость, Пафнутьев удержал его за руку.

Белякова скоро вернулась в сопровождении молодца из лавки, который нес на плече охапку драповых пальто с бархатной отделкой. Пафнутьев выбрал из них потеплее, сторговался, Семечкин заплатил. Вслед за тем они расплатились с хозяйкой дома, позвали извозчика и увезли Коровину. Пафнутьев с вокзала отправил телеграмму Патмосову. Всю дорогу до Петербурга Настасья Петровна безучастно сидела в углу дивана. Семечкин казался убитым. Пафнутьев сказал ему:

– Мы пока поместим ее в комнате, у вас в номерах, а завтра позовем профессора, все расскажем, и он нас научит. В Петербурге есть один, специально занимающийся гипнотизмом.

Семечкин тяжело вздохнул.

– Никаких денег не пожалею. Ах, мерзавец, мерзавец! Что он с ней сделал, душу вынул!

– Вернем, вернем, прежняя Настасья Петровна будет! – утешал его Пафнутьев и пожимал ему руку.

Действительно, на другой день в номера, где жил Семечкин, приехал профессор. Он подробно расспросил Пафнутьева, осмотрел Коровину и сказал:

– Необходимо поместить ее в клинику. Будьте покойны, мы ее вылечим.

– То есть ничего не пожалею, – воскликнул Семечкин. – Спасите ее!

Он вытер платком слезы.

– Не беспокойтесь, поправим! И будет она снова здоровой и бодрой. Я осмотрел ее, она совершенно здорова. Сегодня же поместите ее в клинику; я распоряжусь.

Снова унылые дни потянулись для купца Семечкина. Каждый день заезжал он в клинику, беседовал с профессором, а потом входил в комнату Коровиной. А она так же отстраненно сидела в глубоком, спокойном кресле, как в той убогой комнатенке в Луге.

– Настасья Петровна, да неужто вы не узнаете меня, Егора Егоровича? – восклицал Семечкин, и в ответ она неизменно говорила:

– Я – Александра Кирилловна и не знаю, почему вы меня зовете Настасьей Петровной?

Семечкин уходил. Даже Авдахов не мог успокоить его.

– Не бойтесь, выздоровеет она. Сразу это сделать нельзя, – уверял его Пафнутьев.

Профессор каждый день усыплял Коровину и повторял свои внушения, пытаясь вернуть ее к воспоминаниям о прежней жизни. И наконец долгожданный час настал: Семечкин приехал в клинику, вошел в комнату Коровиной и увидал на ее лице краску, а в глазах – осмысленный взор. Он подошел к ней и дрогнувшим голосом сказал:

– Здравствуйте, Настасья Петровна! Она кивнула ему.

Он просиял.

– Узнаете вы меня? Я – Егор Егорович Семечкин; в Саратове мы с вами были…

– Нет, как будто бы не знаю… А может быть… смутно что‑то… Я не знаю даже, кто – я. Странно как‑то!

Семечкин вышел от нее и прошел в кабинет профессора.

– Все идет по – хорошему, – ободряюще сказал тот. – Еще немного, и Настасья Петровна выздоровеет.

XXVIII

Радостные вести

Патмосов возвращался домой.