Фабрика #17

Бригадир брал очередной лист шуршащей кальки, удовлетворенно хмыкал и уже не сопровождал просмотр едкими комментариями по поводу рук, произрастающих из ненадлежащих мест.

– Растешь, студент! – похвалил он, разглядывая сложный чертеж, на который ушло два дня.

Коренев сначала возгордился, но через время заскучал от однообразия. Для перерисовывания чужих картинок, кроме ловкости рук, ничего не требовалось. Терпение, старательность и полное отсутствие перспектив – вот и весь набор.

Он решил расти над собой и вместо механического перечерчивания вникать в суть оригинала.

И на первом же листе нашел ошибку.

– Тут не сходится… – сказал рассеянно.

– Не может быть, мы годами работаем по этому чертежу. Видишь, какой истрепанный.

– И тем не менее, здесь закралась ошибка, – продолжал настаивать Коренев.

– Вы на своем журфаке турбины изучали? Ты неделю назад чертить не умел.

– Не в этом дело. Глядите, у нас есть девять пластинок по шесть миллиметров.

– Вижу. Ну и?

– А общий размер стоит сорок два, – торжествующе заявил Коренев, гордый своей наблюдательностью.

Бригадир продолжал сохранять спокойствие.

– Все правильно.

– Ну как же?!

Радость открытия ускользала на глазах. Он схватил калькулятор и пощелкал клавишами, нажал на «равно» и вытаращился на результат. Сорок два.

– Как такое может быть? Наверное, сломался.

Бригадир хмыкнул.

– Ничего не сломалось. Можно подумать, ты в тринадцатиричной системе исчисления не работал.

– Как-то не доводилось. Я привык, как в школе: девятью шесть – пятьдесят четыре, – расстроился Коренев и поумерил исследовательский зуд.

Бригадир при тесном общении оказался человеком своеобразным, с вредным характером. Он надевал знаменитые зеленые очки и сквозь них смотрел на обесцвеченный мир. Рабочий день начинал с кружки крепкого чая и в первый день даже вскипятил чайник для Коренева. Впоследствии выяснилось, что тот порыв гостеприимства был единственным.

В дополнение к книгам по механике Коренев набрал горку пособий по черчению рейсфедерами. Книги оказались древними и рассыпались в руках. Если верить обложке, им насчитывалось под сотню лет, то есть они были отпечатаны еще до строительства фабрики. Он подивился, как ему решились выдать антикварные экземпляры. Он боялся прикасаться к желтым листкам, чтобы не повредить, но из вороха книг самая старая оказалась самой полезной и содержала наибольшее число практических сведений об искусстве черчения.

– Научишься, изограф подарю! – пообещал бригадир, чем озадачил Коренева.

В пособиях об изографе не говорилось ни слова. Видимо, эта штука была изобретена позже рейсфедера, и во времена написания пособий ничего похожего в природе не существовало. Спрашивать не стал. Он не хотел в очередной раз показаться неучем, да и бригадир не любил объяснять то, что считал очевидным.

Несмотря на новую работу, пару часов в день приходилось заниматься обслуживанием механизмов, но Коренев не возражал – так он имел возможность проверить теорию на практике.

Ночное происшествие с допросом забылось. Его мысли занимали рейсфедеры и Алина. Он жил в ожидании следующих выходных, чтобы снова ее увидеть.

Воспоминания об Алине сводили с ума. Он представлял ее или в обнаженном виде, или в медицинской форме, или в короткой юбке – в его воображении в любом наряде она была страсть как хороша. Ее неопытность и искренность заводили почище любых эротических фильмов. Он хотел ее куда сильнее, чем Таму или Ленку.

Иногда заходил Подсыпкин и проводил агитационную работу. На фабрике отсутствовало радио и телевидение, но Коренев к потомственному революционеру относился, как к радиоточке: пусть бубнит, все занимательней, чем тосковать в тишине.

– А ваше дело движется, – хвастался Подсыпкин. – Мы подали апелляцию для повторного рассмотрения. Есть небольшая лазейка. Вы не являетесь полноценным работником фабрики и в применении к вам должно действовать иное законодательство.

Коренев не стал расспрашивать, что за зверь это «иное законодательство» и какой срок могут по нему дать. Ему не хотелось заново проходить через унизительную процедуру суда, да и смысла в том не виделось – две трети наказания он отработал и к Новому году его обязаны были выпустить.

– Вы не понимаете, – возражал Подсыпкин. – Это вопрос принципа, чести и достоинства. Справедливость обязана восторжествовать, пусть и с опозданием, но неотвратимо. В назидание последующим поколениям руководителей. Собственные принципы – это самое важное, иначе мы превратимся в беспринципных животных, ведомых жестоким пастухом.

Ну вот, началось! Коренев с досадой дочертил очередной узел. Подсыпкин отличался любовью к философским умствованиям на тему «Как нам обустроить общество». Честному и воинственно настроенному бунтарю в этих теоретических построениях противостояли ОНИ – жадные и беспринципные.

– Да, надо бить по ИХ загребущим рукам, пока ОНИ не залезли по локти в наши с вами карманы. ОНИ ведь не чувствуют отпора и теснят, прижимают к стене, сокращают наши возможности и завинчивают гайки до упора. ОНИ зажрались. С жиру бесятся, им все мало …

Коренев давным-давно подметил за Подсыпкиным нездоровую любовь к слову «зажрались» – революционер употреблял его к месту и не к месту, причем каждый раз противно облизывал пересохшие губы широким языком.

После описаний случаев жадности и притеснений с ИХ стороны начиналась вторая часть агитации – приглашение вступить в ряды соратников Подсыпкина, составляющих грозную силу – альтернативный профсоюз.

– У нас нехватка людей с незапятнанной репутацией. У вас же репутация – незапятнанная?

Коренев пожимал плечами. Если не считать воровства кусачек и попытку бегства, а также того, что из-за него погибло полтора десятка людей, можно с натяжкой принять его за человека с незапятнанной репутацией.

– Хочется верить в вашу честность. Мы ждем вас с распростертыми объятиями в любое время. Бланки заявления на вступление у меня с собой, – добавлял Подсыпкин, демонстрировал бумажки и предлагал их заполнить, но Коренев каждый раз отказывался от предложения, дескать, ему надо время подумать, прежде чем совершать такой ответственный шаг.

– Вы правы, возражать не стану. Такие вещи требуют осознанного решения, – вздыхал Подсыпкин, когда очередные получасовые возвещевания заканчивались ничем.

Иногда при беседах присутствовал бригадир, но в них не участвовал. На потомственного бунтаря в третьем поколении он смотрел с брезгливостью. Подсыпкин, в свою очередь, с пламенными речами обращался исключительно к Кореневу и игнорировал бригадира.

– Мы добьемся повышения вашей зарплаты, – сообщил однажды Подсыпкин и тем самым удивил Коренева.

– Так у меня и нет никакой зарплаты! Только талоны на питание, – Коренев перестал чертить и уставился на бригадира. – Да и то, не каждый день.

– Значит, количество талонов увеличим в два раза, а лучше – в три, – не растерялся Подсыпкин. – Их выделяют много, а в столовой питаются единицы, куда девается вся масса талонов?!

– Тоже мне, вселенский заговор. В вашей столовой из съедобного одни персики.

– Это другой вопрос, безусловно нуждающийся в решении. Кстати, персики – наша заслуга, – Подсыпкин не удержался и похвастался. – Под давлением альтернативного профсоюза нам начали поставлять фрукты. Рабочим нужны витамины и легкие углеводы.

– Поздравляю, – с сарказмом ответил Коренев, утомленный однообразной болтовней с обещанием светлого будущего. – Мне работать надо.

– Вас понял, не буду мешать, ухожу, – засуетился Подсыпкин. – Напоследок, хотел бы вас пригласить на митинг. Мы не знаем, где и когда он пройдет, но могу уверить, мероприятие состоится при любой погоде. Мы пытаемся согласовать его с руководством, но нам оказывают, ссылаясь на разные воображаемые причины. Якобы мы своим митингом Директору аппетит испортим. Конечно, официально они так не пишут, но по секрету говорят.

– Я за вас рад, – сказал Коренев и выпроводил Подсыпкина, который сегодня оказался назойливее, чем обычно.

Митинги, талоны, профсоюзы – от всего этого Коренев был далек. Его мысли занимала Алина и ее юное тело, облаченное в белую форму медсестры. Как в его подростковых фантазиях, которые решили сбыться в неожиданном месте в неподходящее время.

#28.

Со времени последнего свидания, закончившегося романтической прогулкой от ставка к медпункту с робким поцелуем на прощание, похолодало и стало не до мероприятий на свежем воздухе, поэтому следующую встречу назначили у Коренева в вагончике.

Готовясь к свиданию, принялся наводить порядок для создания романтичной атмосферы – вымыл грязную вагонку от вековой пыли, протер полы, перестелил лежак. Его усилия не остались незамеченными.

– Ты чего творишь? – спросил бригадир.

– Привожу в порядок рабочее место. Все по инструкции.

Бригадир ничего не ответил, но остаток вечера косился на Коренева, до блеска полирующего дверцы шкафа.

Дошла очередь и до портфеля, сиротливо валявшегося на полу у лежака. Склонился над ним и хотел засунуть под кровать, чтобы не мусолил глаза, но решил протереть и его. Перевернул вверх дном для удобства, и на лежак выскользнула забытая рукопись.

Он в последнее время исключительно чертил и разучился писать. Перелистал страницы с брезгливостью, проглядел по диагонали многострадальный текст – короткий, предельно сжатый, вплоть до ампутации жизненно важных частей. Он ненавидел многословие – когда нужно продираться через словесный частокол Достоевского или Джеймса Джойса. Его раздражал тяжеловесный и витиеватый стиль классиков девятнадцатого века, особенно Льва Николаевича. Коренев мечтал писать ясно, емко, коротко и по существу, чтобы читателю не приходилось совершать излишней работы и разгребать многоэтажные словесные нагромождения сложноподчиненных предложений.

Он сокращал в рукописи все возможное, рубил ненужные части речи, добивался афористичности каждой фразы, но это не помогало. Виталик как-то сказал, что у него невроз на этой почве и с ним надо бороться. В смысле, с неврозом, а не с Виталиком.

Одно непонятно: почему Дедуля, мельком взглянув на первую страницу, сразу же сказал о многословии? Коренева осенило. Этот гад, то бишь Виталик, подговорил старичка, а потом выдумал глупую легенду о гениальном полоумном редакторе на пенсии, который на самом деле просто дурак и чей-нибудь троюродный дедушка. Может быть, и Ваню вовлек в розыгрыш, вдвоем-то издеваться веселее. А он, доверчивый лопух, уши развесил и поперся за тридевять земель за дармовым откровением.

К черту! Долой опостылевшие листки – пожелтевшие, помятые, вымоченные, просушенные и покоробленные, никому не нужные. Такое бездарное фуфло даже Алине не дашь почитать, она предпочитает детективы, а он их ненавидит.

С досадой засунул пачку в портфель и затолкал под кровать. Детективы хороши, когда их читаешь на диване вприкуску к остывающему чаю, а когда сам оказываешься в непосредственной близости к всамделишному трупу, интерес молниеносно улетучивается.

Кто убил Нину Григорьевну? Убивал ли кто? Может, на самом деле он с рождения живет на фабрике? Он закрыл глаза, напряг память и ярко, в мельчайших подробностях вспомнил окровавленное лицо. Значит, правда. Его скупое воображение не может быть таким реалистичным.

Отогнал неприятные мысли и сбегал в буфет, где на оставшиеся деньги и сэкономленные талоны приобрел нечто, похожее на торт, и бутылку чего-то, именуемого шампанским и выдаваемого из-под полы.

– Бутылку спрячь, пока нас с тобой поганой метлой не выперли! —приказала буфетчица.

Пообещал соблюдать конспирацию. Если бы был уверен, что за алкоголизм его выставят с фабрики, ходил бы по цеху, распивал спиртное из горла и орал похабные песни при полном отсутствии слуха. В действительности, ему бы просто накинули срок.

Накрыл стол и приготовился ждать. В этот раз Алина была на ночном дежурстве. К девяти часам вечера, когда измучился от ожидания, в окно вагончика постучали.

– Проходи! – обрадовался он, увидев знакомые рыжие волосы.

Алина проскользнула внутрь и заперла за собой дверь, словно спасалась бегством от неизвестных преследователей.

– Можно выключить свет? – попросила она, сняла верхнюю одежду и развесила на крючках.

Он удивился, но просьбу выполнил. Взамен лампочки Ильича предложил разжечь свечу, которую также выменял в буфете. Алина согласилась, но шторки на окнах на всякий случай закрыла.

Оранжевое пламя свечи придало обстановке романтики, но его разбирало любопытство, от кого же Алина прячется. Неужели, опасается пересуд из-за общения с вором-рецидивистом? Ему некстати вспомнился ночной допрос.

Она присела на лежак. Он придвинул стол с заготовленным ужином и свечами. Не успел раскрыть рта, как в дверь кто-то поскребся.

– Кто это? – испугалась Алина и больно вцепилась ногтями Кореневу в предплечье.

– Не волнуйся, свои, – он мягко разжал ее пальцы и впустил Мурзика. Тот вошел в вагончик и преспокойно разлегся на столе среди бумаг. – Холодно нынче, коты мерзнут.

Она вздохнула с видимым облегчением. Коты ее не пугали.

– Прошу к столу, – объявил Коренев и вручил Алине одноразовые вилки и ложки из того же столовского буфета. – Чем богаты, тем и рады! Существует крайне небольшой шанс, что это съедобно. Я даже шампанского припас.

– А разве спиртное не запрещено?

– Запрещено, конечно, но если очень хочется, то можно.

Он втайне надеялся, что вместо шампанского ему не подсунули самогон или воду из-под крана. Когда пошла пена, успокоился и разлил шипучку по бокалам, в роли которых выступили одноразовые стаканчики из того же буфета. Выпили, закусили. Шампанское оказалось посредственным, торт – отвратительным, но так как последний раз ел подобное на большой земле, ужин показался сносным.

Алина в красках описала сегодняшнее дежурство, когда один из рабочих пытался ее провести, нагрев градусник у батареи отопления, поделилась тонкостями ухода за своей собакой и из вежливости похвалила торт куда сильнее, чем он того заслуживал.

– Тебе нравится твоя работа? Настоящая, которая за пределами фабрики, – спросила она, отодвинув тарелку. – Испытываешь удовлетворение от того, чем занимаешься?

– Наверное, это единственное, что я умею делать, – признался Коренев. – Не каждому по душе то, чем он зарабатывает на жизнь.

– Тебе не доводилось публиковать неприятные вещи, от которых самому не по себе? – допытывалась Алина. В ее глазах сверкали огоньки-отражения от свечи.

– Бывает по-разному. Сначала хотелось делать все на совесть, куда-то рвался, где-то спорил, пытался высказать личное мнение, а потом перегорел. Нельзя постоянно бороться, как Подсыпкин. Охота и просто пожить без мыслей о плохом. Несправедливость существовала всегда, и нужно быть потрясающе наивным, чтобы верить в изменения к лучшему. И вот ты идешь на компромисс с совестью и строчишь по указке, но слова подбираешь помягче. Дальше привыкаешь, вживаешься в каждую статью в соответствии с поставленной задачей, не обращаешь внимания на мораль и собственные убеждения. Научаешься ненавидеть того, на кого указали, страстно поливаешь грязью незнакомых людей, восхваляешь воров и убийц. Поначалу себя за это коришь, противишься, а после привыкаешь и сам начинаешь верить в собственные выдумки.

– Разве это возможно?

– Легко, пугающе легко. Когда пишешь, что какой-то условный Петров, гнида и подонок, вор и аморальный тип, каких свет не видывал, ненавидишь его всеми фибрами души, будто он лично тебе в эту душу нагадил. А в следующем выпуске тот же самый Петров оплачивает хвалебный отзыв, и ты восхваляешь его с тем же рвением, с которым хулил неделю назад.

– А как на это реагируют читатели? То-то они удивляются, ведь вчера в газете одно писали, а сегодня – противоположное.

– Не угадала. Самое страшное, они ничего не замечают. Они тоже ненавидят Петрова, затем его любят, позабыв о прошлой ненависти. Для них как будто все переписывается заново.

– Ты на фабрику сбежал от прежней жизни? – спросила Алина. – Но тебе тут не место. Вот если бы ты мог отсюда выбраться! – добавила она.

– Сам знаю, – ответил Коренев. – Но если бы я не попал на фабрику, не встретил бы тебя.

– Тут нет будущего, лишь прошлое, – Алина ковыряла торт пластиковой вилкой.

– Ерунда, – возразил он, хотя и сам не понимал, о чем говорит. – У нас есть будущее. Я тебя отсюда вытяну, будем снимать квартиру, другую, не там, где Нина Григорьевна жила.

Если Ленка узнает, будет выволочка с членовредительством.

– Фабрика никого не выпускает, – прошептала Алина. В уголке ее глаза блеснула слезинка.

– Глупости, ты же можешь выходить за проходную! Я найду способ!

– Выйти могу, но фабрика внутри тебя! Ты сам ее построил и в нее спрятался и, никто, кроме тебя, не сможет тебе помешать уйти. У тебя не хватает сил сознаться.

Он запутался и перестал понимать Алину. Она говорила странные вещи. Ее слова составлялись в предложения в соответствии с грамматическими правилами, но какой они заключали в себе смысл, оставалось загадкой.

– Я запутался, – признался он. – Ты хочешь сказать, если кто-то чего-то по-настоящему захочет, непременно добьется? Или что-то вроде того?

Алина покачала головой и уронила ее Кореневу на плечо.

– Увы, не так просто…

– Объясни, чтобы я понял. Я не силен в разгадывании загадок, потому и детективов не пишу. Логические умозаключения – это не мое, я гуманитарий. Знаешь шутку: раньше говорили «дурак», теперь говорят «гуманитарий».

Алина грустно улыбнулась бородатому анекдоту, но больше разговоров на тему побега с фабрики не поднимала.

Они смотрели друг на друга. Он ощущал легкое воздействие «шампанского». Он не был пьян, но зажатость и скованность испарились, и его тянуло сделать что-то хорошее, решительное. Есть такая алкогольная сверхспособность – отчаянная смелость, когда все безразлично и готов на любой подвиг – хоть в омут с головой, хоть в воду с обрыва.

Алина закрыла глаза и приготовилась к следующему шагу. Коренев поспешил воспользоваться моментом и поцеловал ее. Она осторожно ответила на поцелуй, словно боялась обжечься.

– Неправильно, – прошептала она. – Я не должна… Нам не нужно…

– А для чего сюда пришла? Торт поесть? – пошутил он и провел рукой по ее бедру. Получилось глупо и грубо, но он хотел ее всю и без лишних слов. Любые слова были лишними. – Нам же обоим хочется?

– Не пришлось бы пожалеть…

– Не придется, я тебя ни за что не оставлю. Обещаю.

Вместо ответа она поцеловала его и погладила ладонью по щеке. Хотя он и чувствовал тревогу Алины, напора не сбавил и сдирал с нее одежду, путаясь в застежках. Она не сопротивлялась, а напротив помогала, стягивая с него штаны.

– Никогда не думал, что буду заниматься этим в такой обстановке.

– Я тоже, – Алина откинулась назад, и рыжие волосы веером рассыпались по подушке. – Иди сюда, пока не замерзла.

Она притянула его к себе с отчаянием человека, которому на завтра назначили смертную казнь, и поцеловала. Он погасил свечу, последняя вспышка высветила обнаженный изгиб талии Алины, переходящий в бедро. Совсем как у Тамарки. Он прижался губами к мягкой и теплой женской груди.

В самый ответственный момент, когда она с закрытыми глазами стонала, обхватив его за плечи, на спину ему прыгнул зверь с холодными лапами и болезненно впился когтями в поясницу.

– Мурзик! – взвыл Коренев. – Скотина! Уши на хвост натяну!

Кот испугался угроз, спрыгнул на пол и в темноте ускакал прочь, головой на бегу открыв дверцу вагончика. Коренев наугад бросил в него ботинком, но промахнулся и угодил в окно.

Раздался звон, и Алина скукожилась, не понимая, что произошло.

– Ой, мамочки! – вскрикнула она и закрылась одеялом.

– Мурзик, скотина мелкая, на спину прыгнул с когтями, – пояснил Коренев. Он почесывал поясницу и пытался дотянуться до самого больного места между лопатками, где жутко пекло.

Зажег свечу и подошел к зарешеченному окну, чтобы оценить масштабы бедствия. Внутреннее стекло треснуло с угла, и небольшой осколок вывалился на пол.

– Жить можно, – поставил диагноз и повернулся к Алине, чьи перепуганные глаза выглядывали из-под тонкого одеяла. – Чего перепугалась?

– Никто не идет? – она продолжала волноваться.

Он прислушался, но ничего не расслышал.

– Тихо совсем. Расскажи, кого так боишься?

Но Алина продолжала вслушиваться, пока не стало ясно со всей очевидностью, что посторонние к ним в вагончик ломиться не собираются, и только тогда выдохнула с облегчением и впустила Коренева под одеяло.

#29.

Рея напоминала фурию. В ее глазах горело пламя, а кулаки непроизвольно сжимались, словно она собиралась схватить его и голыми руками порвать на мелкие куски. В такой ярости он ее ни разу не видел.

Она молчала. Он тоже боялся раскрыть рот, и оставалось только догадываться, что было причиной ее плохого настроения.

Наконец, поединок по обмену гневными взглядами закончился. Рея размяла шею, приглушила огоньки в глазах и нарочито елейным голосом произнесла в бесконечность, словно за мгновение до этого не пылала от гнева:

– Обожаю сновидения. В них можно взглянуть на жизнь с другой, непривычной стороны. Будто смена реальности. Тут без труда выстраиваются связи между разрозненными событиями. В обыденности легко потеряться среди деревьев мелких неурядиц, а во сне можно отдалиться и увидеть лес целиком. Кажущиеся незначительными происшествия укладываются в мозаику, подсознательные страхи находят искусное воплощение, темная сторона души выдает подавленные воспоминания и делается возможным невообразимое…

Он сидел на известном стуле посреди грязной лужи, держал на коленях портфель, словно с прошлого раза ничего не изменилось, и дрожал от холода.

– Андрей Максимович. Какой отвратительный и безобразный образ жизни вы ведете. Вы оплот разврата и бастион похоти, как показывают последние события. Ваше поведение расстраивает и наводит на нехорошие мысли. Кажется, фабрика не идет вам на пользу. Вы все больше деградируете и разлагаетесь.

– Я живу и получаю от жизни удовольствие, – с вызовом отвечал он и прижимал к груди портфель. Противная холодная кожа была единственным, что роднило его с реальным миром.

– Завидую вам, – сказала Рея, – вы живете, а я, к сожалению, лишена подобного счастья. Вы представляете, каково это – существовать исключительно в чужих снах?

– Нет, – признался он. – Мне и в своих снах не очень-то по душе.

– Вы ничего не теряете. Большею частью беспросветная темнота и смертная скука.

Они были не одни. Знакомая четырех-пятилетняя девочка бегала рядом. Перепрыгивала по клеткам в классики и возвращалась к началу. Судя по лицу, она хохотала, но звук отсутствовал, словно у телевизора забыли включить громкость.

Девочка расходилась и в пылу игрового настроения едва не сбила с ног Рею.

– Машенька, тише, – попросила Рея. – Не упади и не задевай других людей. В особенности, вон того мужчину на скамейке.

– А что с дядей? Ему нехорошо? Он заболел?

– Наверное.

– У него что-то болит?

– Не знаю.

– Он отдыхает?

– Да. Скорее всего, именно этим он и занимается.

– А почему от него так плохо пахнет?

– Не помылся.

– У него воды не было?

– По-видимому, у него мозгов не было.

– А когда мы уедем? Долго еще ждать? – канючила девочка.

– Поезд задерживается. Ты меня не слушаешь, хватит прыгать.

– Мам, – Машенька не прекращала играть в «классики». – Мне больше нечем заняться.

Их голоса отдавались эхом в его голове. Каждое приземление девочки на нарисованную мелом клетку сопровождалось оглушительным грохотом, вызывающим сильную головную боль.

– Хватит! – прокричал он, откинул портфель и закрыл руками уши. – Замолчите! Заткнитесь! Пожалуйста! – взмолился он и сполз со стула в грязную лужу. – По-жа-луй-ста…

Он застонал, а потом и вовсе зарыдал, словно маленький мальчик, которому объявили, что Деда Мороза не существует и подарков в этом году не будет. Голова раскалывалась, будто ее взяли в раскаленные тиски.

– Встаньте. Не позорьтесь. Не дело для мужчины рыдать громче маленькой девочки, – потребовала Рея и добавила по секрету: – Меня в детстве обижало подобное сравнение, иные мужчины плачут сильней и противней любой девчонки.

Он подчинился, вытер лицо рукавом и вернулся на стул. Его трясло, он не мог унять дрожь в руках. Портфель остался лежать в луже, но было наплевать.

– Другое дело. Так на вас даже не противно смотреть.

Рея с умилением поглядела на переставшую прыгать Машеньку, которая с мелом в руках сидела на корточках и с высунутым языком вырисовывала розового котенка с желтым шариком.

– Хорошая девочка, хоть и шебутная, но у нее имеется художественный талант. Она станет известной художницей, У нее фотографическая память, она помнит единожды увиденное в мельчайших подробностях. Говорят, это называется савантизмом. Когда природа отбирает часть разума и взамен дарует нечеловеческий талант.