Сны деревни Динчжуан

И что, голова не кружится каждый день кровь продавать? – спросил отец.

Женщина удивилась: кто же ее каждый день продает? Раз в десять дней, а то и раз в две недели, не чаще. А если долго не продавать, тело распирает от крови, как грудь от молока.

И отец больше ничего не спрашивал.

И женщина понесла рыбу и зелень дальше, в свой дом номер двадцать пять на Светлой улице.

А динчжуанцы разбрелись по Шанъянчжуану, одни изучают сельские переулки, другие осматривают новый сарай, третьи любуются кирпичными стенами и зеленой крышей детского сада, четвертые пришли в школу на другом конце села и гуляют по классам – нигде ни пылинки. Смотрите что хотите, что хотите спрашивайте, и пусть ни у кого не останется сомнений: Шанъянчжуан – село образцовое, главный донор в целом уезде, в целом районе, в целой провинции, а райская жизнь в Шанъянчжуане заработана кровяным промыслом. Вот два кровпункта, районный и уездный, стоят на перекрестке в самом центре Шанъянчжуана, над входом у них красные кресты, точь-в-точь как в больнице. Доктора снуют туда-сюда, целый день собирают кровь, делают анализы, сортируют кровь по группам, выделяют плазму и сливают ее в склянки по десять цзиней. Склянки дезинфицируют, запечатывают и увозят дальше.

Отец с приятелями осмотрели местные кровпункты и вышли на Главную улицу – самую широкую улицу Шанъянчжуана, – и она привела их к сельскому клубу. В клубе собирались и молодые парни, и мужчины постарше – все румяные, кровь с молоком, кто в карты режется, кто в шахматы, кто сидит с семечками перед телевизором, кто книжку читает, а кто и в настольный теннис играет, совсем как в городе. Мартовское солнце по-летнему нагрело равнину, и, хотя мужчины день-деньской прохлаждались в клубе, пот на их лицах так блестел, будто они с самого утра землю пахали. А иные до того раздухарились от карт да от шахмат, что даже рукава засучили, и на руках у них виднелись следы от иголок, точь-в-точь как у той тридцатилетней женщины. Словно на сгибах их локтей кто-то рассыпал сушиться черно-красные кунжутные зерна.

Отец с парнями поглазели на них и вышли из клуба, встали посреди широкой и ровной бетонной дороги, встали на пригреве, вдохнули ласковое тепло и спелое благоухание Шанъянчжуана, и закатали рукава рубашек, и оголили руки, и выставили их на солнце, и руки их были точно морковные корни, выложенные на уличном прилавке. Обнаженная плоть пахла не то мясником, не то рыбной сыростью, этот запах выплеснулся наружу и затопил Шанъянчжуан, словно мутная илистая речная вода, хлынувшая на чистую деревенскую улицу.

Парни оглядели свои глянцевые предплечья и сказали:

Твою мать, какие же мы ослы!

Хлопнули себя по чистым рукам без единого следа от иголки и сказали:

Твою налево, будем продавать. В гроб ляжем, а все равно будем продавать.

Сжали пальцами вены на руках, скрутили кожу до синих пятен, до лиловых полос, точно это не рука, а кусок грудинки, и сказали:

Так вас растак, думаете, только ваша кровь дороже золота?

3

И в Динчжуане открылся кровяной промысел.

Бах – и люди наперегонки понеслись продавать кровь.

За ночь в нашей невеликой деревеньке появилось больше десяти кровпунктов. Кровпункт при уездной больнице, кровпункт при волостной больнице, кровпункт при волостной управе, кровпункт при полицейском участке, кровпункт при орготделе, кровпункт при агитпропотделе, кровпункт при отделе образования, кровпункт при управлении торговли, гарнизонный кровпункт, кровпункт Общества Красного Креста, кровпункт при ветпункте и кровпункт при случном пункте, и такой кровпункт, и сякой кровпункт – прибил вывеску, написал на ней нужные иероглифы, посадил двух медсестер и счетовода, и кровпункт готов.

Кровпункты стояли и на краю деревни, и на перекрестках, под них приспосабливали пустующие дома, а один открылся прямо в бывшем коровнике: подмели там немного, принесли в коровник старую дверь, отмыли, бросили плашмя на ясли, разложили на ней спирт, шприцы, иглы, а склянки под кровь подвесили на перекладине – вот и все, пошла торговля.

Прозрачные трубки с переливающейся кровью виноградными лозами оплели деревню, в их зарослях прятались красные ягоды пакетов с плазмой. Вся земля была усеяна использованными иглами и ватными шариками. Вся земля была усеяна осколками разбитых шприцев и склянок. Вся земля была заставлена тарой с подписями: I группа, II группа, III группа, IV группа. Вся земля была залита кровью и плазмой, в воздухе с утра до вечера висел пламенно-алый запах крови. Деревья целыми днями дышали красным, вкушали красное, и распустившаяся по весне листва на тунах, вязах и павловниях отливала разведенной кровью. В прежние годы на софорах распускались нежные желтоватые листочки с зеленой смолью прожилок. А той весной софоры дали бледно-розовые листья с багровыми, почти пурпурными прожилками. Кровпункт при ветпункте разбили прямо под софорой, что росла в западной части деревни, и крови там сдавали порядочно, но кто бы мог подумать, что желтая крона той софоры сделается красной, как у хурмы по осени, да и листья будут куда крупнее и мясистей, чем в прежние годы.

Деревенские собаки, учуяв алый запах, неслись к кровпункту, получали там пинка, но успевали схватить зубами несколько испачканных в крови ватных шариков, отбежать подальше и сожрать свою добычу.

И врачи, и сестры были по горло завалены работой, лбы их блестели от пота, белые халаты носились по деревне в такой спешке, будто опаздывают на базар. От них только и слышно было: прижмите ватку и держите пять минут, прижмите и держите пять минут. Прижмите и держите пять минут – врачи и сестры затвердили эти слова, точно любимую присказку.

Врачи назначали донорам пить подслащенную воду, и с полок магазинов во всем уезде пропал сахар, пришлось срочно закупать его в соседнем городе, в соседней провинции.

Врачи назначали донорам несколько дней соблюдать постельный режим, и все солнечные пятачки в Динчжуане оказались заставлены кроватями – деревенские соблюдали постельный режим и во дворах, и прямо на улице, кто на бамбуковой кровати, кто на деревянной.

Врачи позвали в Динчжуан доноров из окрестных сел, и улицы Динчжуана наводнились людьми, и поток их не стихал. Скоро в деревне открылись две новые закусочные, а за ними – две лавочки с солью, сахаром и укрепляющими добавками.

Деревня расцвела.

Деревня повеселела.

В мгновение ока Динчжуан стал образцовой деревней, главным донором всего уезда. И начальник Гао из отдела народного образования продал свой джип и купил новенький лимузин. Приехал на нем в Динчжуан, прокатился по деревенским улицам, осмотрел кровпункты, расспросил, как идут дела, заглянул к нам домой и съел две чашки лапши с яйцом, приправленной котовником, а потом отправился в школу, потряс руку моему деду и крепко его напугал. Сказал: учитель Дин, вы спасли деревню!

Вы спасли деревню от нищеты!

4

Расцвет Динчжуана был недолгим – скоро лепестки облетели.

Веселье Динчжуана было недолгим – скоро улицы опустели.

Вот тогда-то на сцену и вышел мой отец.

Кровь в Динчжуане продавали не все подряд: врачи оценивали возраст донора, его группу крови, состояние здоровья и все такое прочее. К продаже крови не допускались люди старше пятидесяти и младше восемнадцати лет. Каждому донору выдавалась кровкарта – карточка из желтой пергаментной бумаги полтора на два цуня[10], на одной стороне писали фамилию и имя донора, его возраст, группу крови и хронические заболевания, на другой была табличка, в которой регистрировался объем проданной крови и дата последнего забора. Врачи сверялись с этой карточкой, некоторых доноров пускали продавать кровь только раз в три месяца, других – раз в два месяца. Благо почти все деревенские могли продавать кровь каждый месяц. А у молодежи кровь восполняется быстро, и донорам от восемнадцати до двадцати пяти лет разрешалось сдавать полный пакет хоть дважды в месяц.

Потому и кровпункты стали передвижными: сегодня стоят в Динчжуане, а через месяц перекочуют в Лючжуан, или в Хуаншуй, или в Лиэрчжуан.

Потому и динчжуанцам теперь было не так сподручно продавать кровь: раньше, бывало, одной рукой наворачиваешь рис, а другую держишь на весу, и кровь из нее капает прямиком в пакет у тебя на поясе – сразу и поел, и напился, и целую банку крови нацедил, денег заработал. Раньше идешь поутру в поле, думаешь: дай-ка заверну в кровпункт! Там сдашь кровь, взамен получишь сотку, проверишь ее на свет, увидишь лица великих вождей, и губы сами собой расползутся в улыбке, а румянец на щеках засверкает алым, как склянка крови в солнечных лучах.

И потому однажды мой отец поехал в город, а вернулся с полной сумкой шприцев, ватных шариков и пакетов для сбора крови. Дома он разложил это добро на кровати, выломал из свинарника доску и написал на ней четыре иероглифа: «Кровпункт семьи Дин». А потом вышел на середину деревни, подобрал булыжник, ударил им в колокол на старой софоре и крикнул на всю деревню:

– Кому надо продать кровь, обращайтесь к Дин Хою! Другие платят по восемьдесят юаней за пакет, а я дам восемьдесят пять!

Покричал так немного, и скоро деревенские высыпали на улицу, собрались вокруг нашего дома.

Все собрались вокруг нашего дома. Так появился на свет Кровпункт семьи Дин.

Спустя полгода в Динчжуане народилось еще с десяток частных кровпунктов, они покупали у деревенских кровь, но не знали, кому ее перепродать, и продавали моему отцу. А по ночам к околице приезжала мобильная служба крови, и отец сбывал ей всю деревенскую кровь по повышенной цене.

И в Динчжуане начался кровяной бум. На всей равнине начался кровяной бум. А спустя десять лет на равнину затяжным дождем пролилась лихоманка, и лихоманкой заразились все, кто хоть однажды продавал кровь. И покойник в деревне стал все равно как дохлая собака, все равно как дохлый воробей.

Люди сходили в землю, как палая листва, угасали, как огонь в лампе – был и нет.

Глава 3

1

Наступает утро, осеннее утро. Рассветное солнце – кровяной шар, встает над Хэнаньской равниной, заливая небо багрянцем, заливая багрянцем землю. Солнце стелет по равнине багрянец, и приходит осеннее утро. В утренний час мой дед бродит по деревне, созывает людей в школу послушать, как Ма Сянлинь поет сказы. Созывает людей послушать сказы, толкает ворота и кричит:

– Эй, приходите вечером в школу слушать сказы. Чего дома киснуть, появилось новое лекарство от лихоманки!

Его спросят:

– Правда появилось новое лекарство?

Дед улыбнется:

– Когда такое было, чтоб я врал? Я же учитель!

Толкает другие ворота:

– Эй! Чем целыми днями дома вздыхать, приходите вечером слушать сказы.

Его спросят:

– Сказы Ма Сянлиня?

– А кого ж еще! Ма Сянлиня лихоманка совсем доконала, пока не поздно, хочет собрать народ, спеть перед деревней сказы. Приходите послушать, если других дел нет. Как знать, вдруг сказы развеселят Ма Сянлиня, он и нового лекарства дождется.

Спросят деда:

– Правда появилось новое лекарство?

– Когда такое было, чтоб я врал? Я же учитель!

Так и ходит по деревне, стучит в ворота.

Дошел до Новой улицы, видит – отец с матерью и Инцзы шагают к дому по бетонной дороге. У матери в руках связка овощей – стало быть, в огород ходили. Увидели деда и замерли посреди улицы, застыли, словно встретили того, кого не хотели встречать. И дед тоже замер посреди улицы, оскалился в натужной улыбке, говорит внучке:

– Инцзы, приходи вечером в школу слушать сказы. Всё веселее, чем дома телевизор смотреть.

Не дожидаясь, пока Инцзы ответит, мать схватила ее за локоть и потащила домой. Потащила домой мимо деда, задела его плечом.

Потащила домой, и на улице остались только отец и дед. Застыли друг напротив друга, подставив макушки солнечным лучам, подставив лица резкому свету. На улице пахло осенним теплом цемента и кирпича. А с полей веяло мягкой прохладой, напитанной ароматом вскопанной земли. Вдохнув ее, дед поднял голову и увидел, как Ван Баошань, муж Чжао Сюцинь, распахивает свое поле за Новой улицей. Раньше Баошань говорил: жена заболела, какой теперь толк идти в поле? И земля его зарастала сорной травой. А тут услыхал про новое лекарство от лихоманки и вышел пахать, хотя время распашки давно миновало.

Говорит: распашка землю увлажняет.

Говорит: вдруг еще успею капусту посадить.

Говорит: а не успею, так все равно вспашу, иначе зарастет.

Вышел в поле и пашет. Пашет землю – дед даже засмотрелся, наконец отвел взгляд, улыбнулся моему отцу и говорит:

– Ты вечером тоже приходи послушать, как Ма Сянлинь поет сказы.

– Что я там забыл?

– Вся деревня соберется. Поднимешься на помост, поклонишься людям, извинишься за ошибку, и все будет позади. Отобьешь земной поклон, извинишься, и все будет позади.

Отец уставился на деда:

– Отец, ты что, больной? В Динчжуане ни один человек больше не лезет ко мне с этими поклонами.

Дед пристально вгляделся в его лицо и увидел на нем серо-пепельную ярость, как у свирепых мэнь-шэней[11], которых клеят на двери, чтобы отвадить злых духов.

– Хой, думаешь, я не знаю? – фыркнул дед. – Ты ведь когда собирал кровь, одной ваткой три руки перетирал, целую толпу одной иголкой колол.

– Отец, не будь ты моим отцом, – налился гневом мой отец, – я бы съездил тебе по роже, честное слово.

Сказал так и зашагал прочь следом за матерью. Задел деда плечом и зашагал прочь.

Дед крикнул ему вслед:

– Хой! Не прошу тебя вставать на колени и бить земные поклоны, просто выйди и извинись перед людьми!

Отец не оглянулся и ничего не ответил.

Дед шагнул за ним:

– Что, и извиняться не станешь?

Отец толкнул калитку, обернулся к деду и прокричал:

– Тебе недолго осталось беситься! До Нового года мы с семьей уедем из Динчжуана, и ты больше не увидишь своего сына Дин Хоя!

Сказав так, отец боком протиснулся во двор и с грохотом захлопнул калитку. Дед остался один, он стоял, будто столб, врытый посреди Новой улицы, и кричал:

– Хой! Ты так добром не кончишь! Слышишь?

2

День прошел, и с восходом луны начался концерт.

Концерт сказов чжуйцзы.

Из классов протянули провода, к баскетбольному кольцу подвесили две большие стоваттные лампочки, и школьный двор залило белым светом. Вместо сцены положили на землю несколько кирпичей, сверху бросили две дверные створки, поставили на них табурет для Ма Сянлиня, рядом – скамеечку с чайником, а в чайник налили кружку воды, вот и готово. Вот и поставили сцену. А у сцены расселась целая толпа деревенских, пришли и здоровые, и больные. Поужинали и тронулись в путь, и пришли на школьный двор, чтобы не упустить веселья.

Собралась целая толпа.

Народу видимо-невидимо.

Не то двести, не то триста человек. Почти триста человек, народу видимо и невидимо. Больные сидели ближе к сцене, здоровые – подальше. Видимо и невидимо народу. Осень кончалась. Осень кончалась, и по ночам холод накрывал провинции и уезды, накрывал Хэнаньскую равнину. И в Динчжуане, и в Лючжуане, и в Хуаншуе, и в Лиэрчжуане, и во всех окрестных деревнях и селах чувствовалось дыхание зимы. И многие деревенские пришли на концерт Ма Сянлиня, одетые в ватные куртки. А другие ватных курток не надевали, а только накинули их на плечи. Больше всего на свете больные лихоманкой боятся простуды. Простуда для них – верная смерть, и в Динчжуане такие смерти случались уже не единожды и не дважды, и покойников таких схоронили не одного и не двух. И потому люди сидели на школьной площадке в застегнутых ватных куртках, в ватных куртках, накинутых на плечи, словно сейчас не осень, а зима. Народу собралось видимо и невидимо, все расселись кучками, переговаривались о том и о сем. Рассказывали друг другу, что появилось новое лекарство от лихоманки. Что один укол – и все как рукой снимет. И от этих слов на лица людей ложилось счастье, к их лицам лепилось утешение, по лицам их цикадными крылышками порхали улыбки. Луна взошла и повисла на небе позади школы. Ма Сянлинь забрался на сцену и сел на приготовленный для него табурет, на его щеках по-прежнему лежала тень смерти, сизая тень, и все деревенские видели, что лихоманка его доконала, что жить ему осталось десять дней, самое большее – две недели, и, если за это время в деревню не доставят новое лекарство, Ма Сянлинь уйдет навсегда, сойдет под землю.

Ма Сянлинь умрет.

Но если он будет каждый вечер подниматься на сцену и в свое удовольствие петь сказы, может, тогда и протянет худо-бедно еще десять дней, еще две недели, еще месяц или даже два. Так что пусть он поет свои сказы, а люди пусть собираются на школьном дворе и слушают.

Дед с чайником горячей воды вышел из своей сторожки, взял пару чашек и крикнул толпе:

– Кому воды налить?

Подошел к старикам:

– Будете пить?

Старики отказались, тогда дед поставил чайник с чашками на краю помоста и зычно крикнул умирающему Ма Сянлиню:

– Начинаем, луна взошла!

И представление началось.

Вот так и началось.

Стоило деду крикнуть: «Начинаем!», и Ма Сянлинь словно преобразился. Он тронул струны своего чжуйху – струны были загодя настроены, но он все равно прошелся по ним еще раз. Пока Ма Сянлинь сидел на сцене и ждал начала, он выглядел так же, как и всегда. Седые волосы, сизые язвы, черные губы – каждому известно, что это приметы скорой смерти. Но стоило деду крикнуть: «Начинаем!», стоило Ма Сянлиню тронуть струны, и щеки его залились румянцем. Сперва бледно-розовым, а затем пунцовым. Ма Сянлинь коротко улыбнулся деревенским, коснулся смычком струн, и румянец заиграл на его щеках, как у жениха, и даже язвы на лице покраснели, засияли под светом лампы, словно искорки. Волосы его по-прежнему были седыми и жухлыми, но к черным губам прилила кровь, и даже седина теперь отсвечивала красным. Ма Сянлинь прикрыл глаза и покачивал головой, ни на кого не глядя, будто перед сценой нет ни души. Левой рукой он сжимал гриф чжуйху, перебирал пальцами струны, то медленно, то быстро; правая рука водила смычком по струнам – то туда, то сюда, то быстро, то медленно. И струны журчали, как ручеек по сухим пескам, и в струнной прохладе слышалась знойная хрипотца. А в песочной хрипотце – чистое течение воды. Ма Сянлинь тряхнул головой и объявил:

– Сперва спою зачин.

Прочистил горло и затянул «Прощальную», эту песню у нас в деревне знал каждый.

Он пел:

Провожала сына матьДо околицы.Провожала в дальний путь,Наставляла сына мать,Что ни слово – золото:Сын, ты мой сынок,На чужбине нелегко,Если будет холодать,Не забудь поддевку,Закрома набивай,Держи полными.Как увидишь старика,Зови дедушкой,А старушку повстречаешь,Зови бабушкой,Как увидишь вдовушку,Зови матушкой,Повстречаешь молодуху,Зови тетушкой,Если встретишь девицу,Величай сестрицейПовстречаешь паренька,Зови братцем…

Допел «Прощальную» и затянул сказ про Му Гуйин, потом про Чэн Яоцзиня, потом про полководцев семьи Ян, потом про трех храбрых и пятерых справедливых, потом про восемь младших воинов[12]. Ма Сянлинь наконец-то поднялся на сцену и пел свои сказы, как настоящий артист, и только тут деревенские вспомнили, что он не знает наизусть ни одного сказа, вспомнили, что в годы своего ученичества Ма Сянлинь никогда не умел зубрить слова. Он любил петь сказы больше всего на свете, но не мог запомнить слова, все время перескакивал через строчку, а то и через целый стих, и учителю пришлось его прогнать. Потому-то Ма Сянлинь за всю жизнь ни разу толком не выступал перед публикой, всю жизнь пел сказы, заперевшись у себя дома. А этим вечером его слушали две, а то и три сотни человек, но Ма Сянлинь все равно не мог исполнить ни одного сказа от начала до конца. Не мог исполнить от начала до конца, поэтому выбирал любимый отрывок и пел его. Какой отрывок помнил, такой и пел, а помнил он только самые красивые отрывки.

Ма Сянлинь знал наизусть только самые красивые отрывки. Пел только самые красивые отрывки. И потому тем вечером со сцены лились лучшие из лучших хэнаньских сказов, и на вкус они были слаще старого вина. К тому же Ма Сянлинь впервые за всю жизнь по-настоящему выступал перед деревенской публикой. Он умирал от лихоманки, и мой дед собрал людей на концерт – само собой, Ма Сянлинь вкладывал все свои силы, всю душу. Он сидел прямо, вскинув голову, прикрыв глаза и не глядя на публику, левая его рука бегала по грифу, а правая держала смычок. Голос Ма Сянлиня звучал хрипловато, но такая хрипотца – что соль в мясной похлебке: если посолить от души, похлебка только вкуснее. Сказы пелись на местном говоре, и динчжуанцы понимали каждое слово. Кто постарше, знал всех героев, о которых пел Ма Сянлинь: и Му Гуйин, и Чэн Яоцзиня, и Ян Люлана[13] – их каждую зиму рисовали на новогодних лубках, украшавших деревню. Подвиги этих героев были известны людям так же хорошо, как события вчерашнего дня. А когда знаешь историю, послушать самый красивый ее отрывок – все равно что отведать лучшее блюдо со стола. Дети и молодежь не понимали, о чем поет Ма Сянлинь, зато любовались его упоенной игрой на чжуйху, с них и этого было довольно. И этого довольно. На лбу Ма Сянлиня выступила испарина, умирающее лицо сияло багрянцем, а когда он встряхивал головой, капли пота со лба и подбородка летели вниз, будто Ма Сянлинь мечет со сцены жемчужины. Так он перебирал струны, водил смычком, качал головой, а ногами отбивал ритм по дверной доске. Топал носком по ивовой доске: па-па-па, будто стучал в барабанчик-муюй[14]. А в самые напряженные моменты, например в сцене гибели Ян Люлана, Ма Сянлинь поднимал ногу – правую ногу – и с размаху бил по доске, как по огромному барабану.

Словно под ним барабан.

Школьный двор до отказа заполнился музыкой и пением. Остальные звуки смолкли, было тихо до одури. Луна и звезды лили с неба молочный свет. Лили молочный свет, и вся равнина будто купалась в молоке. Бледно-зеленая пшеничная зелень в полях подрастала с тем шелестом, с каким ложится на землю воробьиное перышко. И высохшая по осени трава на заброшенных полях, которые никто не возделывал, под лунным светом благоухала жухлой белизной. А пески старого русла Хуанхэ, что лежали невдалеке, пахли так, словно кто-то залил водой прокаленные на огне песчинки. Запахи смешались и расстелились по школьному двору, и двор преобразился, сделавшись тихим и манящим. Сказы Ма Сянлиня заселили двор новыми запахами.

А он все пел, потряхивая головой, пел так страстно, словно в последний раз, даже не замечая, что голос его совсем охрип. И жители Динчжуана упоенно и страстно слушали Ма Сянлиня. И не только слушали, они упоенно и страстно глядели на Ма Сянлиня. Глядели, как Ма Сянлинь страстно и упоенно дает свой последний концерт, и будто забыли, что сами тоже больны лихоманкой, что умрут не сегодня, так завтра, а не завтра, так послезавтра. Люди заразились его страстью. Обо всем позабыли. Все позабыли. Ничего не помнили. Не помнили ни о чем. Кроме голоса Ма Сянлиня, и мелодии его чжуйху, и стука подошвы о дверную доску, на школьном дворе не осталось ни единого звука.

Все звуки смолкли.

Повисла удивительная тишина, мертвая тишина. Но посреди этой самой тишины, посреди гробовой тишины, когда три сотни человек молчали как один, когда Ма Сянлинь пел: «Сюэ Жэньгуй[15] повел войска на запад, за три дня и три ночи одолел восемь сотен ли, люди утомились, кони охромели, в битве той много народу полегло», – в это самое время тишина на школьном дворе раскололась. Сначала послышался шепот, затем голоса. И вот люди завертели головами, оглядываясь назад. Почему-то все завертели головами, оглядываясь назад. И пока они шептались и переглядывались, Чжао Сюцинь и ее муж Ван Баошань вдруг вскочили со своих мест и громко крикнули:

– Учитель Дин! Учитель Дин!

Пение резко смолкло.

– Что такое? – выступив из толпы, спросил мой дед.

– Так в конце концов, есть оно, новое лекарство от лихоманки, или нет? – прокричала Чжао Сюцинь. – А то так выходит, что я всю деревню обманула!

– Когда такое было, чтоб я вам врал? – снова сказал мой дед. – Я же учитель!