скачать книгу бесплатно
Рома открыл дверь, поздоровался, позвал зайти, показал свой балкон, попугая, рассказал про университет, про то, что они с Машей поженились, про то, что он тут бывает часто, хотя живет теперь в другом городе. Он сказал, что в субботу и воскресенье приезжает все поливать и проверять, что, если я хочу, можно приходить, что он будет рад. И он действительно был рад. Это было не обманом и вежливостью, это было чувством наставника к талантливому ученику, чувством старшего брата к подрастающей сестре, сменившей нежные косички на распрямленный шелк струящихся волос.
И я стала приходить.
Я садилась поближе к краю пространства, делала то, что было уместно, пила неизменный спонтанно приготовленный чай с бутербродами – кошмаром гастроэнтеролога. Я была тут на своем месте. Это был осколок мира, который меня отразил, замочная скважина, через которую в мою жизнь попадал теплый прозрачный поток света, показывающий легкий танец пылинок.
Мне можно было прийти всегда, я ни разу не мешала, не занимала чужого места, мне не надо было поддерживать беседу, соревноваться в остротах и эрудиции. Меня принимали, говорили, слушали и провожали. Я была там нужна, как нужен бывает ребенок в семье, где люди уже очень давно живут вместе и переросли стадию планет-спутников.
А в тот момент, увидев Александра второй раз, я поняла, что мой мир обрушился. Что мой тихий уютный теплый пруд превратился в кристальное соленое холодное море. Что я никогда не доплыву до другого берега, что меня не останется, что я больше не могу прийти сюда и молчать – мне душно, я не могу глотать, я состою из того, что здесь – уже есть, а ко мне – неприменимо. Что я чувствую, что я не могу больше вообще ничего. Что я тут больше не ребенок. Это было мгновенное узнавание Своего в толпе.
Я сидела в ветровой тени, немного за спиной у Маши, и таяла, уходила в песок. Я не поняла, что произошло, что понял Он, что вообще сейчас есть. Я состояла полностью из желания вдохнуть запах его кожи, провести ладонью, пальцами вниз по животу, смотреть в глаза, на губы, дотронуться до волосков на руке, быть рядом, быть ему нужной, быть его, чувствовать его своим. Я не могла ни поднять на него взгляда, ни смотреть в какую-то другую точку пространства. Я резко поняла, что мне уже несколько месяцев как пятнадцать, что мои знакомые девочки целуются с мальчиками, носят декольте и высокие каблуки, что у меня большая грудь и красивая шея, что я умею пластично и завораживающе танцевать, красиво рисую, хорошо учусь и много еще чего. Я поняла, что между нами нет пропасти, что есть другое – мы в параллельных мирах. Он мой. В том, другом мире. Где мне не вынули внутренности кочергой через ухо, как мозг египетским мумиям, не разрезали на много маленьких частей, предоставив теперь жить и склеиваться, собираться, как плохая голограмма, где одна картинка просвечивает сквозь другую. Там мне не пятнадцать лет, или пятнадцать, но именно пятнадцать, а не пять лет детства и десять – выживания. Там я не постарела. Там я улыбнусь ему, а он мне. И там он узнал меня. И там уже все есть. И все это там. А тут – не будет ничего, потому как это – неделимое.
Я поняла, что моя другая жизнь подошла так близко, что я могу посмотреть на нее, посмотреть в глаза этой большой сонной рыбы. Увидеть в них свое отражение. Я приготовилась обрушиться и закончить свое осмысленное существование, перейдя в другое качество, как вдруг случилось нечто невозможное. Между моими реальностями протянулся гравитационный коридор, как в книгах фантастов конца 70-х годов, и меня вовлекло из одной реальности в другую.
В мире же это звучало довольно просто:
– Ром, вы будете ставить танец-то?
Это сказал кто-то, кто конкретно в этот момент кормил попугая. Рома обернулся к Маше.
– Мы в итоге будем ставить танец-то?
– Будем, с чего вдруг сомнения? У нас по сюжету там с вами любовная сцена, нам ее прописали как танго. Или вы это слово как, пардоньте, фасон нижнего белья восприняли?
Спрашивающий хохотнул. Рома хохотнул. И хохотнул Александр.
– Если так, то мне быть битым, – почему-то сказал он.
Они с Ромой взоржали, Маша смотрела на них, как на двух малых детей, вспомнивших покрывшуюся плесенью шутку.
– Мы будем ставить танец. Мы уже сделали канву, мы репетируем. Не скажу, что там и как, я там себя чувствую волейбольным мячом – меня в основном перебрасывают из рук в руки, а я в промежутках должна успевать хватать их за шеи и эротично обвивать ногами колени. Основное, что я чувствую – головокружение, неосновное – желание прилечь. Но со стороны хорошо смотрится.
Рома не мог удержаться. Он занимался танцами с глубокого детства, как он рассказывал, – его водили с сестрой на одни и те же кружки по принципу удобства. Рисование и рукоделие были погибелью, а вот в танцах он нашел себя. Маша тоже танцевала, потому что была за Ромой замужем. А Рома играл в студенческом театре, потому что был Машиным мужем. Это было своего рода договором по принципу «ты мне, я тебе». Маша танцевала старательно, но посредственно, Рома играл откровенно плохо, но дефицит юношей в театре съедал его бесталанность, выдавая ему роли молчаливые и статичные. Рома загорелся. Было видно, как он хочет рассказать и показать, как у него чешутся руки и ноги. Было видно, что Маша все поняла и смирилась с демонстрацией сценического танца на свободных трех квадратных метрах квартиры.
– От тебя почти ничего не требуется! Танцуем же мы, твои возлюбленные, а ты между нами мечешься. Тебя даже в ритм не просят четко попадать. А это красиво, это очень красиво! Машка, это власть. Я тебя ловлю и леплю, как из пластилина, а потом бросаю вдаль. Бросаю и снова ловлю. Машка, давай покажем!
– Саш, давай, ты меня будешь принимать, только не лепи меня, хорошо?
– Давай. Говорил – быть мне битым.
– Не быть битым, нормально, мы уже отработали основное, и Мария в тебя не впишется с разгона.
Они встали, раздвинули мебель, подождали, пока все (еще три или четыре человека) повернутся к ним, и стали, путаясь ногами в ковре и ножках стульев, пытаться показать нам означенное танго. Места для шагов не было, крутиться между партнерами Маше было негде, так что в основном она просто врезалась в Александра и возвращалась к мужу. За пару минут они все трое устали и поняли бесперспективность своего начинания. Все как-то притихли, в воздухе повисла неловкость и какая-то неуместность. И тут я спросила:
– А вы с Сашей ставите, да?
Молчание нарушилось, освободив всех из пут натянутого неловкого внимания. Маша набросилась на меня, выплескивая в слова и эмоции свое видение постановки. Александр сквозь этот поток произнес:
– Нет, я с ними – нет. Я танцую, но не очень. Это давно было. Что-то я еще, конечно помню, некоторые названия, шаги. И все.
Кто был там старались отвлечься на изначальное занятие – совместный вечер настолок, перемежающийся фильмами, выходами покурить и в магазин за пивом, вином и аспирином.
Игра была готова, Маша перестала говорить, срочно потребовалось сделать какой-то еды, рассесться на полу вокруг стола, греметь и шуршать. Я выпала из происходящего. И тут меня спросил Он:
– Ты танцуешь? Ты понимаешь в этом?
– Я? Нет. Я не училась нигде. Я назвала бы это, как Айседора Дункан, пластической импровизацией.
Уши мои горели, щеки горели, спина стала горячей. Длинная и путаная фраза, которую я выдала на-гора, как пулеметную очередь, была почти лишена смысла. Она была щитом, за которым я попыталась спрятаться от его обращения ко мне. Я висела на ниточке и болтала ногами – всего этого не может быть.
– Наворочено! – сказал он. – А красиво? Тебе нравится?
– Нравится, – поперхнулась в ответ я.
– А покажешь?
– Не тут, – практически каркнула я сипло и без голоса.
– А где?
– На улице.
Ниточка порвалась, я падала. Я падала и не чувствовала себя ни Алисой, ни Мари Штальбаум. Их обеих ждало нечто, меня – ничто.
– Давай! Ты до скольки можешь?
– Мне через час надо бы идти.
– Давай тогда кон и потом, пойдет?
– А зачем?
– Интересно же. Пластическая импровизация по стопам Айседоры Дункан. Ведь интересно!
Я поняла, что надо мной сейчас будут смеяться, что я вляпалась во что-то очень неприятное. На языке зажгло, в глазах стало сухо. Мне захотелось сбежать. Нет! Он не может меня ранить! Кто угодно, но не он, он не имеет такого права! Он не имеет права смеяться! За что? Что я сделала такого?! Но я понимала, что я сделала. Я захотела его всего, целиком. Я позволила себе мысль, что это взаимно, я посягнула на его свободу, право выбора и жизнь. Я должна быть наказана самым суровым образом. Все правильно. Он меня высмеет, и я больше никогда не подниму голову вверх, я больше не буду ничего хотеть, я запомню свое место.
Мне захотелось уйти. Мне захотелось сбежать, оказаться в другом, в моем чудовищном измерении, в том, где ничего не может быть. Я играла за какой-то дом и быстро вылетела, просадив все свои фишки. Я решила, что надо спасаться. Встала, подошла к Роме со спины и сказала, что, пожалуй, пойду.
– Ир, чего так?
– Я пойду, мне пора.
– Ладно, давай. Пойдем.
Рома кивнул своей компании, вышел из-за стола, Маша кивнула и махнула мне, я пошла в прихожую, Рома шел следом. Я включила свет, надела босоножки, забросила за спину рюкзак, повернулась сказать «пока, увидимся» и уперлась глазами в Сашу, стоящего за Роминой спиной.
– Пока, увидимся! – сказал мне Роман и открыл дверь.
– Да. Да… – сказала я и вышла.
Следом вышел Александр.
– Я вернусь через часок. Я там почти продул, так что можно распределить мои нечестным путем нажитые капиталы между трудовой общественностью, – сказал он.
Роман хохотнул.
– Сам такой!
И захлопнул дверь.
– Ты чего сбежала? – спросил Александр, оказавшись совсем близко и в совсем пустом лестничном пролете. Наедине со мной. Меня трясло. Мне было страшно и стыдно за то, что я подумала, какие картинки нарисовало мое воображение. Чтение Лоуренса и Набокова сделало со мной свое дело – я много знала и ничего не умела. Я была безоружна.
– Пойдем? Погуляем? Фиг с ними, танцами? – спросил он.
– Пойдем, погуляем, фиг с ними, танцами, – сказала я.
– А ты правда танцуешь? Вот как описала.
– Правда. Но я не хочу показывать. Это я для себя, наедине.
– Да, бывает. Что-то лучше наедине. Я как-то не так сказал, я другое имел в виду, когда спросил. Ты Ромку давно знаешь?
– Так, условно. Я вообще тут прижилась, как чайный гриб – не знаю за какие заслуги.
– Чайный гриб (улыбка). Очень образно говоришь. Ладно, пойдем гулять в твою сторону.
Я шла, как механическая кукла. Одной рукой придерживала сползающий рюкзак, второй держала первую. «Что происходит?» – билось рыбой об лед в моей голове. Накал страстей перегорел, оставив привкус адреналина и бесчувственную тупость. «Что происходит? Зачем он со мной идет? Чего он хочет? Что происходит?»
Он шел рядом, убрав руки в карманы брюк, смотря себе под ноги и вперед. Он о чем-то думал. А я думала о его косе, которая была длиннее моей.
– Почему ты носишь косу?
– Привык. Мне нравится. А волосы у меня путаются. Ты тоже носишь косу.
– Да, но ты… Мужчины же не носят обычно кос?
– Мне нравятся. Я к ней привык. А мы куда идем?
– А, да. Тут далеко, я сама пойду, я люблю тут ходить. Тебе незачем, наверное. Тут еще минут сорок.
– Нет, мне есть зачем. Ты тогда долго болела?
– Нет, буквально неделю, и оправилась, я даже не кашляю! А обычно у меня это застревает надолго.
– Мы в тот день учились, мне Ромка сказал, что ты его ученица и друг. Я подумал, что он учит тебя танцам.
– А, вот оно что! Нет, он меня очень давно учил. Математике. Я тогда совсем девочка еще была. А с год назад мы случайно встретились, и как-то вот я с тех пор есть.
Я шла и думала, что то, чего хочу я – несбыточно. Хочу – упасть в траву, залитую солнцем, и щуриться на синее-синее небо, пересеченное пением и щебетом птиц. Хочу «чувствовать землю между пальцами ног», хочу всего того, о чем мечтают люди, что, наверное, бывает где-то, раз об этом столько пишут и поют. Я думала мысли, от которых мои руки и ноги леденели, я была рядом с мужчиной, к которому со страшной силой хотела прикоснуться. Я трогала самых разных людей и очень ярко понимала, что это прикосновение – о другом. Что оно сделает другой меня. Мои мысли шли дальше, а я ошалело слышала их ровное, похожее на поезд, биение в голове. Слышала и боялась их думать. Они текли отдельно от меня. Мне было больно наступать, потому что ноги мои были заняты в это время чем-то совсем иным, нежели ходьбой. Мне было неуютно и страстно хотелось, чтобы эта неуютность продолжалась. Я гудела изнутри, как корабельная рында в предвестии бури. И боялась, что вот-вот спугну какие-то события. В тот момент мне вспомнились зубчатые колеса, перемалывающие сознание Акутагавы Рюноскэ, и показалось, что я вижу, как они катятся мне навстречу. Я посмотрела на Сашу. Он в тот же момент посмотрел на меня. Он посмотрел большими, расширенными глазами, в которых читался вопрос и страх. Я отдернула взгляд, сморгнула и снова посмотрела на него. Оно тоже смотрел, он ждал, не отводил взгляд, пока я моргала. Мы остановились, я чувствовала, как застываю, как мне томительно хочется узнать, что же будет дальше.
– Ты мне очень нравишься.
Я не ждала этого. Я не знала, что так бывает. Я знала, что должно пройти какой-то долгий путь, в конце которого стоит запись о количестве изданий, переизданий, отпечатанных экземпляров и страниц.
– Ты мне очень нравишься, ты не против?
Он протянул руку к моей спине.
– Не против? Я – за.
– Ты очень интересная. И красивая.
Я чувствовала, как он обнимает меня, как я упираюсь в его грудь, как его лицо приближается к моему, как должен случиться поцелуй. Время растянулось, в него вместилось столько мыслей, сколько разом в мою голову не приходило никогда. Я чувствовала его руку на своей голове, на своей спине, чувствовала, как выстреливает выдох из его носа, ударяясь мне в верхнюю скулу.
Нет! Это не со мной! Я могу мечтать! Могу совершать эксперименты, ходить в построения из слов, но со мной никогда ничего не случается.
Я чувствовала, как к краю моих губ прикасаются его губы, как меня слегка колет его щетина, как он делает что-то такое, что я читала в книгах про тюльпаны, врывающиеся в пучину наслаждения. Делает что-то, что он умеет и знает, а я – нет. Что я обманываю всех – и его, и себя. И я хотела одновременно замедлить каждое мгновение, перепрожить его снова, рассмотреть и почувствовать подробнее. Я хотела, чтобы он шел дальше, я хотела то, чего не знала, не пробовала и боялась. Я катастрофически не успевала за ним. А он уже прижимал меня к себе, был внутри моего рта, уверенно и ровно шел к намеченной цели. Я уже играла с ним в одном темпе, я слышала происходящее, как мелодию. Он остановился, отодвинув немного голову, посмотрел на меня, продолжил меня целовать. Уже совсем иначе. Потом еще каким-то другим способом. Потом я почувствовала, что мой предел достигнут, и в этот момент он остановился. Мы стояли молча, смотрели друг на друга, и было ощущение, что он удивлен не меньше меня.
И тут я рассмеялась. И он тоже рассмеялся. И не отпустил меня. Мы стояли, обнявшись, на берегу реки теплым летним ранним вечером. Людей было еще и уже не много, низко, совсем над нами, были ветки каштанов, закрывающие от лишних взглядов. Мы стояли, смеялись и слушали то, что произошло. Случилось оно – внезапное и безошибочное узнавание Своего в толпе. И не существовало до и после, эти была точка нуля, точка отсчета.
Глава 5
Как же хорошо забыть то, чего не может быть. Я вот сейчас все сильнее осознаю – сколько боли, но не зла, мне принесло мое бурное воображение. Жизнь происходит где-то параллельно со мной, а я ее воспринимаю с позиции наблюдателя. Прям, Гвидон с его «люди женятся; гляжу, неженат лишь я хожу». Я не могу играть во все эти отношенческие игры, мне противно до зубовного скрежета. Правильно говорить, правильно помолчать, поднять плечико, вставить «нет» там, где должно быть «да», создавать загадку там, где все просто. Как же так получилось, что я угадала с первой, даже с нулевой попытки – как должно быть. Ведь мне негде было подсмотреть. Кругом старшие семьи – сплошь мрак и, если не созависимость, так иная фигня. Как так получилось, что я сконструировала иное?
Я сейчас задаюсь этим вопросом по очень простой причине. Со мною снова не случилась игра в любовь. Признаться, на сей раз я почти что согласна была, почти пошла путем недомолвок и сопротивления, требующего взятия Измаила. Пишу, а надо бы пообедать. Только еда последние дни не лезет в принципе. Вот вместо еды у меня сейчас сплошное насыщение образами – кушаю вместо еды боль душевную столовыми ложками. Мой объект, теперь я только так буду его называть, чтобы не травить себе душу, предложил мне роль второй любовницы. Не прямо так предложил, но совершенно очевидно и неизбежно. Будь, говорит, в меня влюблена, милая, мне, говорит, это приятно и радостно. Я, говорит, жить, правда, собираюсь с другой, но ты будь рядом – мне от этого так хорошо! Как так можно? Ребят, ну вот как так можно вообще? Нет, спасибо, конечно, большое, что не обманул, мог бы и бритвой по глазам, я понимаю. Только я теперь глотать не могу, и ком в горле. Мне так надо, чтобы кто-то меня любил – тот, кого буду любить я. А это место, которым люди любят, мне, кажется, сожгли. Такое чувство, словно бы меня отравили, и я вижу, как яд расползается, часть тела зеленеет, покрывается струпьями и отваливается. Мне так больно никогда еще не было. Я, собственно, почему пишу-то? Потому что ничего не чувствую. У меня какая-то охранная душевная анестезия работает. Мне очень от нее сейчас страшно – страшно замерзнуть в этом состоянии. Как же хорошо, что надо ходить на работу и учиться! Просто передать не могу – как хорошо. Я сейчас там при деле, я занята, мозг занят. Можно быть в этой благословенной анестезированной коме законно. Сейчас вот допишу и пойду в читальный зал, а вечером, совсем после всего, зайду на ярмарку меда. Блин. Я даже не страдаю! Ужас! Ужас просто. Самый ужас – ведь это страдание придет…
Я сейчас немного макнусь в этот ужас – как опустить лицо в воду и открыть глаза – он мне так нравится! Он, черт побери, мне так нравится! Этот поганый предмет и объект. Ну какой же он классный, как же все могло быть интересно! И как же мерзостно, что я всем нутром чую, что именно интересно, а не хорошо. Что хорошо – это иначе. Что хорошо, мне показала моя голова. Показала давно, впечатала в сознание, запечатлела, отвратила от любого иного состояния. Почему я не согласна на интересное вместо хорошего?! Ну почему?! Почему я снова, и снова, и снова поступаю правильно и честно по отношению к самой себе и другим…
Что, интересно знать, вот прямо сейчас думают обо мне люди? Сижу на обеденном перерыве. Впереди – трехчасовой практикум, вечером – работа. Сижу над тарелкой с куриной лапшичкой и то судорожно дышу и сжимаю-разжимаю кулаки, то тупо смотрю в тарелку. И ничего не ем, а строчу в телефончик этот текст. Ндэ-э-э… Как бы так закончить, чтобы итог, резюме, цельность и красота повествования? Не могу. Все во мне оборвано, разорвано. Огромная у меня внутри кровавая дыра, полная кровавого месива и кровавой каши. Не могу красиво, только захлебываться могу. Нельзя сейчас плакать. Сейчас надо дожить еще полчаса и включить мозги вместо чувств. А вечером, после учеников, после меда… Ну там уж как-нибудь. Там можно будет идти до дома подскоком, благо будет уже темно, никто не увидит, не испугается. Нельзя ранить людей собою. Нельзя, потому что нельзя. Надо людей беречь, всех, даже совсем незнакомых. Надо сейчас поберечь себя, а то я лягу лицом в тарелку и ничего не буду делать, а только помирать. Или уже померла. Что-то не очень понимаю. Пойду. Пора.
Глава 6
Помните, в Амели есть фраза: «Время идет и ничего не меняется?» Ага, думали, что скажу – это обо мне. Нет, это не обо мне. Это как раз закончилось. Вообще все закончилось. Выжженная пустота. Вчера вернулась домой и поняла – отпустило. Прошло. Сегодня мой прекрасный Принц позвал меня погулять и «помириться». Я, дурочка, пошла. Ага. Что-то много междометий у меня получается на такой маленький кусочек текста. Слова тоже подзакончились.
В общем – я пришла в назначенное время в назначенное место. Стою напротив него, смотрю ему в лицо. И понимаю, что в каком-то другом мире, в каком-то другом времени происходит все иначе. Вся вот эта чепуха, все эти «я тебя тоже люблю, но не могу с тобой быть» – этого просто нету. Там я встречаюсь с ним сегодня, а он мне говорит, мол, чушь это все и ошибка сценаристов. И мы беремся за руки и начинаем новый этап биографии, тот, что вместе. А здесь, сейчас, то есть вчера, – я стою, а напротив меня стоит человек, который мне сил нет как нравится, от которого я, возможно, и детей согласилась бы родить… Стоит и мнется с ноги на ногу и не подхватывает меня на руки, чтобы внести в свою пещеру и заняться возможным продолжением рода. Нет, он стесняется, смущается, ему стыдно, он хочет восстановить мое о нем хорошее мнение. Он хочет выкрутиться. А я смотрю и вижу только одно. Вижу, как картинку-переводилку отрывают от листочка. Вижу, как образ расслаивается, как все то, что мне безумно нравится, остается на фантике, на яркой манящей обертке. Вижу, что реальный-то человек совсем другой. Вижу, что сама переводилка и отслоилась с дефектами, и не такая яркая, и кривая.
И он все меньше мне нравится.
Он говорил мне, что ему жаль, что так сложилось. Что я такая хорошая, и он так хотел бы чувствовать иначе. А мне непрестанно хотелось сказать только одно: «Целуй меня уже и перестань молоть чепуху. Или закрой рот. Другими способами им не пользуйся». И все эти сорок минут, что я слушала, шла рядом и по большей части молчала, у меня было ощущение, что мне делают внутриполостную операцию – выглядит все это ужасно, только вот боли я не ощущаю.
Он говорил и говорил. Он был очень рад, что я добрая, что я не грущу, что я все понимаю, что я ничего от него не хочу. Я же помнила, как тот, другой Он остановил меня на набережной действием вместо любых совершенно бессмысленных в любви слов. Я шла и помнила, что бывает иначе. У меня стойкое ощущение, что прекрасный Принц хочет с моей стороны каких-то действий. А мне вдруг стало скучно, стало совершенно не интересно.
Я вчера вернулась домой и просто легла спать. Ни поплакать, ни постараться не плакать, ни написать сто тыщ слов в дневник, ни самоанализа. Я пришла домой, переоделась, поужинала, почитала книжку по работе и легла спать. Сегодня я проснулась, съездила на учебу, поехала на работу, провела три занятия и вот сейчас возвращаюсь домой. Скоро моя станция, скоро мне выходить и ритмично, упруго топать ногами двадцать минут об асфальт, приближая свое тело к тому месту, где я поужинаю, дочитаю, предположительно, книгу и лягу спать.
Есть только во всем этом одна небольшая проблемка. Я сама. Дело в том, что во мне уже раскрутился маховик чувств. Огромный, с лопастями, похожий на Саяно-Шушенскую ГЭС. И сейчас он перемалывает меня саму, поскольку извне поступление событий закончено. Надо сказать, что у меня сейчас вообще есть три состояния – рабочее, удивленное, анабиоз. Рабочее функционирует на учебе и на работе. Анабиоз – дома. А вот удивление возникает в моменты, когда я остаюсь наедине с собой и вижу то, что со мной происходит.
Во мне возникло что-то такое прекрасное к совершенно реальному человеку. Такое сильное, неумолимое. И вдруг человек исчез, оказался совсем-пресовсем другим. Можно сказать – человека никогда и не было, а была только сенсимилья в моей голове, иллюзия. И я понимаю, что единственный путь, которым я могу сейчас следовать и который не приведет к саморазрушению – разобрать на запчасти вот эту ГЭС, возникшую из небытия. Я сейчас должна взять самое чудесное, что когда-либо возникало в моей душе, и собственноручно уничтожить. Прям притча по чертова Авраама или как там его, который единственного ребенка пошел боженьке в жертву приносить. Только у него был боженька, а у меня, кроме меня, никого нету. И только я себе судья. Так что я сейчас буду заниматься уничтожением части себя, в целях уберечь себя от самоуничтожения. Ох, ну ни фига ж себе, дорогая редакция. Берем пилу, жгут, йод. И отпиливаем кусок тела, чтобы гангрена не распространилась, и не умер весь организм.
Так вот, я умничка же, я же здоровая, ха-ха-ха, я придумала, как быть. Я найду себе безропотную жертву. Того, кому я совершенно не нужна, кто занят своею жизнью. И предложу ему себя. Он, что логично, отринет меня, как полагается по законам жанра. Я переживу формальное каноническое расставание, смогу назначить эту мифическую личность на роль черного лебедя и покоиться с миром. В смысле – упокою с миром часть себя. Так что все снова упирается в реального живого человека, которого можно пустить в расход, который не откажется от предлагаемой роли.
