Вавилон. Пламя

– Продано, – охотно согласилась Лилит. – Мулы куда спокойнее лошадей.

Варац заинтересованно посмотрел на нее.

– Что? Лошадь может убить копытом, да будет тебе известно. Огромная, непредсказуемая гора мяса, – Лилит слегка передернуло.

– Дорогуша, ты дралась с гидрой с палкой в руке, – ответил Варац с насмешкой. – И боишься несчастной лошади?

– Это не я боюсь, – отмахнулась от него Лилит. – Ты знаешь историю.

– Знаю, – кивнул Варац. – Но это не делает твой страх менее забавным.

Лилит скорчила ему гримасу. Чародей негромко посмеялся.

– Как твои успехи? – поинтересовался он.

– Плохо, – Лилит пожала одним плечом. – Корр безвылазно в каюте. Спит, ест, даже по нужде ходит внутри, судя по всему. За тамису вышел оттуда трижды, и каждый раз возвращался меньше чем через колокол, – Лилит побарабанила пальцами по доскам. – Ума не приложу, как его выманить.

– Устрой пожар, – со смехом посоветовал Варац. – Это твой любимый прием, я слышал.

– Среди наших есть такое понятие, как “чисто и гладко”, – Лилит качнула ногой. – Допустим, нужно обнести лавку. Ворваться внутрь, разгромить все и вынести необходимое сможет каждый идиот. А вот войти тихо, не потревожив хозяев, да еще и обокрасть так, чтобы они это не сразу поняли – это искусство, уважаемый чародей. По моему опыту, второй тип наемников живет гораздо дольше и карьеру делает успешнее.

– И ты к нему относишься?

– Раз на раз, – Лилит дернула уголками губ. – Сейчас, видишь, думаю как обойтись малой кровью. Пока безуспешно, впрочем.

– М, – кивнул Варац. – На корабле есть печать. Ты в курсе?

– Корр упоминал, что они используют ее для усыпления рабов, – кивнула Лилит. – Еще упоминал, что она сбоит. Он уверен, что ее стабильность нарушает кто-то из команды, но я думаю что дело в… – она помотала запястьем в воздухе, оборвав мысль на полуслове.

– Твоей дикой магии, – закончил за нее Варац. – Очевидно же.

– Вероятно, – сдержанно вздохнула Лилит, и посмотрела на чародея. – А ты про нее знаешь от…?

Варац молча продемонстрировал ей камень источника.

– Понятно, – кивнула Лилит, подбирая под себя ногу. – Ну и? Нашел ее?

– Думаю она там же, где и рабы. И, вероятно, работает через касание или на небольшом расстоянии, – Варац повертел камень в руках. – Еще я думаю, что тебе нужно ее сломать.

Лилит бы непременно поперхнулась, будь у нее во рту жидкость.

– Спятил? – только и спросила она.

– Давно и надолго, – кивнул Варац, подбрасывая камень в ладони. – Но подумай сама, какой это вызовет переполох. Наверняка Корр убежит лично разруливать подобный беспорядок. И вряд ли уложится в один колокол.

– Варац, их там не меньше полусотни, – Лилит слегка понизила голос. – И они спят с самого Сульяна. Ты представляешь, что тут начнется? Если они не найдут способ усыпить их обратно, скорее всего они просто развернут корабль.

– Не развернут, – пожал плечами Варац. – Работорговые суда и без печатей прекрасно ходят. Это Гильдия, дорогуша. Они выше любого закона, поверь мне на слово.

Лилит сощурилась на него.

– Ты правда считаешь, что это хороший ход? Или ты просто хочешь освободить рабов? – резко спросила она. – И в чем твой грандиозный план? Материализуешь для них оружие, мы вырежем всю команду, потом я обучу их моряцкому делу с помощью дикой магии и мы гордо войдем в порт Синепалка, распевая песни о свободе и равенстве? Так?

– Пока я думал лишь о том, что не хотел бы провести добрый сезон в демоническом сне. В собственных нечистотах, вплотную обложенный телами таких же несчастных. Дверь не открывают, Лилит. Они там без воды и еды по меньшей мере с начала осени. Тебя это вот прямо совершенно не трогает?

– Варац, сколько раз мне повторять, что непредсказуемость это плохо? – Лилит уперлась лбом в перила. – Считай меня бездушной сволочью, если хочешь, но пока они спят, а корабль исправно следует маршруту, я контролирую ситуацию. В момент, когда это изменится и мне придется импровизировать, все покатится к черту.

Чародей взял небольшую паузу.

– Знаешь, что поразительно? – спросил он с легкой неприязнью в голосе. – То, как много тебе подвластно, и как сильно ты этой власти боишься. У тебя есть сила по-настоящему менять реальность – ты понимаешь, какой это редкий дар? А ты растрачиваешь его, заискивая перед работорговцами.

– Думаешь, много решит моя сила, если нас выбросят за борт? – раздраженно спросила Лилит. – Поразительно не это, Варац, а то с каким упорством ты пытаешься меня использовать, чтобы искупить свои грехи.

Варац положил руку на перила. Лилит отвернулась.

– Грех – это нарушение обещания, данного твоему божеству. Обещания следовать его пути и исполнять его волю, – чародей накинул на голову капюшон. – Я подобных обещаний не давал никогда. Теперь, – он повернулся к ней. – Ты хочешь услышать, что я думаю на самом деле?

Лилит ответила не сразу. Она сжимала и разжимала пальцы вокруг парапета перил, неуверенная, что хочет знать ответ.

– Говори уже, – негромко ответила она. – Ты и твои драматичные паузы.

Варац негромко усмехнулся.

– Я думаю, что ты тяжелый и неприятный человек, кирья. С тобой объективно трудно говорить, к тебе почти невозможно пробиться. И я бы и не подумал этого делать, если бы не необходимость и не аномалия. Именно она задержала меня возле тебя достаточно надолго, чтобы я смог увидеть чуть больше. Например то, что твоя дикая магия – далеко не самая интересная в тебе вещь. Еще когда ты проснулась на краю червоточины, тебе следовало понять, что с этого момента тебе не стоит доверять никому. Потому что людей тянет к силе, и они всегда ищут способы использовать ее для достижения своих целей, так уж устроен человек. И ты, которая во всем видит в первую очередь личную выгоду, должна это понимать лучше прочих. И я думаю, что ты поняла. Иначе не предложила бы мне этот идиотский пакт под совершенно надуманным предлогом.

Варац подул на замерзшие ладони.

– Обещание, которое ты с меня взяла, вовсе не про заговор и прочую наемничью чушь. Оно про обычное человеческое доверие, про необходимость быть увиденным и понятым. Мне это тоже не чуждо, к слову. И я согласился и по этой причине тоже, – Варац повернул голову к морю. – Отсюда вопрос, кирья. Ты мне доверяешь?

– Тебе обязательно вечно звучать так снисходительно? – недовольно фыркнула Лилит. – Безоговорочное доверие – это красивая чушь, Варац. Мы оба это знаем. Ни ты, ни я никогда поставим нужды другого выше собственных. Мы оба привыкли только брать. Уходить, и не думать о том, что оставляем за своими спинами. Мы привыкли использовать, не беспокоясь о чужом благополучии. Мы – две ублюдочные пиявки, которые играются на дне банки. Мы можем продолжить играть, чтобы посмотреть, кто уничтожит другого первым. А можем признать, что в эту игру невозможно выиграть. И сдаться.

Варац тонко улыбнулся.

– Можем ли? – спросил он с озорной ноткой в голосе.

– Твою мать, – Лилит несильно ударила ладонью по перилам. – Как же я тебя ненавижу иной раз.

– И именно поэтому я здесь, кирья, – чародей положил щеку на собственную ладонь. – Чтобы посмотреть, как ты неизбежно сдашься первой.

– Пошел ты, – фыркнула Лилит. – Это именно то, о чем я говорила. Доверие – это что-то между нормальными людьми. Вот это вот, – она поводила пальцем в воздухе, проводя между собой и чародеем невидимую нить. – Его не подразумевает.

– Не знаю, – пожал плечами Варац. – Довольно категоричное суждение, кирья.

Он поднялся на ноги.

– Продолжим в каюте, не возражаешь? Я же упоминал, что ненавижу болеть? – он шмыгнул носом.

– Продолжим что? – Лилит встала и направилась за ним. – Ты же вроде сказал, что хотел.

– Ошибаешься. Я задал вопрос, на который не получил ответа. И теперь я полон решимости пытать тебя, пока не вытяну его, – Варац бросил на нее веселый взгляд. – Потому что я тоже крайне тяжелый и неприятный человек.

– Наконец-то сказал что-то дельное, – фыркнула Лилит. – Ты не тяжелый, ты наоборот. Но это ощущается куда хуже, почему-то.

– Любопытная формулировка, – Варац придержал ей дверь. – Раскроешь? Обожаю, когда меня судят другие люди, прямо жить без этого не могу, веришь?

– А тебе можно, значит? – Лилит резко остановилась на лестнице, чтобы одарить Вараца возмущенным взглядом.

– А я сначала спросил, – невозмутимо ответил чародей.

Лилит отвернулась и зашагала дальше.

– Пожалуй, что раскрою. Ты въедливый и проницательный, а это кошмарное сочетание. Ты не просто знаешь, где поковыряться, но еще и кайфуешь от этого. Поэтому выносить тебя сможет только тот, кому по душе такие извращения.

– Тебе по душе, получается? – со смешинкой спросил Варац.

Лилит открыла дверь их каюты, и зашла внутрь.

– Я этого не говорила, – с неохотой ответила она.

– Но и обратного не утверждала, – заметил чародей, снимая накидку и потирая замерзшие ладони.

– Вот об этом, – Лилит несильно ткнула его пальцем в грудь. – Я и говорю. Вцепишься и не отпустишь, пока не напьешься.

Варац рассмеялся, усаживаясь на свою койку и подбирая под себя ноги.

– Что есть, то есть, – согласился он. – И, оставаясь верным себе, я обязан напиться. И я сейчас не про этот кошмарный ром говорю.

Лилит устало отмахнулась от него, и включила магическую горелку, на которой стоял чайник с дождевой водой.

– Валяй. Все равно не отстанешь ведь.

Варац кивнул.

– Сатори, – сказал он. – Ты сама назвала его одной из причин, по которой можешь мне доверять. Ты ведь говорила не о том, что увидела через него кристальную чистоту моих намерений, верно?

Лилит отвела глаза. Она вспомнила глубокий резонирующий звук в полной темноте, наполненной агонизирущей болью.

– Так и думал, – чародей подался вперед. – Это был совершенно кошмарный опыт, который я ни за что не хотел бы повторять. Но этот звук, или ощущение, – он легко помотал запястьем в воздухе. – Это ведь был не сатори.

Лилит зарыла лицо в ладони, силясь подобрать слова для этого чувства. Они упорно не находились.

– Ну и?

– И, – Варац прислонился спиной к стене. – Я хочу напомнить тебе об этом звуке. Звуке, который и побудил тебя предложить мне пакт.

– Ты напомнил, – Лилит сняла чайник с горелки, и наполнила глиняную кружку. – Дальше что?

– Пока еще не напомил, – с улыбкой качнул головой Варац. – Тебе страшно, кирья, и я тебя не виню. Но ты позволяешь страху слишком многое, и делаешь это слишком долго.

Лилит развернула бумажный пакетик со связанным чаем, и бросила соцветие в кипяток.

– Не знаю, – ответила она. – Страх помогает сохранить жизнь.

– Страх помогает выжить, – поправил Варац. – Жизнью там и не пахнет. Или скажешь, что последний сезон был для тебя счастливым и приятным?

Лилит недовольно поморщилась.

– Нет. Не был.

– Вот именно. Поэтому вспомни ту ночь, в которой не было ничего, кроме ужаса. И вспомни чувство, которое выбивалось из него.

Лилит помнила. Очень хотела бы не помнить, потому что глубина всегда пугала ее. Но помнила ясно, так же, как всегда помнила собственное имя даже в непроглядной тьме, где не существовало памяти.

– И почувствуй его снова, – Варац подался вперед. – Ты, как и сатори, имеешь доступ к этой двери. Только в этот раз я впущу тебя по своей воле.

Лилит медленно взяла кружку обеими руками, неспешно отпила горячий чай, и вернула ее на стол. Сухость во рту не прошла. Она посмотрела на чародея прямым взглядом.

– И чего ты надеешься этим добиться?

– Я надеюсь, что ты, наконец, почувствуешь мое присутствие. Раз моих слов и действий недостаточно.

Лилит многое могла на это возразить. Но она остро ощутила, как мало скажут все ее возражения. Они были риторическими, логичными, умозрительными и понятными. Но они лишь подтвердят правоту Вараца, потому что будут служить одному единственному господину – ее собственному страху. Чародей был прав. Он был прав изначально, и был прав во всем. Лилит молчала, одна за одной сдирая собственные отговорки и рационализации, как старые слои краски. Она сдирала их, пока не увидела гольное дерево, полное сколов, царапин и темных, спиленных сучьев.

– Ладно, – наконец сказала она, и подняла на него аметистовые глаза. – Но если я окончательно спячу, это будет на твоей совести.

– Договорились, – Варац согнул ногу, и расслабленно положил руку на колено. – По твоей готовности, кирья.

В ушах гулко зашумело. Лилит слышала лишь собственное дыхание, и постепенно ускоряющийся пульс. Она крепко стиснула ладонь, закрыла глаза и нахмурилась. На ее шее выступила легкая испарина. Она выдохнула, и мир вокруг погас и потух, сменившись яркими вспышками и хаотичным мерцанием света разума чародея.

Даже сейчас он игрался с ней. Вполне осознанно, Лилит хорошо это чувствовала. Дразнящие, изворотливые движения его сознания, похожие на быстрые взмахи творящих чары рук, дышали беззлобной насмешкой. Она с улыбкой поддалась этой игре, сделав вид, что не может за ним угнаться. Посмеявшись, Варац впустил ее, широко и безропотно отступая в сторону.

На поверхности были совсем недавние, еще не выцветшие воспоминания. Лилит не заглядывала них, лишь медленно проходила мимо. До нее доносился их запах, щекотавший ноздри любопытством, недовольством, скепсисом, насмешкой… Там был и другой, гораздо более густой и плотный, гораздо более тяжелый, несший в себе множество отдельных ароматов. Он пронизывал весь последний сезон, прошивая его острой, блестящей иглой. Варац обожал этот запах и боялся его, он следовал за ним и повиновался ему безоговорочно, почти слепо. Так пах его интерес. Там, где он отсутствовал, была лишь отвратительная, сосущая, тошнотворная пустота. Скука пахла мертвой гнилью, заразной и растущей. Длинный, очень длинный период жизни Вараца был полностью отравлен ее сладко-гнилостным запахом. Несколько лет, проведенных в Чинджу в одиночестве, с редкими, почти незаметными просветлениями. Интерес всегда возвращался ненадолго; Варац решительно обрубал его, передавливал ему кислород, запрещал себе вспоминать его запах. Лилит остановилась, чувствуя, что где-то здесь лежит начало нити, за которую ей было необходимо взяться. Нити, которая отведет ее к нужной двери.

Она искала ответ на вопрос, чем был так опасен этот интерес. Поиски вели ее все дальше, в более бледные и рваные воспоминания. В этой части сознания было гораздо темнее. Холоднее. Эта часть была проще, но одновременно непредсказуемее, опаснее, и Лилит кожей чувствовала исходящую от нее угрозу.

Это был Сульян. Мрачные, тянущиеся годы, в которые Варац часто обращался мыслями. Здесь было много сожаления, тревоги, обреченности и растерянности, витающих в воздухе следами многолетней рефлексии. И мрачное принятие, чуть более свежее, чем все прочие эмоции. Варац принял, что интерес всегда будет губителен для него. И задушил его с огромным сожалением и тоской, но решительно и безжалостно.

Интерес заставлял его терять контроль. Он настойчиво звенел в ушах, с каждым днем все громче, все невыносимее. Он заглушал весь прочий мир, он мешал спать, он порождал одержимость, которой не было дела ни до чего, кроме поиска ответов на вопросы. Самих же вопросов было множество, и каждый из них будоражил, насыщал воздух кислородом, поселял в груди истому, заставлял сердце биться сильнее. Варац разглядывал изуродованные тела, запоминая каждую неровность, чтобы превратить отвратительное в прекрасное. Он впитывал муки, чтобы потом преобразить их в красоту. Каждая скульптура рождалась мучением, смертью, мольбами и кровью. И каждая из них несла в себе немного желанного покоя, пока нервы не натягивались вновь. Пока найденные ответы не переставали удовлетворять, а интерес не разжигался вновь.

Лилит остановилась перед приоткрытой дверью, за которой звенела и дышала уже знакомая ей тьма. Определенная часть ее не хотела переступать порог, из-за которого она уже не сможет вернуться. Но еще ей стало скучно от собственный метаний, и ей надоел собственный страх. Всю жизнь она успешно жила с последствиями своих дерьмовых решений. Разница была лишь в том, что это она принимала чуть более осознанно.

Лилит взялась за ручку, и распахнула дверь. В груди тихо зазвенел знакомый, почти родной звук. Влекомая им, она шагнула внутрь, чувствуя, как тьма мягко обволакивает ее оголенную кожу.

Уголь не ложился ровно. Струны, звучащие в голове, дребезжали мимо нот. Этот шум невозможно было выносить. В попытках его заглушить билось стекло. Его звон немного отрезвлял, приносил странное удовольствие. Пока струны не начинали петь снова.

– Дрянь.

Стекло снова зазвенело, разбитое острым металлом. Оно просыпалось на пол, в комнату ворвался жар и ветер. Варац выставил ладонь, желая почувствовать удары песчинок по коже.

Развернувшись от разбитого окна, он быстрым шагом покинул спальню. Его пальцы щелкали в такт собственным мыслям, хлеставшим обрывками слов.

Под вечер всегда было хуже. Он вгрызался пальцем в звенящий воздух, но руны не складывались, сыпались. Он не помнил нужное начертание, но упрямо продолжал чертить, снова и снова пытаясь.

Ничтожество. Ничтожество. Ничтожество.

– Маэстро, вы как-то совсем дурно выглядите. Вас мучает бессонница?

– Собаки воют по ночам.

– Дурные! Погостите у нас, отдохните. Гению нужна тишина, я это всегда говорила.

Они выли. Не утихая, своим синхронным звоном вырезали из памяти целые куски. Вчера было где? В чем?

Дрожащие пальцы чертили руны. Вспомнить. Вспомнить. Вспомнить.

Свет был хуже звука, он выедал глаза, сжигал, а уголь по-прежнему не ложился ровно. Варац чувствовал его прикосновения на своих веках.

– У тебя дрожит рука.

– Извините, маэстро.

– Пусть не дрожит. Или лишишься ее вместе с головой.

Иногда боль приносила облегчение. Мысли замедлялись. Тогда он мог читать. Совсем недолго, но мог.

Холодный пол, звенящий воздух. Частое дыхание и чьи-то всхлипы. Пальцы в крови. Крик, исполненный отчаяния и облегчения. Чей-то чужой? Или его собственный?

– Вешайте.

– Прямо здесь?

– Прямо здесь.

Металлическое колесо поднялось под потолок, звеня цепью. Острые крюки призывно блестели, страдая от собственной пустоты.

Варац глубоко затянулся.

– Приведи четверых.

Он сидел в кресле, не отрывая взгляда от танцующего водоворота алых брызг. Белесые кисти крутились юлой, а краска все не заканчивалась. Варац провел пальцем по воздуху, творя начертания, и кожа обрастала полосами металла, повторяющими каждый изгиб несовершенных тел. На лице его плясала блаженная усмешка. Он помнил. Струны, наконец, играли чистые ноты. Сливаясь в прекрасную, унитарную симфонию.

– Одна из лучших твоих работ.

– Благодарю, шехзаде. Она ваша.

– Нонсенс, мой друг. Лучшее всегда нужно оставлять себе. Впрочем, у меня к вам все же будет просьба. Мне нужно новое платье.

– Всегда рад помочь.

– Прогуляемся, мой друг, обсудим детали. Я вас так редко вижу в последнее время.

– Бессонница.

– Ах, гений! Сколь требователен он! Пришлю вам своего алхимика, он вполне сносен.

– Благодарю.

– Разумеется, мой друг. В любое время. В любое время.

Это было воспоминание, рваное и фрагментарное, одно из множества воспоминаний о собственных зверствах. Но оно неуловимо отличалось; оно было одним из поздних, из тех, где в чародее все глубже пускало корни понимание, что вовсе не болезнь или расстройства были причиной его одержимости. Причину он нашел уже сильно позже, после наполненных смехом и светом годах на Островах, после скучного Чинджу, после осторожного соприкосновения с давно знакомым интересом в последний сезон.

Интерес был, но он не сводил с ума. Лилит видела собственные аметистовые глаза, и не чувствовала желания вырвать их, и заглянуть в череп. И тогда Варац понял, что вовсе не интерес был виной тому, что он долгие годы заливал свое поместье чужой кровью.

Лилит почувствовала на себе весь вес этого понимания. Воспоминаний, с которыми он смог примириться лишь потому что смог оправдать себя в собственных глазах. Больше оправданий не было. Звук, с которым свистел кнут, поток воздуха в горле под сжатой ладонью, звездная карта кровоподтеков на чужой коже – ни для чего из этого не было оправданий.

Две тьмы зазвенели громче, и их звон набирал глубину по мере того, как они сходились и расходились в смертоносном, захватывающем танце. И этот звон и этот танец позволил Варацу увидеть то, чего он прежде не видел никогда. Чужое сознание, и чужие воспоминания.

Разум Лилит был похож на сложный механизм, в котором невозможно было разобраться с первого взгляда. Все, что окружало Вараца, непрерывно крутилось и щелкало размеренно, равномерно и детерменированно. Все здесь дышало функциональностью, необходимостью, нуждой. Все имело смысл, все занимало свои места. Это было огромной ее частью. Огромной, но не всей.

Варац потерялся почти сразу. У него не было никакого опыта навигации по чужому сознанию, и если бы не мягкое прикосновение ее теплой тьмы, он бы, вероятно, спятил. Тьма почувствовала это, и мягко повлекла его к себе, помогая отыскать путь. Сознание Лилит оставалось недовольным этим вторжением, но не спешило выгонять его. В нем было ворчливое смирение, понимание, что у всего есть своя цена. “Ну смотри, если хочешь”, – будто говорило оно.

Ее воспоминания были яркими, детализированными, живыми. Она обращала внимание на повороты головы, направления взгляда, движения рук и пальцев. Она часто считала про себя, собирая признаки лжи, лукавства и недосказанности. Эмоций в этих воспоминаниях почти не было. Их она запоминала гораздо хуже.

Чем глубже заходил Варац, тем острее пространство вокруг полнилось отчуждением. Он чувствовал жгучую боль от кнута на собственной спине, которая отзывалась в груди всепоглощающей ненавистью. Он слышал обвинительные крики крестьян, и чувствовал, как что-то в груди каменеет, становясь глухим к чужим словам. Он рыл могилы голыми руками, он едва стоял на ногах от голода, он продолжал ползти вперед, когда ноги больше не могли идти. Весь мир стремился вырвать жизнь из его рук, но он не отпускал, продолжая дышать с четырьмя ножевыми ранениями в животе. Он смотрел в мрачное северное небо, раз за разом повторяя про себя “Не умру. Не умру. Не умру”.

Работа и все, что ее окружало. Там жило столько чувств, столь сильных и ярких, что в них можно было потерять себя. Насмешливые взгляды коллег, их перешептывания за спиной, кисловатый вкус сливовой, решительный азарт, перемигивания, улыбки и драки. Яркое, забвенное чувство хождения по лезвию бритвы, стегающий спину задор смертоносных игр. Она дышала этим, жила этим, и в этом попросту не было места никакому страху. Потому что страх испортил бы все веселье.

Но чем глубже, тем становилось темнее от чувств, которые лежали в основе всего прочего. Злость, от которой она впивалась ногтями в собственную кожу. Ненависть, которая скрипела так требовательно, так застарело, и которой она никогда по-настоящему не поддавалась. Она боялась, на что эта ненависть окажется способна, если Лилит даст ей волю. Боялась очень давно, и очень сильно. Тьма, которая лежала перед Варацем, дышала этой ненавистью. И он коснулся ее, не раздумывая дважды.

Она ненавидела слезы. Они свидетельствовали о бессилии, а хуже бессилия не было ничего. Ее касались, и все внутри перекручивалось и захлебывалось от этих прикосновений. Сдавленные рыдания, сопровождаемые тихим шипением раскаленного гвоздя, который тушился о кожу ее предплечья, причиняя невыносимую боль. Крики, мольбы, слезы, вереница льняных платьев и дорожная пыль. Она звала отца, все это время она звала его, не помня себя от страха, она искала его в толпе, она умоляла о встрече с ним, не прекращая мольбы ни на миг. Она надеялась только на это, она верила, что когда он придет, этот кошмар закончится.

Но он не пришел, и уже не придет. Она поняла это, стоя в дорожной пыли, с силой сжимая в руках маленький узелок. Что-то внутри нее треснуло, треснуло навсегда, и в эту трещину упало крохотное семечко ненависти. С каждым шагом вперед по дороге она все лучше понимала, что теперь кошмар не кончится никогда.

Слышались голоса. На душе было спокойно, и Варац ощутил облегчение. В голове был хмель от дешевой сливовой, настроение было игривым, почти дружелюбным. Она вертела в руке монетку, чуть менее ловко, чем делала это теперь. Напротив нее сидел рыжий, кучерявый подросток, игравшийся с точно такой же.

– Слышь, малая, – сказал он, отпивая что-то из деревянной кружки. – Давай договоримся нормально. Ты мне доступ на виллу, я те твою побрякушку сраную.

– Работа днем, Мека, – ответила она, разминая шею. – Забивались же.

– Вот потому что забивались я тя не с ножом в руке прошу, – настойчиво повторил подросток.

– Попроси с ножом, – охотно кивнула она. – Тя по стойке давно не мазали?