Фабрика #17

Коренев с радостью согласился. Алина убежала, а он побрел в вагончик переодеваться, чтобы сдать спецодежду.

#25.

В ожидании выходных по вечерам лежал в углу, упершись затылком в холодный пластик стены. Ему некуда было идти и нечем заняться. Он пытался разузнать у бригадира, есть ли на фабрике развлечения для простого люда, но тот поглядел на него недоуменным взглядом, будто Коренев ляпнул несусветную глупость, которая нормальному человеку даже в голову не придет.

Однажды ему поручили почистить какое-то механическое устройство. Двое разнорабочих притащили его на руках и бросили на пороге перед вагончиком. Коренев как раз обедал, запивая подсохшую булку водянистым молоком, и с интересом наблюдал за действиями рабочих, подгоняемых бригадиром.

Когда сдоба закончилась, вылил остаток невкусного молока в раковину и вышел на крыльцо. Бригадир возвышался над куском металла причудливой формы и по обыкновению жевал спичку. Заметил Коренев, кивнул ему и приказал:

– Разобрать, почистить, смазать и собрать, – и ушел, бросив один на один с непонятной штуковиной неизвестного назначения.

Коренев принес из вагончика инструменты и с руганью и матами принялся разбирать механизм. Покрытые ржавчиной болты отказывались крутиться, раздувшиеся шпильки застревали в отверстиях. Коренев заработал на пальцах мозоли от гаечных ключей. Когда переворачивал корпус, не успел выдернуть руку и зашиб правый мизинец.

На журфаке такому не учили.

Гордый собой, вырезал из паронита прокладку ножницами по металлу. С разборкой провозился до самого вечера, побросал детали в керосин и отправился ужинать. Пришел бригадир, оценил объем выполненных работ, покачал головой, но ничего не сказал. Съел кусок вчерашнего хлеба и ушел.

На следующий день выяснилось: разобрать механизм проще, чем проделать обратную операцию. Это походило на сбор к отпуску – количество вещей превышало внутренний объем чемодана и не позволяло ему закрыться. Он и прыгал, и бил молотком, и менял порядок деталей, сокрушаясь, что не зарисовал их расположение в корпусе. Получалась полная ерунда, и даже прокладка из паронита никуда не лезла. Увлекшись ее вырезанием, забыл, где она стояла.

Вернулся бригадир, встал за спиной и с лишенным эмоций лицом понаблюдал за деятельностью Коренева.

– Ты чего творишь? – задал излюбленный вопрос, побросал детали в кучу, словно детские игрушки, и закрыл корпус, тем самым за минуту проделал работу, на которую Кореневу не хватило половины дня. – Думать надо! Или котелок не варит?

Он постучал головой по каске с намеком на умственную несостоятельность Коренева. Тот обиделся и сказал, что не дурак, но эту штуку видит впервые и никто не удосужился объяснить ему ее предназначение и устройство.

– Учиться надо! – изрек бригадир и пошел отмывать щелочью ладони от смазки.

– Я бы рад, но как?

– Книжки читай!

– Нету! Дайте, буду читать! – пошел в контрнаступление Коренев.

– Сам в библиотеке возьмешь.

Так он узнал о существовании на фабрике библиотеки, в которую и отправился на следующий день.

К его огромному разочарованию библиотека была исключительно технической и, кроме справочников и учебников, другой литературы в ней не нашлось. Он сначала расстроился, а потом решил, что это лучше, чем ничего, набрал на читательский билет бригадира книг под завязку и читал их по вечерам. От огромной и скучной жизни, напоминающей вечное сидение на унитазе, истосковавшийся по впечатлениям мозг цеплялся за любую новую информацию, будь то физическая химия металлов и сплавов или справочник строителя-конструктора.

Прочитал учебник по механике, разобрался с основами сопромата и построил десяток эпюр. Это оказалось несложным, если проявлять терпение и внимательность. Коренев, причислявший себя к гуманитариям, испытывал огромную гордость от своих скромных достижений и даже готов был простить бригадиру его постоянную угрюмость.

Обменял паек в фабричном магазине на две тонкие тетради в клеточку и вел записи мелким почерком, чтобы не расходовать бумагу. Он не видел целесообразности в своих действиях и не представлял практического смысла изучения этих наук, однако оправдывал самообразование необходимостью тренировать ум, дабы не уподобиться овощу.

Как-то перед уходом бригадир поглядел на Коренева, лежащего в углу с книгой, и сказал:

– Ночью большая чистка. Сиди тихо, на улицу не суйся. Свет выключи, на всякий случай. Если попадешься, пожалеешь.

Озадаченный Коренев запер дверь на замок, лег на тахту и постарался заснуть, чтоб скоротать вечер. Как назло, испытал прилив бодрости, а сна не было ни в одном глазу – он привык засыпать ближе к полуночи.

Чтобы навеять скуку, нашел бригадирский фонарик и при его свете взялся читать об особенностях ферменных конструкций. И действительно, спустя минуту глаза закрылись, голова упала на справочник, а фонарь вывалился из рук и приземлился на пол у кровати.

Проснулся от грохочущего шума, словно били гаечным ключом по листам металла. Грохот был до того звонкий, что Коренев вздрагивал от каждого удара.

Его охватил ужас. Он окоченел, замер на тахте и старался не дышать. Звуки становились, то громче, то тише. Иногда и вовсе затихали, чтобы через минуту возобновиться с новой силой.

Сердце колотилось, и Коренев боялся, что удары пульса в висках услышат те, кто на улице производят этот невыносимый шум. Он силился дышать ровнее, уговаривал сердце биться тише и считал «вдох-выдох, раз-два». Методика подействовала, отвлекся и задремал, несмотря на продолжающийся гам.

Вдруг в дверь настоятельно постучали. Он подпрыгнул на тахте и задержал дыхание.

– Открывайте! – потребовал лающий голос. – Немедленно.

Коренев замер.

– Последнее предупреждение! – объявили за дверью. – Считаю до трех.

Откуда они знают, что здесь кто-то есть? Вдруг вагончик пуст? Голос отсчитал до трех, раздался треск, и дверь с оглушительным грохотом провалилась внутрь.

Все. Пропал.

Он обреченно закрыл глаза.

Включился свет. Одеревеневшего от страха Коренева схватили за руки-ноги, посадили на табурет у стола, и направили в лицо настольную лампу. Ослепленный, он не мог видеть, кто его допрашивает, но не имел ни малейшего сомнения, что попал на допрос.

– Фамилия-имя-отчество, – спрашивал лающий голос.

– Коренев Андрей Максимович.

– Возраст.

– Тридцать.

– Образование.

– Высшее. Журфак.

– Занятие.

– Журналист «Вечернего города».

– Расскажите об убийстве соседки.

Коренев удивился. Откуда на фабрике знали об этом страшном случае? Верно, навели справки через полицию.

– Я нашел ее мертвой в собственной квартире. Язык был отрезан, а кухня забрызгана кровью. Это все, – сказал он.

– Как вы попали в квартиру?

– Я все рассказал следователю, – простонал Коренев и испытал резкий приступ головной боли. – Знаменскому, Денису Геннадьевичу. Он мои показания в протокол записал.

– Как вы попали в квартиру? – повторил голос.

– Я вернулся после встречи с другом и заметил приоткрытую дверь.

– Может быть, Нина Григорьевна проветривала помещение. Вы часто вламываетесь к соседям, если у них не закрыто?

– Нина Григорьевна иногда ездила к дочери, а мне оставляла ключ на всякий случай. Ну, знаете, цветочки полить, кота покормить, или труба прорвет… Она мне доверяла… Не было ничего странного в том, что я забеспокоился, ведь Нине Григорьевне за восемьдесят, в таком возрасте может всякое случиться. Пожилой человек, сердечный приступ…

– И решили проверить?

– Да.

– Врете, – уверенно сказал голос. – Это вы сделали.

Коренев на секунду утратил дар речи.

– Что сделал? – переспросил он.

– Вы убили Нину Григорьевну и отрезали ей язык.

– Нет! – запротестовал он. – Мне бы в голову не пришло никого убивать, тем более ее.

– В квартире не нашли никаких отпечатков, кроме ваших и Нины Григорьевны, – сказал голос.

– Наверняка убийца надел перчатки, а моих следов, конечно, там полно, я же часто заходил к ней в гости, – оправдывался Коренев и удивлялся тому, насколько глуп допрашивающий его голос, неспособный понять элементарных вещей.

Голос замолчал. Коренев слышал скрип пера и тихое усердное сопение. В груди кипело страшное негодование, что его посмели заподозрить в омерзительном преступлении.

Его осенило.

– Знаете, у меня есть определенные соображения. Мне кажется, я знаю, кто убийца, – сказал он.

– Озвучьте, пожалуйста.

– После того, как Нину Григорьевну убили, в ее квартире поселилась странная молодая особа. Она утверждает, что ее зовут Рея, ведет себя подозрительно и вызывающе. Мне кажется, она и есть убийца, и сделала это, чтобы меня подставить. Так и было! Она убила, больше некому. Даже если и не своими руками, она могла кого-то нанять.

– Чушь! – зарычал голос. – Квартира опечатана и в ней никого нет.

– Живет она там, проверьте, пожалуйста, сами поезжайте и посмотрите. Страшная женщина, – стонал Коренев, готовый расплакаться. – Очень страшный человек, она во сны умеет проникать.

– Зачем ей вас подставлять? Вы ее встречали до этого? Успели ей насолить? В чем кроется мотив? – сыпал вопросами голос. – Почему она выбрала именно вас? Личная неприязнь?

– Не знаю, – признался Коренев. – Я ее не встречал, но ей известно обо мне все. Зачем ей это? Не могу объяснить. Я рассказал бы вам все, ничего не утаил, если бы хоть что-то понимал сам!

– Странно и подозрительно, – неожиданно согласился голос и в нем на мгновение проскользнули нотки сочувствия. – Мы проверим вашу информацию.

– Может, ему палец сломать? – спросил второй голос.

– Зачем?

– Чтобы нам голову не морочил сказками про белого бычка.

– Пусть живет. Съездим, поглядим, вдруг не врет.

Его схватили под руки и перенесли на тахту. В другое время он посчитал бы это излишним, но сейчас ощущал усталость и был даже благодарен за помощь. Дверь с металлическим грохотом захлопнулась, и он заснул.

Бригадир пришел засветло. Он стоял у стола и просматривал записи Коренева. По непроницаемому лицу невозможно было догадаться о его мыслях. Проснувшийся Коренев его не смутил, и он продолжал методично, подобно ожившему механизму, листать тетрадки, пока не дошел до последней заполненной страницы.

Коренев полез к холодильнику, достал молоко и принялся завтракать. Бригадир дочитал, закрыл тетрадь и сложил в стопку. Все так же, без слов, натянул каску и удалился, даже не спросив о ночном происшествии, несмотря на сломанный дверной замок.

Через полчаса, когда Коренев притомился от скуки, поскольку бригадир не выдал никакого задания, тот вернулся, встал у стола и объявил, что со следующей недели начнется другая работа – чертить.

ЧАСТЬ #III. СТЕКЛО

#26.

В ночь с субботы на воскресенье он не спал и ворочался в предвкушении встречи с Алиной.

Он по-детски переживал, как бы что-нибудь не пошло наперекосяк. Его предыдущие отношения случались ради секса и на восемьдесят процентов из него состояли, а тут ожидалось нечто иное, новое. Он не мог сводить Алину в ресторан, кино, на набережную, и должен был полагаться только на собственные силы, небогатую фантазию и личное обаяние.

Побрился, причесался, умылся под бодрящим холодным душем – после групповой фотографии о горячей воде не было ни слуху, ни духу. Выстирал одежду и готовился предстать перед Алиной при полном параде. К сожалению, утюга так и не нашел, но и без него пиджак смотрелся лучшей альтернативой спецодежде.

Погляделся в зеркало, чего никогда не делал – когда бреешься, не считается. Все-таки прав Виталик, смазливость имеется, хотя за последние месяцы проявились морщины на лбу и тоска в глазах.

Попросил бригадира прикупить свечей, но тот отказался, мол, свечи на фабрике не положены и нарушают пожарную безопасность. Да и зачем нужны свечи, если электричество есть? Это же производство, а у них собственный фабричный генератор имеется.

В воскресенье проснулся в пять утра, хотя встретиться условились в девять. Уговаривал себя подремать, но пребывал в сильном возбуждении и не мог думать ни о чем, кроме предстоящего свидания, поэтому к медпункту подошел за полчаса до назначенного часа. Алина была на работе.

– Ой, слишком рано! – встревожилась она. – Посиди здесь, я мигом, со Светкой договорюсь, чтобы прикрыла…

Алина усадила его на табурет в помещении, похожем на кладовую для лекарств, и убежала, оставив нюхать жуткую смесь медицинских запахов. Когда ему надоело, и он собирался выйти из унизительного заточения, чтобы выразить недовольство, Алина вернулась.

– Пойдем, пока никто не хватился, – сказала она и потянула непонимающего Коренева наружу. На улице она попросила не буйствовать, не приставать, и внимания не привлекать, а иначе им запретят видеться.

– Какие-то странные у вас порядки, как я погляжу, – проворчал он, но пообещал ничего подозрительного не делать.

Алина потянула его на прогулку.

– У нас есть одно место тихое и красивое, я покажу, тебе понравится.

Он удивился, но промолчал. За время, проведенное на фабрике, примечательных мест ему не встречать не доводилось – сплошная серость и безнадега. Едва отправились в путь, как навстречу попался Подсыпкин. Алина при виде его смутилась и спряталась за Кореневым, хотя ей это не помогло – ее выдавали светящиеся рыжие волосы. Впрочем, Подсыпкин внимания на нее не обратил, обрадовавшись Кореневу, словно старому другу.

– А я за вас хлопочу! Добился, чтобы вам работу дали квалифицированную. Начальник цеха так и сказал мне: дескать, пусть работает, где хочет, только ко мне не приставай. А я буду приставать – перестанешь тревожить, ОНИ начинают наглеть, садиться на шею и свешивать ножки, – хвастался Подсыпкин. – Если желаешь чего-то добиться, нужно напоминать о себе. Кстати, было бы неплохо, если бы вы объявили голодовку в знак протеста.

– Не хочу, – ответил Коренев. – Я и так недоедаю, мне все время жрать охота, а в вашей столовой питаться – само по себе подвиг и самопожертвование.

– Жаль, перспективная была идея. Мы бы вам соответствующую моральную поддержку оказали, – расстроился Подсыпкин. – Есть вариант поинтересней. Например, самосожжение. После него на вашу проблему точно обратят внимание. Такого у нас давно не бывало, года три, если память не изменяет.

Самосжигаться Коренев не захотел. Он, конечно, мечтал покинуть фабрику, но сделать это планировал живым, а не в виде пепла в урне.

– Жаль, вы меня прямо-таки огорчаете, – расстроился Подсыпкин. – Подавали большие надежды, а теперь не хотите и пальцем пошевелить ради собственного спасения.

– Шевелить – это одно, а сгореть – совсем другое, – возразил Коренев. Вспомнил об Алине и добавил: – А по поводу фабрики у меня имеются мысли.

– Громкое и самоуверенное заявление с вашей стороны! – заявил Подсыпкин, задетый за живое. – Не у каждого есть мысли. И непонятно, зачем эти мысли вам нужны. Каждый должен заниматься собственным делом – лопатой смолу таскать, чертежи чертить, письма в газеты писать. Думать тоже должен не случайный человек, а специально обученный. Вот, например, зачем вам думать?

– Не знаю, с детства привык, – растерялся Коренев. – Ну, чтобы рождать новые мысли?

Что за бред? Какие мысли-шмысли? Кореневу надоело слушать разглагольствования Подсыпкина и хотелось вернуться к прогулке с Алиной. Она стояла в стороне и подслушивала беседу с широко открытыми глазами.

– Новые мысли? – обрадовался Подсыпкин, словно Коренев попался в удачно расставленные им силки. – Вам старых мало? Думают все, кому не лень, жизни не стало, все думают, а работать некому. Кроме того, с чего вы решили, что ваши мысли правильные? Может, вы неправильно думаете и глубоко ошибаетесь? Думать надо ответственно, а безответственно думать каждый может. Я бы, на вашем месте, предоставил это нелегкое дело профессионалам. Например, мне.

Кореневу стало невмоготу, он перестал слушать Подсыпкина, который развел ромашку со своим «думать-не думать».

– Вы знаете, мы спешим, – сказал он, чтобы избежать продолжения бессмысленной дискуссии. – Можем обсудить варианты моего самосжигания позже при желании.

– О! Алина! – Подсыпкин заметил спутницу Коренева. – А вы какими судьбами? Тоже гуляете?

– Я… – она побледнела и вышла из укрытия.

– Она оказывает мне помощь, – пришел на выручку Коренев. – Соринка в глаз попала.

Подсыпкин посмотрел с них недоверием, хмыкнул и отправился восвояси. Отошел на пару шагов и начал было:

– Кстати, а как ваш…

– Спасибо, не жалуется, – не дала закончить Алина. – Передает пламенный привет.

– Ладно. Ухожу, не прощаюсь. Я к вам на днях загляну на чай.

При этом осталось непонятным, к кому именно он обещал зайти. После его ухода продолжили путешествие и вышли за знакомые пределы изоляторного цеха в места, где Коренев ни разу не бывал даже в те дни, когда бродил по фабрике.

Алина взяла его под локоть, но всю дорогу скромничала и ничего не говорила. Цеха пустовали, но при виде редких прохожих ее рука вздрагивала и сжимались тонкие пальцы на его предплечье.

– Что-то случилось? – спросил, озадаченный ее молчаливостью.

– Нет. Почему ты так решил?

– Какая-то скованная и молчаливая, словно у тебя неприятности.

– Это только кажется. Просто наслаждаюсь тишиной.

Он не поверил объяснению, но промолчал.

Вереница бесконечных серых построек разошлась, и его взору предстал небольшой водоем, огражденный по периметру кованым заборчиком с грубыми кручеными металлическими побегами. Над водой поднимались клубы пара. Зрелище удивило Коренева, привыкшего к скучному однообразию фабрики.

– Сюда сливается горячая вода какого-то цеха, подробностей не знаю, мне техника не нравится, – пояснила Алина. – Говорят, тут рыба водится. К нам один мужчина приходил с вывихом руки. Утверждал, что карпа выловил, но я ему не верю. Он у нас выдумщик известный, ему никто не верит.

Коренев перевесился через ограждение. Поток тепла поднимался с поверхности воды. Алина глядела на клубы пара, словно зачарованная.

– Я же говорила, тут красиво и уютно, – сказала она.

– Правда, – подтвердил он. Это невзрачное место казалось ему сродни курорту.

– Расскажи о себе, – попросила Алина.

– Я все интересное сообщил, – он ненавидел рассказывать о себе. Будто на первом собрании анонимных алкоголиков.

– Тогда давай неинтересное, – не унималась она.

– Детство скучное, обычное, – начал он. – Бегали с пацанами во дворе, заклеивали жвачками дверные скважины раздражающим взрослым, воровали металлолом, сдавали, на вырученные деньги покупали игрушки и сладости. Однажды кто-то узнал, что провода на столбе недействующие, и предложил их срезать, а я в тот день простудился и заболел. Кабели оказались под напряжением и один из пацанов погиб от удара током, а ведь это мог быть я. Дрожь берет.

– Какой ужас! – сказала Алина. Она прижалась к нему, и он почувствовал ее тепло.

– Школа – самое скучное, что может случиться с человеком, поэтому я ничего не запомнил, кроме уроков литературы. Много читал, все интересные книги из библиотеки перетаскал. Решил стать писателем. Есть поговорка: на филологическом факультете готовят профессиональных читателей, профессиональные писатели получаются сами. И я пошел не на филологический, а на журфак.

Алина слушала с интересом.

– В общаге отрывался на полную катушку. Однажды проснулся на железнодорожном вокзале и даже не помнил, как там оказался. Похмелье было жуткое.

– Вам, мужикам, лишь бы напиться! – сказала Алина с укором.

– Ну почему же? Я не пью. По молодости, по глупости случалось, – оправдывался он. Не хватало, чтобы она приняла его за пропойцу. – После выпуска устроился в одну редакцию, надоело, перешел в другую, в другом городе. Потом в третьем.

– Ого, – удивилась Алина. – Что же тебя потянуло на путешествия?

– Не знаю, оно само. Вдруг понимаешь: надо все бросать и переезжать на новое место, а оставаться на старом мочи нет. Прямо физическое отвращение какое-то, словно что-то отвратительное произошло. Хотя на самом деле, вроде бы ничего нехорошего и не случилось…

– Например, убийство Нины Григорьевны?

– Ты запомнила ее имя? – удивился он.

– Мою бабушку так же звали. Она обожала готовить и печь, мы с братом от нее голодными не уходили.

– У бабушек это врожденное, – пошутил Коренев.

– Кому же помешала безобидная старушка? Убить с такой жестокостью…

– Безобидная-то безобидная, – проворчал он, – но временами доставала навязчивыми идеями с женитьбой. Все мне внучку сватала.

– Она красивая?

– Нина Григорьевна?

– Внучка.

– Тамара… Ну, ничего, симпатичная. Мой друг Виталик от нее без ума. Говорит, женился бы, если бы уже не был женат.

– А ты? – спросила Алина.

– А я приехал на фабрику, чтобы найти тебя, – сказал он с показной непринужденностью. Не сообщать же, что решил всю жизнь провести убежденным холостяком и бегает от Ленки, чтобы не получить в ухо.

Наступила очередь Алины смущаться.

– Не надо такие глупости говорить, пусть и приятные, – попросила она. – Ты же не для того на самом деле приехал.

– Не знаю. Может быть, именно за этим, а иначе никакого смысла в поездке нет.

Алина прижалась к нему, но он чувствовал, что она напряжена и встревожена.

– Ты будто о чем-то переживаешь, – сказал он. – Можешь поделиться со мной.

– Не обращай внимания, мелкие неурядицы по работе, – ответила она и улыбнулась, но он продолжал чувствовать, как тревожные мысли снедают ее.

#27.

С понедельника началась новая работа, которая оказалась на редкость скучная, хотя поначалу Коренев перерисовывал чертежи с интересом.

Ему не доводилось рисовать тушью, поэтому он опешил, когда в первый рабочий день бригадир вывалил на стол охапку разношерстых инструментов, покрытых царапинами и остатками туши.

– Это что?

– Рейсфедеры, конечно.

Коренев хмыкнул и обозвал себя полным болваном. Его познания в черчении заканчивались на умении заточить простой карандаш школьной точилкой. Обычная отрисовка окружности циркулем казалась ему непосильной задачей – через полуоборот соскакивало острие или изгибалась ножка.

Он взял ближайший к нему рейсфедер, похожий на нож для пиццы, и покрутил в руках, разглядывая загадочный циферблат.

– Ты чего на него вылупился? Думаешь, если пялиться, он сам чертить начнет? – сказал бригадир, видя полный непонимания взгляд Коренева.

– Ничего такого я не думаю. Я с тушью не работал.

– У тебя ж высшее!

– На журфаке мы без черчения обошлись.

– Не умеешь, чего берешься? – пробурчал бригадир. – Понабирают неучей, учи их…

Коренев не выбирал, за него решили.

Открутил крышку чернильницы, заглянул вглубь, оценил беспросветный мрак, ограниченный окружностью горлышка. Оттуда потянуло холодом и безнадегой. Собрался духом и опустил кончик рейсфедера в бездонный колодец флакона.

– Ты чего творишь? – закричал бригадир. – Хочешь мне весь стол в тушь уделать?

Он подскочил, выхватил инструмент и штуковиной, похожей на пипетку, набрал черной жидкости.

– Учись, деревня.

Захотелось вернуться на физический труд – нет ненужных премудростей, и никакой бригадир не орет о твоем неправильном стиле удержания лопаты.

Спустя неделю освоился с инструментами, и тушь перестала подтекать, особенно после того, как он нашел завалившуюся за стол специальную металлическую линейку.

Больше всего он переживал о необходимости рисовать начисто. Когда он что-то красил по дому, краска попадала на одежду, мебель и пол. То же самое он ожидал и от туши, подозревая, что чертежи будут покрыты грязными пятнами. На первых трех листах так и оказалось, но ситуация удивительным образом пошла на поправку, и вскоре он перестал ставить кляксы.

После первых неудачных опытов калька начала походить на рабочие чертежи, а не студенческие поделки. Он приловчился держать рейсфедер под правильным углом и тащить его равномерно для получения четкой линии одинаковой толщины. Эти премудрости плохо описывались словами, их можно было прочувствовать на собственном опыте.

В целом это походило на работу барахлящей техники, с которой умеет обращаться только владелец, за годы выучивший полезные приемы и тонкости. На эту кнопку нужно нажимать ласково, а тот рычажок необходимо поддеть и только потом потянуть до легкого щелчка, которого ты с непривычки в первые разы даже не способен расслышать. Такие вещи не поддаются пониманию и приходят через моторику, движения пальцев и микроскопические напряжения мышц.

Оказалось, что работа – механическая и не требует участия мозга. Поначалу каждая чистая ровная линия воспринималась подвигом, достойным медали и похвальной грамоты, но через неделю или две ощущение рассеялось и превратилось в будничное однообразие.