скачать книгу бесплатно
Свет холодный, пол кажется в этом свете мертвецким. Окно черное, сколько там сейчас времени? Дверь коричневая, обтянута чем-то, похожим на силикон. Странная дверь, слишком гладкая и ровная, почему-то заставляет думать об операционной. Звонок старый, хотя все остальное очень новое. Черный стаканчик пластика с пуговкой, зажелтевшейся в слоновую кость, по кромке – нестертый мазок бежевой краски. Очень старой, прикипевшей, видимо, на века. В руке у меня большая сумка, в которой все аккуратно лежит, как я люблю – максимально устойчиво и ровно. На ногах очень мягкие кроссовки, так что я почти не чувствую веса.
Нажимаю.
А вот сейчас самое время для ретроспектив. Некоторые события совершенно непонятны в моменте своего происхождения. С ними надо знакомиться после, когда уже отгрохочет в твоем доме музыка, и ты ее не услышишь.
Я пришла, Н встретил, принял продукты, мы стали готовить компоновочный ужин, уселись с ним смотреть девушек в купальниках и подпрыгивающих на бегу грудях, облепленных брызгами воды, делающими ткань прозрачной. Мы смеялись, а Н много шутил всерьез о том, что такая вот пища для души дает определенную симптоматику, вроде изжоги желанием взорвать весь мир. Н спросил – откуда в моей жизни взялся Принц. Я сказала, что мне захотелось налить в плошку души проявителя, и он просто обнаружился в моем окружении. Я спросила, почему он в разводе и чего хочет впереди. Он сказал, что в разводе из-за необходимости освободить от себя бывшую жену для новой ее жизни. А хочет от жизни – наблюдать. И делать все то, что не делал. Например, играть с рынком, разбираться в людях, учить студентов, быть безответственным лоботрясом, заводить интрижки, ходить по клубам и делать утром комплекс из хатха-йоги.
Н спросил меня про девочку, раздражение и – что же видит котенок своим перевернутым зрением. Я ответила, что вижу, как сделала события именно такими, какими они стали.
Я спросила, что означает метафора, примененная Н к той некоей женщине. Он ответил про манеру общаться с миром. Про избыточность сейчас кого-то рядом. Про необходимость одиночества, безмерности возможностей и полную независимость от обязательств. Я спросила – но что тогда делаю тут я, на диване, слишком коротком, с куском сыра в руке. Н сказал, что я помогаю увидеть то самое одиночество. И в этот момент пришло спокойное и замечательное ощущение – дружбы. Мы попутчики, нам вместе ехать еще сколько-то пути. И мы переключились на обсуждение сериала, сериалов вообще и сериальных актеров в частности. Тут вылезли и британский минимализм, и американские лонг трипы, и французские мимишки. Он рассказывал о том, как вообще сериалы пришли, как пришла, допустим, «Радионяня» или «Как закалялась сталь». А я рассказывала о певцах и актерах – как они в моем восприятии. А еще были книги и визуализация героев – кто каким кого видит. Моя первая любовь, например, – парень из «Над пропастью во ржи», тот, что на обложке опирается рукой на косяк двери и смотрит карандашными глазами на эту самую рожь, видимо. А Н в детстве обожал картинку «Шехерезада» из «1001 ночи», где художник-иллюстратор позволил себе немного увлечься, прорисовав фигуру излишне подробно, тем самым надорвав пылкость детской сексуальности и наводнив воображение мириадами нечетких образов и загадок о том, что происходит во дворце султана.
А потом было уже почти утро, и надо было ну немножко, но поспать. И никто не раскапывал душу другого. И диван оказался реально очень коротким, так что ноги мои все измучились в попытке распрямиться там, где это невозможно в принципе. Душ, чужой и незнакомый, утром пах накипью на чайнике, а вся еда казалась слишком яркой на вкус. И спас положение только очень крепкий кенийский чай. И вот я поехала сюда поработать над метафорами, порождаемыми сознанием. А Н поехал по его делам. И когда мы еще будем болтать и не спать вместе, разделив на двоих временные трудности, – я не знаю. У меня теперь есть друг. Умный и очень опытный, смешливый и ироничный. А у него есть друг – я. Такие вот события действительно дают возможность отсчитывать от них то, что будет потом.
А у меня теперь свободно и чисто от наслоений определенности то место в сердце, которое про любовь. И я чувствую, но не могу объяснить, чем дружба отличается от любви. Почему она так дорога и нужна, и нежна ко мне. И не заменяет собою любви? И изменился сам тот орган, который хочет и умеет любить. Еще вчера вечером он был похож на черно-бордовую розу, пахнущую душно и сладко, засасывающую внутрь своих лепестков. А сейчас это что-то легкое, светлое, в чем нет надрыва и беды.
Я теперь не знаю – чего и кого хочу, я с подобным не сталкивалась. Я только проплывала через эту легкость и спонтанность, думая, что так оно и бывает всегда, что не бывает иначе. А сейчас я, кажется, начинаю понимать, что означает невозможность прыгнуть сразу в зрелую фазу отношений. Я думала, что была там. Нет. Это была очень искренняя и настоящая начинающаяся жизнь. Ей предстояло еще мно-о-о-го пройти, прежде чем стать глубоким и всепропитывающим чувством.
Так что сейчас мне необходимо уйти туда, вспомнить тот свет и радость, посмотреть на них так, как я смотрела, когда не знала и даже не предполагала еще, что все заканчивается и далеко не всегда после экранизации, реэкранизации, аллюзий и фанфиков. Метафоричность коллективного сознания с этом очень помогает.
Глава 17
«Я люблю тебя». Формула, к которой как-то даже неприлично прибегать в приличном обществе приличному человеку. «Я люблю тебя» – важнейшее, что можно почувствовать в чей-то адрес, самое дорогое и ценное, что можно ощутить от другого человека.
Мой внутренний свет, теплый и мягкий, сейчас похож на утренние рассеянные лучи сквозь окно. Их можно трогать рукой, закрывая или давая беспрепятственно течь. Я не ощущала этого так давно, с тех самых пор, как случился конец, связавший узелками все то, что никак не могло срастись в одно полотно.
Я ждала вечера пятницы, вечер наступил, школа отступила. Я думала всю ту неделю – ну вот как же? Одно дело – поцелуи под лестницей на переменах. И совсем другое – смотреть в глаза того, кого любишь всем содержанием себя. Это невозможно сдерживать или ограничивать. Но мне ведь так мало лет. Мне ведь даже не легальные шестнадцать…
Все романы про нимфеток почему-то пишутся всегда от имени тех старых морщинистых джентльменов, которые изволили их трахать, прикрываясь чувствами или не прикрываясь вовсе, а гордо выпячивая на публику свою душевную срамоту. И ни одного романа о Лолите от лица Лолиты. Невинные девочки невинно любят невинных мальчиков. Невинные девочки не видят себя с младенцем, половина генов которого или которой принадлежит вот этому вот, другого пола существу. Невинные девочки влюбляются, но не любят.
Я влюблялась. Да я весь прошлый год провела за этим противоречивым занятием. А тут… Я жила свою неделю, и мне было так хорошо, как никогда. Я жила без него и ласкала, холила, подращивала свои чувства. Мир стал невероятно интересным местом. Голова словно бы прояснилась, просветлела, знания ложились в нее не ровненькими пластами, а путаницами канатов, связывающимися в устойчивый и осмысленный узор. Дела давались легко. Отражение в зеркале радовало, двигаться было радостно. Я не ждала пятницы, а готовила себя к ней. Мне нужно было поговорить с Александром на непростую тему, про которую я не знала ни подробностей, ни способа разговаривать. Мне хотелось видеть его и быть с ним. Мне хотелось и жилось, давалось и моглось.
Вечером он позвонил, трубку взял мой отец, Александр поздоровался, попросил позвать меня к телефону. Подозреваю, что в его голосе было столько уверенности и спокойствия, сколько и в моей реакции – мы были полностью в своем праве, а значит, вопросов к нам быть не может. Я только задним числом поняла, что мой папа вообще ни на толику не задумался – а что за юноша звонит его несовершеннолетней дочери в преддверии выходных.
– Привет, моя ласточка.
– Привет!
Мне необходимо было соблюдать «дресс-код» беседы в людном месте, так что слова я проглатывала, оставляя на их местах паузы, легко заполняемые очевидным.
– Я завтра приеду один, Ромка с Машей подтянутся только к вечеру, часам к девятнадцати. С ними и наша братия. Намечается день рождения «всех сессионных», а их у нас двое. Так что сперва будет разведена кулинария, а потом ночной оттяг. На него тебя, естественно, никто не отпустит, так что это мы даже не рассматриваем. Мое официальное задание – закупка продуктов, так что это вот нам сделать придется, но это не очень долго. Я буду ждать тебя.
– К десяти.
– Буду ждать тебя к десяти. Давай сразу расквитаемся с магазинами, ладно, а потом побудем вместе?
– Да.
– Я накачал совсем старых, смешных и наивных фильмов, типа «Аферы». Так что можно будет устроить себе кинематографический лонг трип.
– И это тоже.
– И надо будет некоторые моменты проговорить, а то они мне жить не дают ровно. Ты меня там послушаешь, я некоторые выводы уже сконструировал.
– У меня тоже есть готовые решения.
– Замечательно! Кошенька моя нежная, я тебя люблю.
– Я не могу сказать, но думаю то же.
– Я тебя люблю! Привет!
Свет! И тепло! Свет и тепло. И лучистое сияние всего. И Бобка, которую надо гулять. Бобка вообще мой свидетель и журналист-документалист. Она спала той ночью под моей кроватью, наверное, смотрела интересные сны, поскольку непрерывно бегала и подгавкивала. А я спала на своей кровати и плавала в смутных образах, которые все казались мне не в полной мере подходящими, и все же – вполне достойными снов.
Необходимость начать разговор висела в воздухе, но кто первый? Кто будет решительнее? Я просто попросила его начать говорить то, что он собирался, поскольку я смущаюсь и совсем не знаю, как подойти к этой теме.
– Ириш, ты девственница, и тебе пятнадцать лет. Мне девятнадцать вот-вот. Так что, если мы будем, я буду тебя растлять. Одновременно я не понимаю – как можем не быть. Мы уже два раза чуть не сорвались на. И в то же время я в свои пятнадцать вот точно совершенно не был готов к девушкам, хотя казалось мне совсем иначе.
– А у тебя они были?
– Да, но это эпизод и неправда.
– Расскажешь?
– Это не нужно. Человечество придумало передавать знания культурным путем. Так что я по стопам Совращения Строптивого. Я не читаю художку, но много читаю технической, так сказать, литературы. В том числе и данного рода. Ириш, я страшно тебя хочу и очень боюсь.
– …
– У меня есть рационализаторские идеи.
– А чего ты боишься?
– Что причиню тебе какой-нибудь вред. Ну и это неправильно. Тут как ни крути: это неправильно. Я тебя совсем немного старше, если бы мы встретились через три года… А сейчас я в другой весовой, так сказать.
– Я не знаю вообще ничего, кроме даров библиотеки. Саш, я даже не знаю, что полагается думать в подобных случаях. Точка опоры – мне очень хорошо от того, что ты делаешь. От всего – оно правильно. Но на секс я не готова. Может, и готова, но не знаю об этом.
– Когда у тебя день рождения?
– Чуть больше, чем через полгода.
– Давай, подождем эти полгода. А там станет ясно, ждем ли дальше.
– Давай. А как справляться сейчас?
– Тебе технику или ограничения?
– Ужасно интересная тема, но уши уже горят от смущения.
– С моей стороны – все, что ты разрешишь, и что тебе захочется. Кроме. Руки, губы, я весь.
– С моей?
– То, чего захочешь ты. Если мне будет очень надо, я как-нибудь решу этот вопрос.
Он засмеялся и покраснел.
– И постараюсь тебя не смутить.
– Ты меня научишь, как быть мне?
– Интуитивное меню – тыкаешь и смотришь на реакцию.
– Кнопки?
– Очевидны.
– Тебе не будет это тяжело?
– Тяжело мне будет только от степени вводимых ограничений. Но, если хоть что-то можно, будет легко.
– А полгода – это как, это долго или быстро? И что потом?
– Это мало в пропорции к моим представлениям о том, что с нами происходит. У меня ощущение, что мы успеем все и еще все остальное. А вот нежданной беременности сейчас не надо.
– Сейчас…
– Ну, да. Сейчас. Если что, то, да, конечно. Но лучше не надо.
– А потом надо.
– Ирина, ну Вы, блин. Ну совсем-то уж не надо меня на мушку. Мне тоже стремно. Я не имел в виду, что тебе надо в шестнадцать от меня детей рожать.
– Саш, прям напрашивается спросить – а во сколько надо?
– Я не знаю, во сколько Надо. Но лучше после восемнадцати, это точно.
Марафон. И повышенное внимание к деталям.
– Так. Только ты сейчас вот не думай обо мне как о психе ненормальном. Я просто дома осознал, по какому лезвию мы прошли, и усилием воли заставил себя подумать о возможных последствиях. Так что, я не распланировал пять грядущих пятилеток. Я вообще об этом не думал. И не думаю. И не хочу.
– Да, вот про время не будем. Я поняла. Так, ну что, стратегию обсудили…
– Ты говорила, что у тебя есть решения.
– Ты их уже озвучил. Предлагаю переходить к тренировкам.
Он расцвел. Вот если может мужчина превратиться в цветок, то вот это и произошло. Тонкий бутон, типа граммофончика, появляющийся из колючих чашелистиков. Нежно-нежно-фиолетовый, с нитевидными тычинками, пыльца с которых взвивается облачками в воздух при прикосновении. Глаза у него покрылись тонкой пеленой, как у непроснувшегося человека, или словно бы он открыл их на резком свете после темноты.
– Боже ты мой, какое это счастье!
Он вытащил меня из-за стола и вот тут начал целовать. Я не помню, что и как было, я помню, что однажды, в самом начале, он спросил меня, что можно, и я направила его руки.
А потом была тишина. Я лежала у него на плече, он меня держал, он почти спал, но в темную тягучую отключку не проваливался. Тогда я узнала о мире сопоставимо много с тем, сколько уже знала. Многое меня смущало, но ничто не вызывало отвращения или неприязни. Немного похоже на новую еду, которая на вкус совсем незнакома, и ты вообще не знаешь, как на нее реагировать, но притом все в организме урчит, что это то самое, очень вкусное, безумно нужное, и дайте вторую порцию.
А потом мы смотрели кино, укутавшись на полу перед монитором большим пледом, прибрав пространство так, чтобы улик не осталось, даже создав на столике возле дивана что-то вроде инсталляции «наш досуг» из дисков, чашек и мелочей.
А потом приехали ребята. И вот это была проверка.
Мы сидели возле дивана, на полу. Саша – опершись на диван спиной, расставив и скрестив согнутые в коленях ноги. Я – у него между бедер, внутри рук, в полуобороте. Я прижималась к нему так, чтобы обоим было удобно и сидеть, и дышать. Одновременно я держала большую плошку с маленькими сырными бутербродами, горячими кусочками вареной картошки, наломанными веточками винограда. Рядом на столе гнездится заварочный чайник под колпаком, две чашки, шоколадка с коньяком. Мы смотрели старую версию «Аферы Томаса Крауна» и ужинали. Это сладкое чувство и манящие занятие – быть рядом и трогать друг друга как угодно – уже с час как переместилось из плоскости эротики, либо бытовых жанровых сценок, в спокойное нахождение рядом. Ели мы руками, что очень все упрощало. Время приближалось к часу «Икс», это было на карандаше, так что мы спокойно ждали, когда привалит народ. Очень большим облегчением было то, что приедет сразу много человек, а, значит, неловкости места не останется, оно все будет занято беготней и суетой. На кухне прел под полотенцем нехитрый ужин, мне скоро пора было идти домой. Мы с Александром договорились, что улизнем, когда все придут, и в суете еды, раскладывания вещей и настройки, допустим, субтитров на всех сериях «Ковбоя Бибопа», не будут в нем нуждаться. Он проводит меня до середины пути, а завтра я зайду к ним в районе 15 часов. Раньше я никак не могла, потому как школа требовала своей мессы, а хозяйство пощелкивало плеткой магазинных закупок и варки клубничного варенья.
Ребята зашли как-то неожиданно, хотя это было тем, чего мы ждали последние минут сорок, вполне деятельно. Общие друзья Романа, Маши и Александра знали меня мало, так что с этой стороны не предвиделось никаких вопросов. Маша, удивительно добрый и делового склада ума человек, обдумала все заранее, сообщив и мужу, и Саше, что занимает позицию стороннего наблюдателя в их адрес и старшего друга в мой. Она знала меня мало и недолго, но, видимо, мое большое восхищение ею провоцировало ее на позицию небезразличности и отношения сверху. А вот Рома, хоть и дал благословение, всю неделю молчал, как рыба об лед, со слов Александра, и вообще был подчеркнуто обходителен, «как с зятем», – выразился Александр. У него сложилось впечатление, что Роман отрабатывает отцовское поведение, и прихренел от того, что его милой нежной девочке надо носить бюстгальтер, чтобы выросшая грудь не вываливались из выреза блузки на публику. Так что с первых мгновений Рома уперся в меня взглядом и, казалось, прилипал каждый раз, как высвобождаясь такая возможность. Через десять минут этого пристального взгляда я не выдержала и, тихонько позвав Сашу в прихожую, позвала туда Романа. Потом сказала ему: «Смотри». Я поцеловала Сашу, немножко, легко, поцеловала его в шею, взяла за руку и спросила Рому: «Не плохо же. Хорошо! Я привыкну, ты привыкнешь. Спасибо, что ты меня притащил в свою жизнь и отпоил грибами тогда тут. Ром, я очень боюсь твоей реакции».
Роман чисто гоготнул, почесал, оторвав практически от лица, нос. Поддернул брюки, гыкнул:
– Так. Ирка. **ть ж его. Ну, что, ну, классно. Я как-то вообще не сконцентрировался на том, что ты не девочка на моем кружке. Я, это, я смущаюсь. Вы ж на будете плющить меня нежничаньями?
Саша стоял молча, как рыба, переводя взгляд с него на меня.
– Нет, не будем. Хорошие учителя достались.
В этом месте Роман разулыбался до ушей.
– Ладно, валите уже! Ирка, завтра приходи догнать сегодняшние эксперименты! Валите уже на улицу целоваться. Отпустишь Сашку не больше чем через полчаса, а не ночью и с глазами, как чайные блюдца. Плодитесь, одним словом, и размножайтесь.
Александр пнул его ногой, получилось в голень. Роман рефлекторно двинул в ответ тому в корпус, попал в ребра над печенью. Саша присогнулся, кашлянул, и они уже осознанно перепихнулись плечами, как мутузящие друг друга щенки.
– Я скоро, – кинул Александр.
Мы вышли.
– Отец Тереза чертов. Так, Ирина, сейчас я буду тебя не провожать, а…
Я не дала договорить.
– Ага, давай.
В общем, лестница с широкими старыми перилами удобное место.
– Так, цитируя нашего человека из Амстердама, «придешь домой, …пару раз». Люблю тебя, жду тебя завтра. Пойду, хорошо?
– Ага, иди, наш человек из Амстердама. Не переусердствуй только.
– Ну, это зависит уже от силы воображения.
– Бы-гы-гы. Иди давай, я доеду трамвайчиком. Целую!
И я умчалась вниз, хлопая задниками босоножек, чтобы перестучать и сердце, и звук закрывающейся двери.
Тепло и свет… Свет и тепло. Наши встречи были такими длинными и большими, что помещалось в них нечто немыслимое. Я проснулась в то воскресенье с ощущением сладкой истомы и усталости. Усталости, имеющей привкус крови, сахара, першащей в горле. В животе было как-то дрябло, не было опоры. Ноги – ватные, руки – слабые. Дышать трудно. Хотелось упасть в недра кровати и падать, падать сквозь пол, словно «На Игле» и в передозировке. Чтобы звуки притихли и приглушился бы свет.
