Плавильный котел

– Да, отец, его имя Давид Квиксано.

– Еврей!

– Да, отец, он еврей. Человек достойный.

– Еврей – достойный человек! – горько усмехнулся барон.

– Его предки в Испании были вельможами, идальго. Крещению они предпочли изгнание.

– Вера! Ты – Ревендаль! И твоим мужем станет некрещеный пес? – возопил барон.

– Ты называешь моего мужа псом?

– Боже, вы уже поженились? – ужаснулась баронесса.

– Нет пока, но мы умеем хранить верность. Давид – гениальный музыкант, и настанет день…

– Алексис, она предпочитает музыканта миллионеру из старинной американской семьи…

– Семья Давида покинула Испанию еще до открытия Америки! – рассмеялась Вера в ответ.

– Какое заступничество! Словно ты стала иудейкой!

– Не более чем Давид – христианином. Отец, все религии служат одному богу, не так ли?

– Неужели это речь атеистки? – вставила слово баронесса.

– Любимица моя, по мне лучше Сибирь, чем это, – страдальчески проговорил барон.

– Не рань себя, отец…

– Я так тосковал, так хотел твоих писем, ловил всякую весть о тебе, и вот…

– Отец, если ты так сильно любишь меня, то полюбишь и Давида… ради меня…

– Я полюблю еврея? Это невозможно! – содрогнулся барон.

– Ты хочешь вновь войти в мою жизнь, и я тоже устала от разлуки…

– Но полюбить еврея…

– Ты не должен ненавидеть Давида. Сделай свой выбор.

– Выбор? Полюбить еврея – что взвалить на плечи гору.

– Браво, Алексис! – воскликнула баронесса.

– Не взваливай на плечи гору. Сбрось с плеч гору. Предубеждений гору. Увидь его сперва!

– Я не хочу его видеть.

– Так услышь его! Он – гений. Тебе не сбежать от него с твоею любовью к музыке.

– Да, музыка – моя страсть.

– Я телефонирую ему. Он близко. Он придет и будет играть для тебя.

– Мы не хотим его! – решительно вмешалась баронесса.

Вера уловила перелом в настроении отца. Замечание баронессы она пропустила мимо ушей.

– Папочка, ты уже меньше хмуришься. Я позову Давида, он придет со своей скрипкой.

– Мы не хотим его! – повторила баронесса.

– Чудной игрой он сотрет последнюю морщинку на твоем лице и последний знак зла в душе.

– Верочка, ты так сильно любишь этого е… этого Давида?

– Нельзя не любить его, папочка! Ты сам увидишь! Я иду телефонировать ему.

– Ты словно воск в ее руках! – вскричала баронесса, когда Вера вышла.

– Она единственное мое дитя, Катюша. Ее детские ручонки обвивали мою шею…

– У тебя будет зять еврей!

– Ребенком она прятала свое мокрое от слез лицо на моем лице…

– Картавый еврейчик назовет тебя дедушкой!

– Ты сводишь меня с ума!

– Крючконосый внучонок будет прятать свое сальное рыльце на твоем лице!

– Молчать! – вскричал барон.

На физиономии барона отразилась неподдельная мука. Он бессильно уронил голову на стол. Потом сказал, глядя перед собой: “Я не могу вновь потерять Веру… нельзя не любить его…”

8. Порвалась струна

Музыкант Давид Квиксано и бывшая революционерка Вера Ревендаль, молодые эмигранты из России, познакомились в Нью-Йорке и полюбили друг друга. Любовь соединила их сердца над широчайшей пропастью, что пролегла меж Давидом и Верой: он – еврей, она – аристократка, дочь барона.

Давид сочинил симфонию во славу американской свободы. Он был приглашен великим дирижером в лучший оркестр для исполнения партии первой скрипки. Его заработок внушителен, и, кажется, нет помех для скорой женитьбы.

Память Давида омрачена картинами страшного кишиневского погрома. На его глазах были убиты отец и мать, сестры, братья. Он сам уцелел чудом – бандиты приняли раненого за мертвого. Время не стушевало лица злодеев, и не заживает душа.

Барон Ревендаль, отец Веры, убежденный монархист и не менее убежденный ненавистник евреев, командовал царскими войсками в Кишиневе в те ужасные дни. Нежное отцовское сердце не вынесло размолвки с дочерью. Желая помириться с нею, барон приехал в Нью-Йорк. Как и отец, Вера хотела мира. Раздор прибавляет цену согласию.

Мысль о намерении дочери выйти замуж за еврея нестерпима для барона. Но если чего-то нельзя избежать, то презирать это можно. Он приготовился принять неизбежное, только бы единственное дитя вернулось в его жизнь.

Давид и Вера говорят о своей любви и о своем будущем.

– Давид, теперь мы сможем, наконец, пожениться!

– Достанет ли моего жалования первой скрипки?

– Несомненно!

– Мы действительно сможем пожениться?

– Если ты этого хочешь… Я не еврейка…

– О, возлюбленная!

– Ты не ответил – ты хочешь? – с тревогой спросила Вера.

– Хочу ли я? О, ангел мой, я жажду!

– Ты станешь думать об одной лишь музыке, забывая обо мне?

– Забыть о тебе? Вслед за музыкой ты в сердце моем!

– Вслед? Я хочу быть впереди! Я хочу, чтоб ты любил меня больше всего остального!

– Я ставлю тебя превыше всего! – спохватился Давид.

– Правда? И ничто не разлучит нас?

– Семь морей не разлучат нас!

– Посулами всякий богат! Я не надоем тебе, когда достигнешь славы?

– Все, чего достигну – все для тебя, любимая!

– Прости мне тревогу и сомнения, но я росла в православии… твой путь совсем иной…

– Мы в Америке. Здесь люди и души сплавляются в котле…

– Отец, кажется, примирился. Бедный, ему нелегко, он так предан Руси!

– А мой народ предан Сиону. Но дети должны идти своею тропой, не отцовской!

– О, ты современный пророк, Давид! Я счастлива. Ты тоже счастлив?

– Я счастлив и я изумлен. Преграды преодолены так внезапно! Трудно поверить…

– Трудно поверить в желанный исход? Откуда меланхолия?

– Не знаю. У нас, евреев, в радости всегда найдешь печаль. Это наша трагическая история.

– Милый, ты добрался до конца трагической истории. Отбрось путы столетий.

– Да, да, Вера. Я жизнерадостен, как прежде. Этот день станет нашим главным днем!

Давид приготовился играть. Скрипка взорвалась ликующей тарантеллой. Послышался стук в дверь. Увлеченный, он не услышал. Дверь приоткрылась, барон Ревендаль неуверенно просунул голову. Давид заметил его. Судорога пробежала по лицу скрипача. Шатаясь, он попятился назад, оказался в объятиях Веры.

– Лицо! Лицо! – прохрипел Давид.

– Что случилось, дорогой? – встревожилась Вера.

– Это пройдет. Никогда еще галлюцинации не были так ярки…

– Что с ним? – резко спросил барон, входя в комнату.

“Не может быть, не может быть…” – бормотал Давид. Неверным шагом он подошел к барону, пытался ощупать знакомое лицо.

– Руки прочь! Назад, пес! – в бешенстве вскричал барон, выхватив пистолет.

– А, вы и мою жизнь хотите взять! Вам мало отца и матери, сестер и братьев!

– Тьфу, умом тронутый! – выпалил барон.

– Нет, не убирайте оружие! Над собой свершите правосудие, вы избежали его в России!

– Правосудие над самим собой? За что? – ахнула Вера.

– За преступления, за поношения!

– Ты бредишь, Давид! – воскликнула Вера.

– Ах, если бы!

– Но это же мой отец!

– Твой отец? О, ужас!

– Вера, я объясню тебе! – проговорил барон, пытаясь притянуть дочь к себе.

– Скажи, что Давид ошибся, что это злодействовала толпа, а ты невиновен.

– Я был с моими солдатами, – хмуро ответил барон.

– Вновь и вновь вы давали команду солдатам стрелять, – не отступал Давид.

– Стрелять в беснующуюся пьяную чернь! – с облегчением вскричала Вера.

– Нет! В беззащитных евреев – женщин, детей, стариков!

– Боже, не было сострадания на небесах! – зарыдала Вера.

– Не было сострадания на земле! – крикнул Давид.

– Месть за столетия грабежа. Вопль гнева. Глас народа – глас божий! – провозгласил барон.

– Ты мог защитить несчастных, отец!

– У меня не было приказа защищать врагов православия и царя! Я исполнял долг.

– Ты мог остановить погром!

– То был святой крестовый поход. Все народы расправлялись с евреями и побивали их!

– Но лишь в России младенцев наших рвали на куски! Доколе, господи?

– Покуда мы не втопчем вас в вашу грязь! Пойдем отсюда, Вера. Не якшайся с грязью.

– Порой я сомневалась в своей любви… инстинкт тысячелетий… евреи отреклись от Христа…

– Браво, дочь! Вот это – Ревендаль!

– Но теперь, Давид, я иду к тебе со словами Рут: твой народ – мой народ, твой бог – мой бог!

– Стыдись! – возопил поспешивший ликовать барон.

Вера, взволнованная собственными словами, экзальтированным жестом протянула руки к Давиду. Тот остался холоден и бесстрастен.

– Давид! – издала Вера мучительный крик.

– Ты не можешь прийти ко мне. Река крови разделяет нас.

– Река? Но любовь наша преодолеет семь морей!

– Слова! Они легковесны в твоих устах!

Сохраняя спокойствие, Давид говорил о кошмаре погрома. “Кровь хлещет из искалеченных женских грудей, брызжет мозг из расколотых черепов младенцев!” Он рассказал, как убили его сестру, малютку Мирьям, как вырвали язык у отца. Барон помрачнел. Вера плакала. “Только для христиан существуют горизонты славы и счастья, а еврею предписаны казни и муки!” – произнес Давид, и хладнокровие изменило ему, и он разразился истерическим смехом.

– Давид, позволь твоей Вере успокоить тебя! – проговорила она, пытаясь обнять его.

– Не надо этого! Мертвящий холод меж нами!

– Поцелуя меня!

– Я почувствую кровь на твоих губах.

– Моя любовь сотрет ее!

– Христианская любовь! Для кого я покинул своих? Голос в сердце звал меня назад!

– Давид!

– Я не хотел слышать этот голос, я слушал голос дочери палача! Я возвращаюсь домой!

– А твой дом здесь, Вера! – воскликнул приободрившийся барон, протягивая дочери руки.

– Твои руки, отец, издают запах той кровавой реки!

– Не повторяй его болтовню! Ребенком ты ласкалась к этим рукам, а на них запах боя.

– Но не бойни. Ты не солдат, а палач! Я размечталась о счастье, но ты, ты, – зарыдала Вера.

– Малютка моя, твой плач ножом ранит мне сердце!

– Это ты прострелил мне сердце, приказав стрелять в беззащитных!

– Я вымолю тебе прощение у царя. Спрячь, как прежде, свое мокрое лицо на моем…

– Я твоя дочь и я проклинаю судьбу за это! Я ненавижу тебя!

Вера вышла. Давид направился к двери. Ревендаль загородил ему дорогу, вновь достал пистолет. “Ты был прав. Воздать каждому свое – вот правосудие. Стреляй в меня!” – угрюмо сказал барон. Давид взял оружие, устремил бессмысленный взгляд на него. Пистолет выскользнул из рук музыканта, задел скрипку. Она издала жалобный стон. “Порвалась струна… мне нужна новая…” – пробормотал Давид.

9. Отличная пьеса, мистер Зангвилл!

Казалось, ничто не омрачит близкого счастья российских иммигрантов Давида Квиксано и Веры Ревендаль. Чистый родник американской свободы смыл пятна европейских предрассудков в их молодых душах. Полюбившие друг друга еврей и аристократка вознамерились соединить свои судьбы узами брака.

Ретроградные взгляды Менделя, дяди Давида, не уживались с безбожными новациями века, кои отстаивал неблагодарный племянник, покинувший ради возлюбленной теплый и хлебосольный дядин дом.

Музыкальный дар Давида Квиксано был замечен и оценен великим дирижером Паппельмейстером, который с воодушевлением принялся репетировать сочиненную юным композитором симфонию и поручил ему исполнять партию первой скрипки.

Над молодым музыкантом довлели воспоминания о кошмаре пережитого им Кишиневского погрома. Вся семья Давида была зверски убита, а сам он уцелел чудом.

Отец Веры, барон Ревендаль, монархист и юдофоб, приехал из России в Нью-Йорк с намерением помириться с дочерью. Брак аристократического отпрыска с евреем – невыносимо тяжелое испытание для русского дворянина, но в надежде вернуть в свою жизнь единственное дитя барон готов был проглотить горькую пилюлю.

Увидав барона, Давид признал в нем офицера, командовавшего царскими войсками во время погрома и приказывавшего солдатам стрелять в беззащитных евреев. Он был потрясен, услышав от Веры, что этот офицер – ее отец.

Давид ошеломил Веру, сгоряча объявив, что покинул родной дом ради дочери палача, что теперь любовь и союз меж ними невозможны, и он возвращается к своим.

***

После исполнения симфонии, автор, и он же первая скрипка, поднялся в сад, расположенный на крыше небоскреба. Душа Давида опустошена. Внизу в зале бушуют аплодисменты.

– Давид! Не слышишь разве? Вызывают тебя! – крикнул появившийся Мендель.

– Кто сказал тебе, что я тут?

– Мисс Ревендаль, разумеется.

– Мисс Ревендаль? Как она узнала?

– Сумасброд предсказуем. Думаю, она понимает тебя.

– Жаль, что ты, дядя, никогда не понимал меня. Как она выглядит? Бледна?

– Хватит о ней, Давид. Ты нужен Паппельмейстеру. Невозможно успокоить публику.

– Я играл. Меня видели.

– Люди не знали, что первая скрипка – он же и композитор. Ты обязан выйти на сцену.

– Сейчас перерыв. Мне нужно восстановить силы.

– Не будь циничным. Подумают, что ты гордец.

– Я не гордец. Оставь меня с моими бедами.

– Какие беды? Тебя ждет слава. Ты должен выйти к людям. Твоя музыка смягчила их.

– Зато я отвердел.

– Ты прав. Мама сказала, ты превратился в соляной столб, с тех пор, как вернулся к нам.

– Хорош урок от Лотовой жены. Наказание смотрящим назад.

– Не садись на скамью. Мокро после дождя. Ты мало смотришь назад.

Серьезность опровергается шуткой. Давид оценил ее и улыбнулся. Мендель вытер носовым платком скамью. Давид уселся.

– Наконец-то ты просиял, племянник. Ты слишком долго не дарил нам улыбку.

– Удручает твое ретроградство, дядя. Америка спасает наш народ, а ты не видишь перемен.

– Ты все мечтаешь о мисс Ревендаль, а я думал, еврейское сердце вернуло тебя домой…

– Увечное сердце. Не касайся моей беды, не растравляй рану.

– Лучше б ты женился на Вере и не жил, как живешь. Ты поверг наш дом во мрак!

– Возвращайся в зал, дядя.

– А ты?

– Я не буду играть на бис популярные вещицы. У Паппельмейстера достаточно скрипачей.

Появляются госпожа Квиксано, мать Менделя, и с ней служанка Кетлин. В недавнем прошлом взгляды молодой ирландки претерпели чудесное превращение. Неприязнь к евреям сменилась любовью к ним, и Кетлин стала ревностной блюстительницей еврейских обычаев.

– О, бабушка и Кетлин здесь! – воскликнул Давид.

– Мама должна была прийти – ей положен ежедневный моцион.

– Она не шокирована тем, что я играл в субботу?

– Она говорит, что ты и ребенком играл по субботам, и бог делает для тебя исключение.

– У нее замечательно гибкий ум, дядя, – сказал Давид, многозначительно глянув на Менделя.

– Великолепная музыка, мистер Давид. Как месса. Но госпожа спала! – заявила Кетлин.

– Спала? – рассмеялся Давид.

– Наш Давидка снова смеется! – радостно проговорила госпожа Квиксано, тяжело дыша.

– Как ты добралась сюда, бабуля? – спросил Давид.

– Топали по ступеням. В субботу нельзя подниматься на лифте, – ответила за нее Кетлин.

– Мисс Ревендаль послала вас сюда? – осторожно осведомился Давид.

– Разумеется! Она так горда вами. Замечательная девушка! – не унималась служанка.

– Вы много болтаете, Кетлин! – заметил Мендель.

– Вам с Кетлин нужно закусить для подкрепления сил, – обратился Давид к бабушке.

– Мы не едим там, где мясо и масло кладут на одну тарелку! – возразила христианка.

– Мама устала. Отправляйтесь с ней домой, Кетлин, – сказал Мендель.

– Не туда! Лифт в той стороне. Спускаться можно даже в субботу! – крикнул Давид.

Мендель провожает мать и Кетлин. В это время из лифта выходит господин Паппельмейстер. Он сияет после триумфа Давида.

– Госпожа Квиксано, что вы скажете о вашем внуке? – воскликнул Паппельмейстер.

– Он мишигинер! – ответила на идиш счастливая бабушка и покрутила пальцем у виска.

– Что это значит? Сумасшедший? – спросил Паппельмейстер у Менделя.

– Что-то в этом роде!

Мендель с матерью и Кетлин зашли в лифт. Паппельмейстер и Давид остались наедине.

– Господин Паппельмейстер, моя благодарность слишком глубока, чтоб выразить словами!

– Таковы же и мои поздравления, господин Квиксано!

– Так не будем о них говорить!

– Но вы должны говорить со всеми людьми в Америке, понимающими толк в музыке.

– Что я услышу от этих знатоков?

– Один скажет, что это великолепная вещь, но плохо исполнена.

– Худо!

– Другой возразит, что вещь негодная, но исполнена хорошо.

– Час от часу не легче!

– Третий станет утверждать, что и вещь, и исполнение – выше всяких похвал.

– О, это совсем другое дело!

– А четвертый обругает и композитора и оркестр!

– Так кого же слушать? – вскричал Давид.

– Критики спорят? Значит, вещь хороша и в следующий раз будет исполнена еще лучше!

– Дорогой Паппельмейстер! Вы – как отец мне!

– А вы, Давид – мятежный сын. Прощаю, что не вышли на бис. И примите поздравления!

– Вы уходите?

– Да, мой мальчик. И не будьте мишигинер! – сказал Паппельмейстер, прощаясь.

Давид сел на скамейку, понурил голову. Послышался шум прибывающего лифта. Показалась Вера. Давид поднял глаза.

– Вера!

– Мистер Квиксано, землячество поручило мне передать вам благодарность и поздравления.

– Надеюсь, у вас все хорошо, мисс Ревендаль?

– Все хорошо, я очень занята и должна идти.

– Да, разумеется… Как ваши?

– Вернулись в Россию, – потупившись, ответила Вера.

– А как ваши?

– Вы только что их видели.

– Ах, да… Прощайте, мистер Квиксано.

– Прощайте, мисс Ревендаль.

– Я бы не советовала вам сидеть здесь в сырости, – обернувшись, сказала Вера.

– Спасибо. Любопытно, что все заботятся о моем теле, и никто – о душе.

– Ваша душа сильнее тела. Своею страстью она вознесла людей высоко-высоко.

– Ради бога, без похвал! Меня постигла неудача.

– Неудача шествует со свитой, а тут знатоки спорят, и это лучшее свидетельство успеха!

– Я сам себе знаток. “Фиаско!” – пищали скрипки, ревели тромбоны, громыхали барабаны.

– О, нет, Давид! Твоя симфония вошла в простые души, вселила в них покой…

– А что с моей душой? Она не ладит со своей собственной музыкой, и в этом мое фиаско!

– Не понимаю, Давид!

– Я, проповедник плавильного котла, не сумел швырнуть в него свою ненависть и боль!

– Не кори себя. Воскрешенное горе ужасно. Жуткие картины стоят перед моими глазами.

– Я навязал твоим глазам картины кошмара, вместо того, чтобы стереть их в своих глазах.

– Никто не в силах стереть их.

– В силах! Надо крепко верить в плавильный котел. Я маловер, и я оттолкнул тебя.

– Мне нельзя было приходить к тебе. Мы не должны больше встречаться…

– Ты не можешь меня простить!

– Это я молю о прощении за вину отца! – вскричала Вера, пытаясь встать на колени.

– Нет! Дети не будут искупать грехи отцов! – воскликнул Давид, останавливая ее.

– Не только отец… мой народ… моя страна… Долги неоплатные…

– Ты ничего мне не должна.

– Да… у тебя все есть, ты ни в чем не нуждаешься…

– Ах, если бы!

– Тебе нужна лишь музыка… и мечта…

– А твоя любовь? Разве она не нужна мне?

– Нет.

– Обида говорит твоими устами.

– Не то! Вознесясь над миром, ты до краев наполнил свою душу.

– А любовь?

– Твоя иллюзия. Прощай.

– Ты покидаешь меня?

– Что мне остается? Мрачная тень Кишинева меж нами, сотни мертвых холодных рук…

– Поцелуй меня и изгонишь духов прошлого! Поцелуй меня, и любовь победит смерть!

– Я не смею. Это пробудит твои воспоминания.

– Это заставит меня забыть!

Не сдерживая более чувств, молодые люди бросаются друг к другу в объятия. Сердца полны любовью. Они смотрят вниз на великолепную панораму вечернего Нью-Йорка. Огни города полыхают в небе, сливаются с последними закатными лучами солнца. Давидом овладевает патетическое настроение.

– Великий плавильный котел! Внизу порт, корабли… все племена и языки плывут к нам!

– Кельт и римлянин, славянин и тевтонец, грек и сириец, – вторит Давиду Вера.

– Не поклоняться они прибывают в Америку, но трудиться!

– Евреи и неевреи…

– Мир, мир всем вам, еще не родившимся миллионам, коим судьба заполнить сей континент!

***

От переводчика.

Этот эмоциональный диалог завершает пьесу Израиля Зангвилла “Плавильный котел”. Легенда утверждает, что на премьере в Вашингтоне в 1909 году президент США Теодор Рузвельт выкрикнул, перегнувшись через перила ложи: “Отличная пьеса, мистер Зангвилл! Отличная пьеса!”

Обложка оформлена переводчиком с использованием стандартных средств Word, а также бесплатного изображения с сайта needpix.com, лицензия CC0

Лицензия

https://www.needpix.com/photo/1293057/silhouette-violin-musical-bow-music-musical-instrument