Сны деревни Динчжуан

– А вот ваш старший Дин Хой пришел и говорит, что отродясь не слышал ни о каком лекарстве, – крикнул деду Ван Баошань и снова оглянулся назад.

И все деревенские разом завертели головами, оглядываясь назад.

И увидели моего отца Дин Хоя, он стоял на краю двора, держа за руку Инцзы. Никто не думал, что он тоже придет послушать сказы чжуйцзы. Присоединится к общему веселью. Заскучает дома и придет послушать хэнаньские сказы. И вот, пока голос Ма Сянлиня лился со сцены, мой отец объявил людям, что никакого лекарства от лихоманки на самом деле нет.

И накликал беду.

Накликал большую беду.

Толпа разом обернулась и уставилась на моего отца, словно у него на лице, у него во рту прячется новое лекарство.

И Ма Сянлинь больше не пел. Он стоял на сцене и смотрел вниз. Тишина на школьном дворе, студеная тишина поздней осени, густая, густая тишина, тишина, похожая на тюк пороха, к которому подобрался огонь, тишина окружила деревенских, и они боялись вдохнуть, будто стоит кому-то вдохнуть, и тюк с порохом тут же рванет. И все смотрели на отца, смотрели на деда, смотрели на них, ждали, когда порох рванет – рванет, и все тайное станет явным.

И отец первым напал на деда. Он приходился деду сыном, но напал первым. Крикнул поверх голов:

– Отец, чего людей морочить почем зря? Ты ведь лекарства все равно не раздобудешь.

И взгляды деревенских снова обратились на моего деда.

Он молчал.

Дед будто вмерз в землю, он обвел глазами обращенные к нему лица и, огибая толпу, зашагал к моему отцу. Зашагал к своему сыну. Мерно и неторопливо зашагал к своему сыну. Протиснулся между взглядами, обогнул толпу и зашагал в конец школьного двора. И остановился перед моим отцом. Дедово лицо налилось сизым пурпуром, зубы впились в нижнюю губу, взгляд обжигал холодом, он уставился на моего отца, уставился на своего сына, и глаза его едва не выскочили из орбит. Лампы горели щедро и желто, а дедовы глаза – ярко и ало. Он молча разглядывал моего отца, и руки его невольно сжались в кулаки, а на ладонях выступил пот.

И отец молча косился на деда, будто хотел сказать: и что ты мне сделаешь? Так они и стояли, обдавая друг друга холодом, буравя друг друга колючими взглядами. Так они и смотрели друг на друга, а деревенские смотрели на них. Школьный двор заполнился взглядами, как лес деревьями, как равнина – вездесущим песком. И отец с дедом все стояли и смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Испепеляли друг друга глазами. Так они смотрели и смотрели, кулаки деда взмокли от пота, складка в углу его рта задергалась, будто кто-то тянул за веревочку. Вот она снова дернулась, и вдруг – вдруг дед крикнул: «А!»

Крикнул: «А!», и бросился на моего отца, и схватил за горло.

Крикнул: «А!», повалил отца на землю и схватил за горло.

Никто и подумать не мог, что дед бросится на моего отца, вцепится в него мертвой хваткой и прорычит сквозь стиснутые зубы:

– А тебе откуда знать, что лекарства нету? Тебе откуда знать, что его нету?

И прорычит:

– Я тебе покажу, как чужой кровью торговать! Покажу, как чужой кровью торговать!

Пока дед так рычал, его пальцы постепенно вдавливались в отцово горло. Дед повалил отца на спину, головой на запад, оседлал его и уперся большими пальцами ему в кадык, и кадык тут же провалился куда-то в гортань, а глаза отца вылезли из орбит. Поначалу он изо всех сил дрыгал ногами, упирался подошвами в землю, но мало-помалу затих. И руки, толкавшие деда в грудь, ослабли.

Все случилось так быстро, словно гром среди ясного неба. И правда, так быстро – ясное небо вмиг заволокло тучами, грянул гром, и вот мой дед уже душит отца. И ничего не поделать. Но как ни крути, а дед все-таки отец моего отца, родной отец. И отец – сын моего деда, плоть от плоти, а где это видано, чтобы отец с сыном так сцепились, словно смертельные враги. Словно заклятые враги. Но они все равно сцепились – сцепились, как смертельные враги. А моя сестренка Инцзы стояла рядом и громко плакала, плакала и причитала:

– Папа, папа!

– Дедушка, дедушка!

И остальные деревенские тоже перепугались. Вроде бы перепугались, стояли, затаив дыхание, и смотрели. Стояли вокруг, не шевелясь, и смотрели – вроде бы перепугались. Молчали, словно смотрят на сцепившихся рогами быков. Стояли, не говоря ни слова, словно смотрят на петушиный бой или на бой быков, ждут, чем дело кончится.

Ждут, когда мой дед насмерть придушит отца.

Одна Инцзы плакала и кричала:

– Дедушка! Дедушка!

– Папа! Папа!

И от этого крика руки деда вдруг замерли на горле отца, и пальцы больше не давили на кадык. Будто кто подкрался сзади и огрел деда дубинкой, и хватка его ослабла.

И вот он разжал руки.

Тем все и кончилось, тем и кончилась буря.

Дед словно очнулся от сна, он поднялся на ноги и застыл как истукан, глядя на распростертого под лампой отца.

– Сказано тебе поклониться, пока все в сборе! – бормотал он себе под нос. – Сказано поклониться, пока все в сборе!

Отец лежал на земле. Полежал немного, отдышался и медленно сел, лицо – серое, опухшее, багровое. То серое, то багровое, словно он из последних сил карабкался по косогору, забрался наверх и сел отдышаться. Он ослабил воротник, чтобы проветрить шею, расстегнул молнию на серой осенней куртке, чтобы проветрить шею, чтобы выпустить наружу пылающие отпечатки дедовых ладоней, а на ресницах его повисли выдавленные дедом слезы. Отец молчал. Не мог говорить. В горле у него что-то булькало и хрипело, как у астматика: ху-ху, лу-лу.

Похрипело, и отец поднялся на ноги, обжег деда холодом, обжег деда злобой и вдруг залепил Инцзы оплеуху.

– Говорил тебе дома сидеть, а ты ни в какую! – орал отец. – Теперь будешь знать! Будешь знать!

И снова обжег деда холодом, обжег деда злобой, глянул на деревенских, которые стояли и смотрели, как дед его душит, даже не пытаясь помочь, схватил плачущую Инцзы за руку и потащил прочь.

Схватил свою дочь за руку и потащил прочь.

И пошел прочь.

Дед стоял под лампой и смотрел, как отец шаг за шагом уходит к школьным воротам. И лишь когда его силуэт растворился за воротами, дед обернул к толпе блестящее от пота лицо, шаг за шагом прошел на сцену и встал перед онемевшим Ма Сянлинем. Встал перед онемевшей толпой, посмотрел на толпу и вдруг упал на колени, бухнулся на колени и громко проговорил:

– Дин Шуйян преклоняет перед вами колени. Шестидесятилетний старик преклоняет перед вами колени, преклоняет колени за своего старшего сына, Дин Хоя. Старший заразил деревню лихоманкой, но знайте, что мой младший, Дин Лян, тоже болен, а внука моего отравили насмерть, едва ему сравнялось двенадцать лет. Поэтому Дин Шуйян умоляет вас простить нашу семью и забыть обиду.

Сказав так, дед отбил перед деревенскими земной поклон.

– Дин Шуйян кланяется вам в землю, – сказал дед. – И просит вас больше не держать зла на семью Дин.

И отбил еще один поклон:

– Дин Шуйян виноват перед деревней, это я рассказал вам, что кровь – как вода в роднике, ее продаешь, а она только прибывает.

И отбил третий поклон:

– И еще, это я устроил экскурсию в Цайсянь, после той экскурсии люди кинулись продавать кровь и вот до чего допродавались.

Когда дед отбивал первый поклон, деревенские пытались поднять его с колен, приговаривали: «Зачем, пустое, пустое», тянули за руки, но дед вырвался и отбил три земных поклона, сказал свои слова и только тогда встал, будто исполнил данный кому-то обет. Поднялся на ноги и оглядел толпу, как учитель оглядывает учеников в классе, окинул толпу глазами, кто-то в толпе стоял, кто-то сидел, но все как один смотрели на деда. И тогда он объявил, как учитель объявляет о начале урока:

– С завтрашнего дня… В Динчжуане последние годы нет ни старосты, ни другого начальства, так вы уж послушайте меня, Дин Шуйяна. Все больные могут перебираться в школу и жить здесь. И харчеваться в школе, и ночевать, а я поеду к начальству, раздобуду для вас матпомощь. Если что понадобится, говорите мне. И если Дин Шуйян чем-нибудь вас обидит, можете снова разбросать отраву в доме Дин Хоя и в доме Дин Ляна, отравить их свиней, отравить их кур, отравить их жен и детей.

Говорит:

– Давайте начистоту. Начальство не заикалось ни о каком новом лекарстве от лихоманки. Сказали, что лихоманка – это СПИД. Заразная болезнь навроде чумы. Даже наверху ничего не могут с ней сделать. Новая смертельная болезнь, если заразился, то дальше только смерть. Не боитесь заразить родню, тогда сидите по домам, а кто боится, приходите в школу, будете есть в школе, спать в школе, а здоровые пусть тихо-мирно сидят по домам.

Дед хотел еще что-то сказать, оглядел толпу перед сценой и только было открыл рот, как за его спиной что-то грохнуло, будто бревно упало на дверные доски. Дед обернулся и увидел, что Ма Сянлинь свалился со своей табуретки, шея его выгнулась, а лицо стало белым, как траурные свитки на воротах. Чжуйху со смычком лежал рядом, и струны его дрожали.

Ма Сянлинь услышал, что никакого лекарства на самом деле нет, и рухнул на пол. Из угла рта у него выкатилась капля крови. И еще две капли выкатились из носа.

И по всей школе запахло мертвой кровью.

3

Ушел из мира.

Так Ма Сянлинь и ушел из мира.

Ушел из мира прямо со сцены, на которой пел сказы. И когда настала пора его хоронить, дед взял на себя все хлопоты, пригласил со стороны художника, который не знал, что в Динчжуане гуляет лихоманка, и заказал у него портрет Ма Сянлиня. На портрете Ма Сянлинь сидел на сцене и с упоением исполнял сказы чжуйцзы, а у сцены собралась целая толпа зрителей. Тысячи, десятки тысяч человек собрались у сцены и смотрели, как он водит смычком по струнам и поет. Слушали, как он водит смычком по струнам и поет. На картине под сценой не осталось ни одного свободного пятачка, кто-то забрался на школьную стену, чтобы послушать Ма Сянлиня, а кто-то залез на дерево. Целое море людей. Тысячи, десятки тысяч. И в этой толпе, как на ярмарке, стояли торговцы печеным бататом, торговцы моченой грушей, торговцы леденцами и засахаренными фруктами.

Настоящее веселье.

Картину свернули в свиток и положили в гроб, положили подле тела Ма Сянлиня. А с другой стороны положили его любимый чжуйху.

И Ма Сянлиня закопали.

Вот так и закопали.

Том 3

Глава 1

1

Ма Сянлиня закопали, и больные лихоманкой стали один за другим перебираться в школу.

Наступила зима. Пришли холода, выпал снег, в небе гусиными перьями закружили снежные хлопья. Кружили всю ночь напролет, и к утру земля побелела. Весь мир побелел. Равнина стала похожа на лист бумаги – ломкой, мягкой бумаги. А люди – на нарисованных тушью кур, свиней, кошек, собак, уток. На лошадей и ослов.

Наступила зима.

Если кому из больных лихоманкой в холода было негде согреться, они приходили в школу. Собирались в школе. Когда-то здесь была кумирня Гуань-ди, потом – начальная школа Динчжуана. А теперь в начальной школе собирались больные лихоманкой. Запасы угля и дров, которыми зимой топили печку для учеников, пустили на обогрев больных. Затопили печку, и больные валом повалили в школу. Ли Саньжэня лихоманка почти доконала, он не выходил из дома – ел, спал, варил себе снадобья, жене было недосуг за ним ухаживать, и Ли Саньжэнь пришел в школу, пришел и расхотел уходить. Натянул улыбку на умирающее лицо, улыбнулся моему деду и сказал:

– Учитель Дин, так я переберусь к вам в школу?

И Ли Саньжэнь притащил в школу свое одеяло и тюфяк. В школе лучше, чем дома: в стены не дует, и дров полный запас. Иногда Ли Саньжэнь обедал вместе с моим дедом, а бывало, что готовил себе отдельно, кухню он устроил в одном из классов на втором этаже.

Наступила зима.

Зима наступила и принесла в деревню еще одну смерть – покойница ни разу не продавала кровь, а все равно заболела лихоманкой и умерла. Звали ее У Сянчжи, ей недавно исполнилось тридцать, а за Дин Юэцзиня она вышла в двадцать два. В те годы У Сянчжи была совсем как ребенок, боялась всего на свете: увидит кровь и падает без чувств прямо на улице, поэтому муж ее берег, сам продавал кровь за троих, но не пускал жену в кровпункт. Муж продавал кровь и до сих пор не умер, а она ни капли не продала, но заболела лихоманкой и умерла. И дочь У Сянчжи, которую она кормила своим молоком, ее дочь умерла от лихоманки еще вперед матери. С тех пор в деревне поверили, что лихоманка как только не передается. И больные ручейком потекли в школу.

И поселились в школе.

Мой дядя тоже перебрался в школу.

Жена проводила его до школьных ворот, они встали посреди снежного поля, и дядя сказал:

– Ступай, здесь все больные, не от меня заразишься, так от других.

Тетя стояла за воротами, на волосы ей опускались снежинки.

– Ступай, – повторил дядя. – Отец меня в обиду не даст.

И тетя ушла. Дядина жена ушла, и когда она была уже далеко, дядя крикнул в бескрайнее снежное поле:

– Эй! Только приходи каждый день, не забывай меня!

Дождался, когда она обернется и кивнет, но и после этого остался стоять у ворот и смотреть на тетю.

Словно умалишенный.

Словно умалишенный, словно больше им никогда не свидеться.

Дядя любил жену.

Любил этот мир.

Дядя болел лихоманкой уже не первый месяц, поначалу было совсем плохо, да и теперь он даже полведра воды не мог поднять, зато съедал целую лепешку, а с ней полчашки похлебки. Лихоманка напала на дядю зимой, поначалу он принял ее за обычную простуду, и на три месяца болезнь в самом деле притихла, а потом дядю одолел зуд. За ночь на лице, на спине, в паху у него вылез лишай. А зуд так донимал, что хоть на стенку лезь. И в горле завелась какая-то странная боль. Живот целыми днями крутило, дядя понимал, что голоден, но не мог заставить себя поесть. Съест кусок, а выблюет два. К тому времени он уже знал, что болеет лихоманкой, и перебрался во флигель, чтобы не заразить жену и сына, Сяоцзюня. Сказал тете:

– Я не сегодня завтра помру, выходи замуж, забирай с собой Сяоцзюня, уезжай отсюда подальше, как другие вдовы, уезжай из этой проклятой деревни.

А потом пришел к моему отцу и сказал:

– Брат, Сун Тинтин и Сяоцзюнь съездили в уездный центр, сдали анализы – лихоманки у них нет. Я скоро помру, ты уж придумай, как оставить их в Динчжуане. Нельзя, чтоб Тинтин снова замуж вышла, у меня на сердце будет неспокойно.

Дядя любил жену.

Любил этот мир.

Вспоминая, что с лихоманкой долго ему не протянуть, дядя начинал ронять слезы.

– Чего ревешь? – спросила однажды тетя.

– Я не смерти боюсь, – ответил дядя. – Мне тебя жалко одну оставлять. Как умру, выходи замуж, забирай с собой Сяоцзюня и уезжай.

А потом пришел к деду и сказал:

– Отец, Тинтин тебя послушается. Никто на свете не будет любить ее сильнее меня, никто не будет ее беречь, ты уж с ней потолкуй, уговори остаться вдовой, не ходить замуж во второй раз.

Дед не стал говорить с Тинтин.

Дед сказал:

– Второй, не спеши помирать, ей тогда и замуж ходить не придется.

Дед сказал:

– Всегда бывают исключения, вот говорят, рак тоже смертельная болезнь, а иные с раком и по восемь, и по десять лет живут.

И дядя жил, мечтая стать исключением, за ужином снова съедал по две тарелки овощей с мясом, запивал двумя стопками водки. Дяде не было еще и тридцати, тете недавно исполнилось двадцать восемь, и больше всего в такой жизни дядю огорчало, что по ночам жена не пускала его к себе. Даже за руку не разрешала подержать, и дяде казалось, что с такими порядками и исключением становиться незачем. Хотелось с кем-нибудь поделиться этой напастью, но он не знал, как завести разговор.

Дядя любил жену.

Любил этот мир.

Но пока тетя уходила к деревне, а дядя стоял у школьных ворот, провожая ее глазами, она ни разу не обернулась на прощанье. А дядя все стоял, и глядел ей вслед, и кусал губы, стараясь не плакать.

Закусил губы и двинул ногой по булыжнику у ворот, а потом еще раз..

Людей в школе разом прибавилось. Дети ушли, и их место заняли взрослые, несколько десятков человек. Мужчины и женщины, от тридцати до сорока пяти лет. Дед велел больным разделиться, мужчины поселились в классах на втором этаже, женщины – на первом. Одни притащили из дома кровати, другие раздобыли где-то доски и спали на них, третьи вместо кроватей приспособили составленные рядом парты. Из крана в конце коридора без умолку журчала вода. По двору разливались голоса. Комнаты по обе стороны от водопроводного крана раньше были кладовками, в которых хранились сломанные парты и хромые стулья, а теперь кладовки превратились в кухни. У входа появилась чья-то плитка, у окна – стол для раскатки лапши, и в кухнях сразу стало не протолкнуться.

И белый снег во дворе растоптали в грязь.

И пол под лестницей заставили кувшинами и мешками с зерном.

Дед хлопотал, бегал по школе, командовал: это поставьте сюда, а это несите туда. И все самое ценное школьное имущество – классные доски, мел, забытые учениками тетрадки и учебники – он собрал вместе, отнес в пустой класс и запер его на замок.

И новые парты со стульями тоже запер на замок.

Дети больше не ходили на уроки. Но школа все равно пригодилась. В ней появились люди. И дед снова хлопотал, на его старом лице выступил моложавый пот, и даже сгорбленная спина как будто распрямилась. Седина по-прежнему покрывала его волосы, но теперь их будто смочили маслом, и седина маслено блестела, а не висела мочалкой.

Из помещения, где раньше занимались второклашки, вынесли парты, на середине класса поставили скамейки, получился настоящий зал для собраний. И в этом самом зале собраний кто-то из больных, кому особенно плохо давалась готовка, предложил:

– Одной ногой в могиле, а все приходится у плиты торчать, давайте уж есть из общего котла, все лучше, чем так.

Посчитали, оказалось, если каждый готовит сам, и дров, и зерна уходит больше, а если все вложат поровну в общий котел, то и дрова можно будет сберечь, и зерно.

А самое главное: начальство пообещало выделить больным, поселившимся в школе, риса и муки. Раз так, свой рис и муку можно будет сберечь, да к тому же не придется каждый день торчать у плиты – как ни крути, а вместе харчеваться выгоднее.

И дед устроил в классе собрание. Во-первых, дед мой назывался в деревне учителем, и, хотя многие больные не умели ни писать, ни читать, остальные сиживали у деда на уроках, пока он подменял учителей математики и словесности, и потому считались его учениками. Во-вторых, по возрасту дед был старше всех. В-третьих, он уже много лет следил за порядком на школьном дворе. В-четвертых, больным лихоманкой жить оставалось недолго, и только дед был здоров, он не болел лихоманкой, но не боялся заразы, так что само собой получилось, что он сделался в школе главным.

Сделался начальником.

Люди расселись кучками в классе. Дин Юэцзинь, Чжао Сюцинь, Дин Чжуанцзы, Ли Саньжэнь, Чжао Дэцюань и другие деревенские, несколько десятков человек собрались в классе, одни сидели, другие стояли, и класс набился битком, набился теплом, и люди улыбались, радуясь оказаться в толпе. Все смотрели на моего деда и молчали, словно ученики в ожидании звонка на урок.

И дед взошел на помост, сложенный из трех слоев кирпичей, оглядел больных, как учитель оглядывает учеников в классе, и сказал:

– Садитесь, все садитесь.

Дождался, когда деревенские рассядутся по местам, и заговорил так, будто каждый день проводит собрания:

– Давайте условимся заранее. Я всю жизнь проработал в школе, я хоть наполовину, но учитель, и вы теперь живете в школе, а раз так, должны слушаться меня. Поднимите руки, кто не согласен.

И оглядел собравшуюся толпу.

Несколько человек в толпе захихикали. Захихикали, точно дети.

Дед сказал:

– Руки никто не поднял, а раз так, теперь вы должны меня слушаться. Так слушайте. Первое: пока нам не выдали матпомощь, нужно, чтобы каждый вложил свою долю в общий котел, Дин Юэцзинь будет счетоводом, он запишет, кто сколько принес зерна, муки и риса. Если кто принесет больше остальных, в следующем месяце пусть несет меньше. Если кто принесет меньше остальных, в следующем месяце пусть несет больше. Второе: еда и вода в школе бесплатные, а за свет приходится платить, так что по ночам нужно спать, а не жечь электричество почем зря. Берегите свет, как бережете у себя дома. Третье: у плиты стоять – женское дело, а дрова рубить и мешки таскать – мужское. Над поварихами начальницей будет Чжао Сюцинь, кому здоровье позволяет, пусть кашеварят, кому не позволяет, пусть отдыхают. Можете меняться каждый день, а можете раз в три дня. Четвертое: мне уже перевалило за шестьдесят, да и вам осталось недолго, будем говорить как есть: мы умрем, а людям жить дальше, детям ходить в школу на уроки. Вы теперь поселились в школе, так что не бегайте домой по каждому пустяку – тут потретесь, там кровью капнете, жену с ребятишками поцелуете и, чего доброго, заразите лихоманкой. Но раз уж поселились в школе, берегите здешние парты, стулья и окна. Не думайте, что раз оно все казенное, так можно бить, ломать и портить. Пятое: вы собрались в школе не за тем одним, чтобы уберечь здоровых от лихоманки, а за тем еще, чтобы жить и радоваться, сколько отпущено. Поэтому играйте в шахматы, смотрите телевизор, а если еще чего захочется, говорите мне. Развлекайтесь, как умеете, ешьте, что нравится. Одним словом, пусть даже и с лихоманкой, а последние дни нужно прожить счастливо.

На этих словах дед умолк и посмотрел на снегопад за окном. Снежинки летели крупные, словно грушевый цвет, белые, словно грушевый цвет, и грязное месиво во дворе тотчас укрыло белым. Безбрежно-белым. С улицы рвался свежий морозный воздух, тихо шелестя, он разбавлял висевший в классе мутный дух лихоманки, как чистая вода разбавляет грязную. К баскетбольному кольцу во дворе прибежала чья-то пятнистая собака. Прибежала за хозяином. Растерянно замерла у края площадки и уставилась на школьные окна, вся белая от снега, словно овца, потерявшая дорогу домой.

Дед отвел глаза от окна и оглядел толпу в классе, оглядел серые лица, покрытые черными тенями, и проговорил:

– Кто-нибудь хочет высказаться? Если нет, начинаем готовить, сегодня у нас первый общий ужин, вы уж постарайтесь. Котел возьмите со школьной кухни, кухня во дворе, к западу от баскетбольной площадки.

И собрание закончилось.

И люди, посмеиваясь, разошлись – одни сели греться у печки, другие вернулись в классы, устраивать себе кровати и стелить постель..

Дед вышел из школы, снег падал ему на лицо, словно брызги воды. Подул ветер, и снег теперь не просто падал, ветер швырял его деду в лицо, охаживал деда по щекам: пэн-пэн-пэн. Дедово лицо еще хранило тепло школьного класса, согревалось огоньком, с которым дед перечислял первое, второе, третье и четвертое. И снег таял, коснувшись его лица, и казалось, будто ветер швырнул деду в лицо пригоршню дождевых капель.

Все вокруг было белым.

Безбрежно-белым.

Белизна поскрипывала под ногами.

Во дворе деда нагнал мой дядя, окликнул его из-за спины:

– Отец!

Дед обернулся, и дядя спросил:

– Мне устраиваться со всеми, в классе?

– Ложись в моей сторожке, – сказал дед. – Она маленькая, там теплее.

– Отец, ты почему Юэцзиня назначил счетоводом? – спросил дядя.

– Он был счетоводом в деревне.

– Лучше бы меня назначил.

– Это еще зачем?

– Я все-таки твой сын, ко мне доверие есть.

– К нему тоже доверие есть.

– Ладно, пускай, – улыбнулся дядя. – Все мы одной ногой в могиле стоим, теперь-то зачем ловчить.

Они шагали к школьной сторожке, брели сквозь снег и за разговором сами не заметили, как смешались со снегом.

Смешались со снежным полем.

2

Прошло несколько дней, снег растаял, и жизнь у больных пошла такая, что и в раю бы позавидовали. На кухне сварят обед, дед объявит погромче, народ хватает чашки и бежит на кухню. Кладут себе сколько хотят, что хотят, кому погуще, кому пожиже, кому без мяса, кому с мясом, а как пообедают, сполоснут чашки в раковине и ставят сушиться кто куда, а иные попросту бросают чашку в мешок и вешают его на дерево или на баскетбольную стойку. Кто-то раздобыл рецепт снадобья от лихоманки, вот они наварят целый котел этого снадобья, потом каждый зачерпывает себе в чашку и пьет. Если кому из дома принесли пирожков баоцзы, их тоже делят поровну и едят все вместе. Пообедают, выпьют снадобье, а дальше, дальше дел никаких нет, хочешь – грейся на солнышке, хочешь – телевизор смотри, захотел в карты сыграть, в шашки-камешки – ищи себе компанию, садитесь на пригреве, чтобы ветер не задувал, и играйте сколько душе угодно.

А если ничего не хочется, прогуляйся по двору да ложись на свою койку, похрапи немного, никто тебе слова не скажет, никто ни о чем не спросит, каждый сам себе хозяин, как одуванчики на лугу.