Светлые века

Время от времени, рискуя свести близкое знакомство с кукушечьей крапивой, я разглядывал через забор пруды-отстойники, где эфир катализировался и связывался с обычной материей; в жаркие ясные дни там все сгущалось до черноты, а зимними вечерами излучало устремленный ввысь свет, как будто моему взору открывалось основание перевернутых небес. Иногда я от скуки или необходимости отвлечься забирался в чулан под лестницей, где рылся в старых тряпках, которые мама нарезала из пришедшей в негодность отцовской рабочей одежды. Кое-где в швах еще сохранились пылинки эфира, похожие на россыпь огней от крошечных фейерверков, и я смотрел, как они сияют, вдыхая лавандовый аромат полироли. А еще после визита тролльщика каждую осеннюю сменницу, словно по графику, какой-нибудь учитель доставал ящик, ставил на переднюю парту и подзывал – или понукал – одного из учеников выйти вперед, чтобы он (это почти всегда был мальчик) испытал на себе истинную славу эфира.

– Кто открыл эфир, парень?

– Грандмастер Пейнсвика Джошуа Вагстафф, сэр!

– Когда это случилось?

– В начале самого Первого индустриального века, сэр. По старому священному календарю, в тысяча шестьсот семьдесят восьмом году.

На этом простая часть задачи завершалась. Сам прямоугольный деревянный ящик был старым и исцарапанным. Закрывался на подпружиненную стальную защелку – судя по виду, ее поменяли недавно, – которая цеплялась спереди к проушине на гравированной пластине, также подпружиненной. Пусть накидной замок на ящике и был небольшим, гравировка свидетельствовала о том, что он имеет отношение к гильдиям, тайнам, труду и взрослой жизни. Похожие иероглифы – не буквы и не картинки, пусть очертаниями они и напоминали кружащихся танцоров – можно было увидеть на корпусах машин, балках мостов и даже, в виде грубых оттисков, на кирпичах в стенах многих домов. У разных гильдий символы были разные, и все же я, изучая их, все время испытывал такое ощущение, словно передо мной единый бесконечный текст, который однажды получится прочитать.

Танцующие фигуры подсказывали мне и моим одноклассникам, что замок наполнен силой эфира. В каком-то другом северном городке, под обширной крышей неведомой фабрики, в процессе изготовления в расплавленный металл добавили толику вещества. Затем последовала череда гильдейских таинств, и металлу придали форму, с помощью литья превратив в вещь, которую мы и видели. На пластину – а также крючок и пружину – наложили сообразное заклинание, после чего ящик упаковали, поместили в контейнер с сотней таких же и увезли, чтобы в конце концов он очутился в Брейсбриджской школе, на столе мастера Хинктона, перед классом «Ц».

Конечно, мы думали – пока мерзли, сердились и зевали в вечной духоте классной комнаты, – будто точно знаем, что собой представляет эфир. В конце концов, мы были сыновьями и дочерями гильдейцев, жили в Брейсбридже, в тени Рейнхарроу, где добывали так много этого вещества. Мы ощущали ритм двигателей через ножки скамеек, как ощущают тупую боль. Но эфир не похож на прочие элементы и игнорирует все законы физики. Он невесомый, и всем известно, до чего трудно его удержать. В очищенном виде своим дивосветом он озаряет тьму, а в ярком сиянии изливает мрак. Что самое странное и самое важное для всех отраслей промышленности и людей, чья жизнь от них зависит, эфир покоряется человеческой воле и духу. Гильдеец может, после долгих лет ученичества, использовать эфир для управления любым процессом, свойственным его гильдии. Без эфира огромные паровые машины, благодаря которым в Англии работают фабрики, а мельницы и рудники дают плоды, остановятся или взорвутся от немыслимого внутреннего давления. Без эфира дивосветная телеграфная сеть, опутавшая всю страну, прекратит транслировать сообщения через разумы телеграфистов. Без эфира рухнут невероятные здания в наших грандиозных городах, включая мосты над реками. Но с ним мы можем создавать более изящные штуки, добиваться своего дешевле, быстрее и – следует признать – частенько грубее, чем позволили бы заурядные законы природы, такие суровые и неподатливые. Взрывающиеся котлы, заедающие поршни, здания, балки и опоры, превращенные в руины, в груды щебня – вот что могла бы дать нам банальная физика и вот от чего мы вознеслись на гильдейских воздушных шарах, наполненных эфиром. С эфиром Англия процветает, гильдии преуспевают, заводские гудки поют, оповещая о новой смене, трубы дымят, богатеи ведут немыслимо расточительную жизнь, а мы, все прочие, боремся, ссоримся и вкалываем за оставшиеся крохи. Даже в других краях, опутанных особой разновидностью эфирных щупалец и сетью нелепых мифов о том, что его якобы открыл какой-то другой грандмастер, все в дыму и все звенит от ударов молота, пока воплощаются в жизнь гильдейские индустриальные фантазии, ну а дикие земли так и остаются неизведанными. С эфиром мир вращается, покачиваясь на вековечных волнах, таинственных и неторопливых, не зная конфликтов и войн. Без него… нет, об этом даже думать не стоит.

– Что ж, продолжай.

Рыжеволосый парнишка, стоящий впереди класса, посмотрел на замок, затем на классную доску, на которой была фонетическая транскрипция того, что ему следовало произнести вслух, касаясь пластины, пусть эти буквы заурядного алфавита и выглядели неуклюжей попыткой передать звучание чужого языка.

– Держи палец посередине, идиот, или пружина оттяпает кончик! И чем ты будешь ковыряться в носу?

Все, кого не вызвали к доске, захихикали от облегчения.

– Продолжай. М-да, тот еще гильдеец из тебя получится.

Наконец парнишка сделал над собой усилие. Или, возможно, просто закашлялся. Ничего не произошло. Земля под нами грохотала.

– Еще раз – и громче. Любой достойный гильдеец сейчас бы не говорил, а пел!

Парнишка попробовал опять. Раздался громкий щелчок. Замок открылся.

– Дальше. Подними крышку. Загляни туда.

У мастера Хинктона был излюбленный трюк, который заключался в том, чтобы стукнуть очередного бедолагу по затылку крышкой ящика как раз в тот момент, когда тот заглянет внутрь. Что произошло и на этот раз.

– Неужели пусто? Прямо как в твоей башке…

И мы смеялись над причудами хмурого дурака, хотя ненавидели его.

– Взгляни-ка сюда.

Отец закатал рукав, чтобы показать мне синюшную витиеватую татуировку, символ его эфирированного труда. У отца живущего неподалеку Мэтти Брэди, работавшего на больших угольных бункерах, татуировка занимала всю спину, как будто там свернулась клубком змея, чтобы поспать. А в нижнем городе была целая улица гильдмастеров, у которых на больших пальцах рук были синеватые выступы, похожие на шипы металлических роз. Никто толком не знал, какую работу они выполняли, кроме того, что все происходило глубоко в недрах земли, рядом с грохочущими двигателями, им хорошо платили, а жили они недолго. Мы смотрели на подобные проявления – шрамы, чешую, замысловатые синяки, – которые называли «следами кормила», со страхом, завистью, благоговением.

Подобно холодной тьме, скрывающейся под лунным сиянием поверхности эфирного пруда, вне нашего привычного образа жизни крылось кое-что непостижимое. Мы все испытывали страх, превосходящий боязнь увольнения, потери конечности или гильдейского дисциплинарного взыскания; вечный страх, что избыток эфира возьмет верх над человеческой природой и исцелит Отметину на запястье. Участь того, с кем это случалось, была ужасна. Он становился троллем, подменышем. Конечно, гильдии продолжали заботиться о нем и его родне – гильдии всегда заботились о своих членах, – но приезжал тролльщик в темно-зеленом фургоне, чтобы увезти новоявленного подменыша в Норталлертон, легендарную лечебницу, где до конца дней им будут пользоваться и держать под замком.

– На Западный ярус вчера привели тролля, – объявил мой отец как-то вечером за чаем.

– Надо же… – У мамы горошек посыпался с вилки. – Не произноси это слово.

– Да какая разница? Ну ладно, им понадобился подменыш – они сильно напортачили с паровым молотом, он делает металл хрупким, и никакие заклинания не помогают. Прессовщики, что с них взять. Насколько я слышал, штуковина по-прежнему не работает.

– Ты видел эту тварь? – спросил я.

– Нет. – Отец принялся грызть попавшийся ему хрящ. – Но ребята из цеха, где делают засовы, клялись, что он похож на металлическую ящерицу и что после его визита у них весь хлеб в бутербродах позеленел.

– Не морочь сыну голову, Фрэнк. Это глупые суеверия. И подменыш не «тварь», Роберт. Они такие же люди, как и все остальные.

Но они не были «такими же» – в том-то и дело. По закоулкам наших детских фантазий, взбудораженных сказками зимних вечеров, бродили искалеченные промышленностью существа с серой кожей, выпученными глазами и колючками, как у ежей.

И еще Человек-Картошка, Картошка, Картошка. Тошка-тошка-тра-ла-ла…

Из-за того, кем он был или кем его считали, мы, дети, предпочли мучить Картошку сильнее всех прочих бродяг, безгильдейцев-мизеров, которые странствовали по Браунхиту, просили милостыню, продавали всякую ерунду и подворовывали. Большинство вовсе не были троллями, а пострадали от несчастного случая, такими появились на свет или просто немного спятили. Но Картошка выглядел на редкость странно. Он одевался в лохмотья с капюшоном, таскал за собой тележку на колесиках и, казалось, неизменно появлялся в Брейсбридже зимними вечерами, сизыми от дыма. Первым делом ветер разносил вдоль улочки визг колесиков. А потом из сгустившихся сумерек возникал сам Человек-Картошка. Его лицо – та часть, которую мы видели, когда он проходил под каким-нибудь уличным фонарем, – было сильно изуродовано, пальцы походили на пережаренные сосиски, толстые, сочащиеся влагой и с черной коркой. Кем бы он ни был, что бы ни таилось в его прошлом, его откровенная странность превосходила все мыслимые пределы.

Моя мать была одной из немногих гильдмистрис, которые оставляли для этих существ что-нибудь на пороге дома. Старые ботинки, суповые косточки в бумажном пакете, черствый хлеб, обрезки бекона. Случалось, спустя долгое время после того, как я отправлялся спать, раздавался скрип калитки – и, выглянув из оконца на чердаке, я видел брошенную на улице тележку и силуэт, ковыляющий по нашей дорожке. А еще временами, что было совершенно невероятно, при приближении Человека-Картошки входная дверь открывалась. Я лежал во тьме, уверенный, что слышу мамин шепот и ворчание, которое мог издавать лишь гость. Но к утру ничто не говорило о том, что Человек-Картошка переступал порог нашего дома.

Тихими вечерами я лежал у себя на чердаке, прислушиваясь к звукам внизу, где мама занималась домашними делами, и с нетерпением ждал того момента, когда она в последний раз задвинет ящик, убрав в него столовые ножи, а также грохота шкивов, с которым она поднимет к потолку раму для сушки, нагруженную капающей стиркой, и еще равномерного скрежета и скрипа ступенек под ее ногами. Пауза. «Ты спишь, Роберт?» Ни разу такого не было, чтобы я заснул. Потом следовала еще одна пауза, пока мама размышляла, считать ли последний крутой пролет, ведущий на чердак, обычной или приставной лестницей. Когда она наконец поднималась в мои владения, мерцание свечи превращало растрепавшийся пучок ее волос в нимб. Мы устраивались поудобнее среди сваленных в кучу пальто и одеял, сгорбившись под наклонным скатом крыши и переплетясь конечностями. Мама набирала воздуха в грудь.

– Давным-давно жила-была хорошенькая девушка, которую звали Золушка. Одна-одинешенька в большом старом доме со своей мачехой и тремя уродливыми сводными сестрами…

– Так ведь, получается, не одна-одинешенька?

– Потерпи и все поймешь.

Ночь за ночью мифы и история Англии смешивались с ее и моими собственными выдумками. Она рассказывала мне легенды об основателях нашей семейной гильдии – по крайней мере, те, которые женщинам было позволено знать. О Веке королей, когда не было гильдий и страны самым глупым образом сражались друг с другом, возглавляемые сидящими во дворцах глупыми монархами, которых мы справедливо судили и обезглавили, а также о суровых рыцарях, закованных в сталь, об Артуре и безумной королеве Елизавете, о Боудикке, которая сражалась с римлянами. Мне мнилось, что давным-давно – до Индустриальных веков, когда магию высосали из земли, и даже до Века королей – весь мир был полон чудес, превосходящих самые смелые мечты.

Изумительные существа возникали всюду, как грибы после дождя, сияли белизной восхитительные дворцы, и прелестные растения украшали каждый холм…

– Итак, к Золушке явилась фея-крестная…

– Золушка была подменышем?

Воцарилась оглушительная тишина.

– Это всего лишь сказка, Роберт.

– Тогда расскажи правду. Расскажи про Белозлату.

– Ну ладно…

Когда мама в моей комнатке на чердаке рассказывала про Белозлату, я всегда слышал, что она одновременно улыбается и колеблется. Как и большинство представителей рабочего класса, мама питала симпатию к образу женщины низкого происхождения, сумевшей – пусть и ненадолго – бросить вызов могущественным гильдиям. Вместе с тем моя мать была гильдейкой, и ее разрывало пополам при мысли о существе, для которого магия была чем-то таким же простым, как дважды два, и которое привело армию бунтовщиков к стенам Лондона. И все-таки, стоило мне задержать дыхание достаточно надолго, скрестить пальцы на руках и пошевелить пальцами на ногах – таковы были заклинания моих детских лет, – и удовольствие от рассказывания славной истории, как правило, побеждало.

– Белозлата – ну, это было не настоящее ее имя. Никто не знает, как ее звали на самом деле и из какой части Англии она была родом, хотя очень многие местечки на нее претендуют. Ты не поверишь, даже дурачки из Флинтона с их жуткой кучей шлака у дороги и землей, в которой нет ничего, кроме угля, твердят, что Белозлата там родилась! Так или иначе, Белозлате было шестнадцать, когда люди поняли, что имеют дело с подменышем, хотя она сама наверняка узнала гораздо раньше. Видишь ли, с виду она была совершенно обычная, пусть и хорошенькая, а в те дни не проводили Испытаний… Итак, Белозлата сбежала в леса, которые в те времена еще покрывали большую часть Англии. Там она разговаривала со зверями, переходила вброд ручьи и при удивительных обстоятельствах знакомилась с людьми, которые потом стали ее последователями. Подменыши и безумцы, уроды и парии, мизеры всех мастей – в общем, все, кого эфир и гильдии искалечили и бросили на произвол судьбы. И вот из лесного тумана, поначалу робко, но набираясь силы и красоты в сиянии Белозлаты, один за другим показались создания из всевозможных легенд. Робин Гуд, Ланселот и Владычица озера; Белоснежка, Золушка, Рапунцель, Владыка Бесчинства и Зеленый человек. Пришли все. Белозлата пообещала своему народу королевство, которое будет одновременно новым и старым. В одних историях она называет его Авалоном, в других – Альбионом, хотя это всего-навсего другое название нашей с тобой страны. Но в лучших сказках, которые рассказывают в наших краях, оно зовется Айнфель и находится по соседству с этим миром. Белозлата каким-то образом там побывала в детстве и принесла с собой толику света, когда вернулась. Отблеск Айнфеля таился в сиянии ее улыбки, и он-то как раз и был причиной того, что люди стремились послушать ее голос и ощутить взгляд, подобный солнечному свету.

Я торопил маму, желая поскорее услышать о шествии так называемого Нечестивого бунта во главе с Белозлатой: ее пестрое войско двинулось на юг и в конце концов узрело стены Лондона с высоты своего лагеря на Кайт-хиллз.

– К тому времени она уже познакомилась со Стариной Джеком. Старина Джек тоже был подменышем. На его руках остались следы пыток – дыры, вроде как следы сучков на дереве, – и сам он был мрачным типом, но походил на тех, кто уже собрался вокруг Белозлаты, и ей нравилось, что он перешел на ее сторону. Старина Джек был ее генералом, и сражения, в которых ее войско победило – это все его заслуга…

Такова была предельная степень мрачности и кровавости маминых сказок. Я не услышал от нее про последнюю битву у стен Лондона, когда Старина Джек предал Белозлату и привел ее к гильдейцам закованной в цепи. В наших небылицах она не сгорела на костре в Клеркенуэлле. Взамен они повествовали о радостном путешествии, полном сюрпризов и чудес, где с каждой вехой пути случались новые исцеления и возникали новые легенды. Белки прыгали с дерева на дерево и птицы пели над величественной процессией Белозлаты, и перед нею простирался лес, где злато и тень переплетались в мягкой тьме. И вот-вот – за поворотом дороги или, самое позднее, тем же вечером – путникам должно было открыться обещанное Белозлатой место, вовсе не Лондон, даже не Англия или Альбион, а Айнфель…

Договорив последние слова, мама сидела молча и пальцами левой руки осторожно поглаживала маленький серый шрам на правой ладони, который я иногда замечал, но она не объясняла, откуда он взялся. Пламя свечи мерцало и плясало. Песни и лес отступали. На улице лаяла собака, где-то плакало дитя. Ветер шуршал в черепице, чердачная паутина покачивалась от сквозняка. И из недр, из самых глубоких мест поднимался сквозь кирпичи и доски Брикъярд-роу тот, другой звук. ШШШ… БУМ! ШШШ… БУМ!

– Расскажи еще.

Она целовала меня в лоб и прикладывала пальцы к моим губам, чтобы заставить меня замолчать. От кончиков слабо пахло очагом.

– Хватит чудес на одну ночь, Роберт.

Но мне всегда было мало.

Потом на займищах устроили ярмарку в честь праздника Середины лета, и наступило долгожданное жаркое утро, когда я сидел за кухонным столом и выжидательно смотрел на маму, которая суетилась в фартуке по другую сторону. Я гадал, сдержит ли она свое обещание, отведет ли меня посмотреть на настоящего, живого дракона. И вот мы с ней выходим под палящее солнце и идем по мосту из камня и живожелеза – в честь моста и назвали наш городок – на дальний луг, где в этот девятисменник все готовятся к бурному выходному, когда ярмарка должна предстать во всем великолепии. Всюду стоят залатанные шатры с выцветшими на солнце полосками. Среди коровьих лепешек тут и там виднеются витки пароотводных труб, будто кто-то растерял свои потроха. Слышны крики и звуки ударов молотком. Везде фургоны. Оставленные без присмотра машины – небольшие по меркам Брейсбриджа, – которым предстояло приводить в движение аттракционы, дремали и постукивали, почти не испуская дыма. Я понял, что мы пришли слишком рано, еще ничего не готово. Тем не менее, мужчина в фартуке забрал наши деньги, и я, схватившись левой рукой за маму, а в правой сжимая липкое анисовое драже, отправился вместе с ней на поиски моего дракона, спотыкаясь о высохшую луговую траву.

Среди тощего колючего кустарника на дальнем краю поля, возле большой клетки, поставленной на кирпичи, пахло дерьмом и фейерверками. Существо на подстилке из отсыревших газет взглянуло на нас через облупившиеся деревянные прутья. Один глаз был затянут серебристым бельмом, но в другом, зеленовато-золотистом и с горизонтальной прорезью зрачка, как у козы, светился тусклый проблеск разума. Оно с хрустом зевнуло, не переставая наблюдать за нами. Зубы у него были гнилые. Когда существо попыталось расправить крылья в тесноте клетки, туча мух взлетела, а потом опустилась на прежнее место. Шкура у него была не чешуйчатая, а серая, и местами на ней росли пучки жесткой щетины.

И вот это… дракон? Безутешный, я поплелся домой. Отец еще не вернулся, Бет была в школе, и в тот самый момент, когда мама вошла и захлопнула дверь, все вокруг показалось мне затхлым и пустым. У меня было тяжело на сердце, во рту осталась горечь от анисового драже, и я вдруг отчетливо услышал далекий грохот.

ШШШ… БУМ! ШШШ… БУМ!

– Брось, Роберт. Все не так уж плохо, верно? По крайней мере, ты увидел дракона. Завтра или послезавтра мы бы ни за что не пробились сквозь толпу.

Я пожал плечами, уставившись на борозды на кухонном столе. В то время я понятия не имел, откуда берутся подобные создания: мы узрели в некотором роде выдающееся достижение зверодела, изменившего тело кошки, свиньи, собаки или курицы таким образом, что оно выросло и преобразилось до полной неузнаваемости. И все же я чувствовал, что стал свидетелем акта осквернения – полной противоположности тому, что происходило в неукротимом пламени эмпиреев, в пространстве-времени Айнфеля, воспетого Белозлатой, где некогда обитали все существа, никак не связанные с магией, сведенной к ремеслу.

– Мир полон сюрпризов. – Мать прислонилась бедром к моему стулу, положила локти на стол, пальцами обводя сероватый шрам у основания правой ладони. – Просто некоторые из них… совсем не те, каких можно ожидать.

Вечера тянулись вереницей, пока не настала осень, когда все члены гильдий Брейсбриджа, нацепив шляпы и кушаки, прошлись по городу маршем с барабанами и флейтами, а малые гильдии распахнули свои двери, чтобы мы, дети, могли полюбоваться изукрашенными драгоценными камнями книгами и узорчатыми реликвариями. А потом холодные ветры подули над Кони-Маундом, сорвали листья с берез и взметнули тучи над Рейнхарроу. И я улыбался про себя каждый раз, когда моя мать с обычной неуклюжестью, задом наперед, спускалась с чердака по лестнице, приставленной к люку в полу, и свеча в ее руках угасала, оплывая, но неизъяснимые мечты и надежды оставались со мной. Я поглубже зарывался пальцами ног в подкладку пальто, согретую ее телом, отрешался от витающих над Кони-Маундом шороха и бормотания, от грохота в глубине, отсчитывающего месяцы, сменницы и дни, пока не воспарял к луне и звездам, откуда смотрел на раскинувшийся внизу Брейсбридж с его дымящими трубами и ночным дивосветом прудов-отстойников.

Откуда-то с границы сновидений, со звуком поначалу еле слышным, как шелест травы на ветру, а потом дорастающим до пронзительного вопля, в долину влетел ночной экспресс. И я был там, стоял на подножке локомотива рядом с пароведом, управлявшим огромным поездом, когда тот пересек задрипанный вокзал нашего убогого городишки. Мы промчались мимо Брейсбриджа, и все его палисадники, свалки, поля, мастерские, фабрики и дома превратились в размытое пятно, а дальше были холмы, дикие бесплодные холмы, где вспыхивали странные огни и что-то завывало, где воздух пропитался прохладным запахом торфа и вереска, и все это хлынуло вдоль путей сияющей эфирной рекой. Экспресс должен был пронестись под сенью лесов, проскочить через Оксфорд, Слау и прочие южные города с их высоченными дымовыми трубами, прогрохотать по огромным арочным мостам над великими реками и безымянными притоками, протащить вагоны с блестящими янтарными бусинами окон мимо песчаных отмелей, парусных лодок и заросших камышом болот. Он должен был унести меня подальше от Брейсбриджа, приблизить к некоей потаенной истине о моей жизни, которая – я это чувствовал – вечно балансировала на грани раскрытия.

И я не сомневался, что истина эта окажется чудесной.

IV

– Вставай, Роберт!

Я пошевелился и почувствовал, что окоченел и замерз, пока лежал в неудобной позе. Не вылезая из-под кучи наваленных на меня старых пальто, на локтях подполз к треугольному чердачному окну.

– Быстрее! – На кухне грохотала вешалка для одежды. – Уже позднее утро!

Близился конец лета. Впервые в том году бугристое стекло моего окошка покрылось витиеватыми белесыми узорами инея, которые от дыхания пульсировали и преображались. Я выпростал руки, чтобы их потрогать, нарисовать на стекле круги. Внизу, за березовыми рощицами на склоне, искаженный двойник города утопал в клубах дыма и пара.

– Нам пора! – Мама была уже у подножия лестницы. – Останешься без завтрака!

Устроив нарочито громкую возню, я натянул штаны, рубашку и джемпер. Мне пришло в голову, что, хоть час явно поздний, мама может все же ожидать, что я отправлюсь в школу. Впрочем, сегодня ничего нельзя было сказать наверняка. Я это понял по звуку ее голоса.

Я осторожно изучал ее через кухонный стол, пока ел свой завтрак. Дом был в нашем полном распоряжении, поскольку Бет, обучавшаяся на младшего преподавателя в Харманторпе, уже раздавала грифельные доски, а отец отправился на работу в «Модингли и Клотсон». Под фартуком на маме была темно-синяя юбка и свежая белая блузка. Волосы были заколоты по-другому, а может, просто аккуратнее, чем всегда. Она перекладывала и расставляла вещи, сильнее обычного напоминая человека, занятого мыслями о чем-то совершенно другом. Пока мама суетилась, я заметил, что за последнее время она так похудела, что края фартука сходятся на спине.

– Куда мы собрались?

– Далеко.

– С чего вдруг?

– Увидишь.

Я соскользнул со стула и отправился в уборную. Небо над двором было ровным и серым, в недвижном воздухе ощущался привкус угля. Сидя на промерзшем сиденье, я листал нарезанные газеты на гвозде. Больше всего мне нравились фрагменты заголовков. «Испытание». «Слава». «Трагедия». Я притворялся, что это все подсказки относительно того, что меня ждет в будущем.

Когда я наконец вернулся в дом, мама ждала в коридоре, уже одетая в пальто и ботинки; на одной ее руке болтался зонтик, на другой висела плетеная корзинка с верхом, обтянутым клетчатой тканью. Она вздохнула, пока я возился со шнурками, затем схватила меня за руку и быстро вытащила на улицу, захлопнув входную дверь ударом каблука.