Фабрика #17

– Сядь, Семен, и не позорься! Тебя же с этим металлолом у забора и словили!

– Пьянь! Когда тебя выгонят с фабрики! Если бы не мамаша…

– Сколько его ловили, да каждый раз выпускают! Что за несправедливость такая! – народ прорвало, и внимание общественности переключилось на Семена и его низкий моральный облик. – Ни присесть, ни встать, как талон выписывают, а ему хоть бы хны! Ему в тюрьме сидеть положено!

– Тихо! Тишина! Всех выгоню из зала! – закричала судья и стукнула молотком, отчего у того сломалась ручка. Боек полетел в зрителей и с грохотом приземлился у ног Коренева. – Устроили балаган! И ты, Сема, сядь, не позорься!

– Ну, ма!…

– Разговоры!

Судья дождалась, пока в зале стихнут волнения, и продолжила:

– Подсудимый признается виновным в совершении кражи и приговаривается к исправительным работам сроком на три месяца. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Она хотела по привычке ударить молотком, но в ее руках осталась только ручка от него, поэтому вместо удара получился дребезжащий стук. Вокруг зашумело и загрохотало – люди вставали с мест и расходились. Коренев продолжал сидеть и переваривать случившееся.

#21.

Толпа зевак расходилась, когда адвокат похлопал Коренева по плечу:

– Видите, замечательно вышло! – сказал с довольным лицом, будто они выиграли дело, а не продули с разгромным счетом. – Такое событие не грех и отметить! Но я не пью, мама не одобряет.

Коренев пребывал в прострации и не отреагировал на поздравления. Месяц назад он был счастливейшим человеком без забот и хлопот, ведущим беззаботный образ жизни холостяка, не обремененного бытовыми трудностями, а теперь беззаботная жизнь скатилась под откос.

Будто кто-то задался целью испортить ему существование, причем затейливо, с выдумкой, исподтишка. Ведь не зря же у Вани выпросили именно его и никого другого. Стоило догадаться. Дернул черт отправиться в дальний путь в неведомые края.

– Очистить помещение! Не задерживаемся! – потребовала судья. – Обеденный перерыв!

Коренев на ватных ногах с портфелем в руках направился к выходу. Он не имел понятия, что делать дальше – где отбывать наказание, какие исправительные работы выполнять.

У двери поджидал человек с маленькой головой и широкой улыбкой.

– Подсыпкин, председатель и основатель альтернативного профсоюза, – повторно представился он. – Борюсь за интересы простого трудового народа любыми доступными способами. Если у вас найдется свободная минутка, хотелось бы с вами пообщаться на насущные темы. Надеюсь, не возражаете?

Коренев рассеянно кивнул. Подсыпкин говорил с переменной скоростью, растягивал слова, проглатывал отдельные звуки и слегка запинался. Даже когда он сообщал очевидные и правильные вещи, ему верилось с трудом. Коренев вспомнил слова потомственного революционера, сказанные в первую их встречу: «Никому нельзя доверять. Особенно себе».

Доверять председателю альтернативного профсоюза не хотелось.

– Приношу искренние соболезнования в связи с вопиющим безобразием, участником которого вам пришлось стать, – говорил Подсыпкин. – Конечно, тотальный произвол и волюнтаризм, помноженный на полное беззаконие, но это не повод сдаваться без борьбы. К примеру, вы заметили Семена? Регулярно бывает пойман на хищениях, но каждый раз выходит сухим из воды. А знаете почему? Потому что его мать – главный судья, – Подсыпкин выпучил глаза, будто сообщил огромную тайну, узнав которую, следовало упасть от изумления.

«Тоже мне, секрет Полишинеля». Коренев еще на суде сообразил, кто кому кем приходится, а всем остальным об этом и подавно было известно. Подсыпкин говорил очевидности и возмущался всеобщей несправедливостью:

– Сплошной произвол. Законы пишутся под НИХ и направлены на защиту ИХ интересов. Но мы не должны сдаваться, нужно поднимать вопросы и ставить ребром, иначе ничего делаться не будет. Вы знаете, как ОНИ зажрались в своих хоромах?!

– Кто ОНИ? – уточнил Коренев. – И как у вас получается называть их с большой буквы?

В целом, люди на фабрике умели говорить еще и курсивом. Это было странно вдвойне, но Подсыпкин проигнорировал вопрос.

– ОНИ – это руководство фабрики, конечно! Заметили, как в каждой газете вылизывают Директора? Не руководитель предприятия, а сам Иисус – детей любит, природу обожает и по ночам не спит, о фабрике думает, о нас с вами переживает. Только профанация это, плевать ему на всех, кроме себя и дружков.

Подсыпкин оседлал любимого конька и был готов жаловаться несколько часов кряду. Коренев его не слушал и смотрел под ноги в раздумьях, что же ему делать: никто не рассказал, как отрабатывать наказание.

– Пойдемте, по пути поговорим, – сказал Подсыпкин.

– Куда?

– К начальнику изоляторного цеха, конечно, чтобы он определил вас на исправительные работы. Вас же на краже словили в изоляторном цехе, вот и наказание вам там же отбывать полагается.

Коренев вздохнул, и они пошли вместе. Подсыпкин продолжал рассказывать ненужные подробности о жадности власть имущих и их безнаказанности.

– Кстати, – сказал он. – Благодаря нам, у вас хотя бы был адвокат, а так вам никакого не полагалось.

Коренев не испытывал особой признательности за подобную помощь и не преминул выразить недовольство работой защиты:

– Я что-то не заметил полезности вашего адвоката. За время судебного заседания он не сказал ни слова в мою защиту. У меня скорее сложилось ощущение, что он меня осуждал.

– Вы не владеете ситуацией, – возразил Подсыпкин. – Да, как человек он вас презирал, а как адвокат – неплохо защищал. Суд – это показательная часть мероприятия, предназначенная для формального соблюдения процессуальных норм, а в действительности принципиальные вопросы решаются до суда в неофициальной обстановке. Скажем, по делу о хищении ваша вина была очевидна с самого начала, и ни о каком оправдании речи идти не могло, вопрос состоял в суровости наказания. Прокурор требовал оставить вас в изоляторном цехе пожизненно, а адвокат уговорил смягчить срок до трех месяцев.

– Ого! – удивился Коренев и проникся уважением к жизнерадостному юноше с голубыми глазами. – Давать пожизненное за кусачки – идиотизм!

– Во-во! – подхватил Подсыпкин. – И я о том же говорю.

– А разве это подобие суда имеет компетенцию судить и выносить приговоры? Это же противоречит Конституции…

– Не произносите крамольных речей, – прошептал Подсыпкин и огляделся по сторонам. – Конституция – слово ругательное, его не принято озвучивать в общественных местах. Вы находитесь на фабрике и подчиняетесь ее законам, у вас другого выхода нет. А если вы скажете что-то нехорошее о Директоре, вам никакой адвокат не поможет – пожизненный эцих с гвоздями без права на досрочное.

– Удивительно. Вы о руководстве говорите мало хорошего, а продолжаете оставаться на свободе. Не кажется ли вам подозрительным?

– Меня Директор боится, – у Подсыпкина задрался подбородок. – За мной есть люди, готовые подняться против руководства в случае моего заключения. Меня предпочитают не замечать и притворяться, что я не существую. В качестве побочного эффекта могу позволить себе некоторую вольность в высказываниях. Но небольшую и в личной беседе, как сейчас с вами. Зато, когда за пределы фабрики просачивается информация о местных порядках и всеобщем угнетении, меня показывают проверяющим. Дескать, смотрите, у нас полная свобода, а недовольных мы не только пальцем не трогаем, а еще и позволили им организовать альтернативный профсоюз. Кстати, я его и возглавляю.

– Складывается впечатление, что вы играете за команду Директора, – заметил Коренев.

– Мне безразлично, как там у вас складывается. Но хотя бы так я имею возможность сдерживать вседозволенность руководства.

Коренев ущипнул себя за руку. Казалось, что попал в сон – длинный, тягучий, алогичный.

– Зачем вы себя щиплете? – с подозрением спросил Подсыпкин. – У вас страсть к самоистязанию?

– Давненько я не видел такого количества идиотов, подобная их концентрация возможна исключительно в кошмаре, – пояснил Коренев, убедившись, что ничего не поменялось и он не проснулся от боли в руке. – Решил проверить, не сплю ли я.

– Ну и как? Каковы результаты проверки? – с интересом спросил Подсыпкин.

– К сожалению, я по-прежнему здесь, рядом с вами.

– Кстати, нельзя идиотов называть идиотами, это унижение достоинства, экстремизм и дискриминация по умственным способностям, даже если у них справка имеется, – сказал Подсыпкин.

– То есть, я не могу высказать правду, даже при наличии доказательств?

– Совершенно верно, на ваши аргументы всем плевать. Лучшая стратегия для выживания – молчать и не привлекать внимание. Точнее, руководство добивается укоренения этой мысли в каждой голове. Мы, по их мнению, должны сидеть и безучастно смотреть на творящиеся безобразия. И хуже всего, это действует, люди боятся высказываться.

– Как предусмотрительно со стороны руководства.

– Да, там не дураки сидят, – согласился Подсыпкин. – Точнее, дураки, но не все. Взять, к примеру, директора, общался я давеча с ним во сне, умнейший человек, даром, что зажрался. Не люблю зажравшихся.

При этих словах он облизнулся, и глазки на маленьком лице загорелись неподдельным интересом.

– Разговаривали во сне? – Коренев усомнился в адекватности Подсыпкина.

– Да-да! Сами потом поймете. Кстати, смотрю на вас и думаю, что в наших рядах не хватает таких людей, как вы.

– Можно уточнить, каких именно? – осторожно спросил Коренев.

– Со стороны, с незамыленным взглядом, плохо поддающиеся официальной пропаганде руководства, готовые пострадать за идею. У нас чрезвычайная нехватка подобных кадров.

– Не собираюсь я ни за что страдать. У меня и идей-то никаких нету.

– Тогда страдайте за нашу идею, – расщедрился Подсыпкин. – Вам-то все равно, вы уже страдаете, но пока бессмысленно и неэффективно, а так будете мучиться с пользой для общего дела. Ну как, по рукам?

– Я подумаю над вашим предложением, – холодно ответил Коренев. Почему-то всем хотелось, чтобы он страдал за чужую вину или чужие идеи.

Они подошли к небольшой стеле, выкрашенной серебристой краской.

– Изоляторный цех, – прочитал Коренев и огляделся. Вокруг располагались те же самые однотипные здания, ничем не выделяющие изоляторный цех среди прочих структурных подразделений фабрики. – И что тут делают?

– Изолируют, конечно.

Они вошли в двухэтажное здание, стоявшее за стелой, и поднялись по пустым коридорам на второй этаж. В коридоре стояла тишина, будто никто не пришел на работу. Подсыпкин довел Коренева до двери с надписью «Начальник цеха» и вручил бумажку со следующей инструкцией:

– Это решение суда. Предъявите его начальнику, вас определят на работу. Я же вынужден распрощаться, было приятно пообщаться с умным человеком. Начальство, как вы понимаете, меня недолюбливает, некоторые даже считают шпионом с конкурентного производства. Это обидно, потому что никто не болеет за фабрику больше меня. Честное слово! Эти руки, – он эмоционально продемонстрировал нежные, лишенные мозолей ладони, – не украли ни копейки! Клянусь самым святым – моей честностью.

Подсыпкин склонил голову – к сожалению, она была маленькая, и его жест остался незамеченным – и немедленно ретировался. Коренев помял бумагу в нерешительности, постучал и вошел.

Кабинет начальника изоляторного цеха оказался небольшим. С порога бросался в глаза огромный аквариум с тремя упитанными рыбками оливкового цвета с фиолетовым отливом – Коренев выбирался с Виталиком на рыбалку, но в рыбах не разбирался. Специально для далеких от морской темы гостей на стенке аквариума наклеили поясняющую табличку: «Пираньи». Видимо, это был какой-то подвид для разведения в аквариумах.

Каждый, читавший в детстве приключенческую литературу, знал о кровожадности рыб, в долю секунды обгладывавших до скелета несчастных людей и животных, которым не повезло оказаться за бортом в Южной Америке. Кореневу тоже было интересно, правда ли это или миф, порожденный желанием впечатлить читателя. Интуиция и богатый опыт ведения колонки «А знаете ли вы?» подсказывали, что истину следует искать где-то посередине.

– Что вам надо?

Коренев отвлекся от аквариума и поглядел на стол, покрытый рядами бумаг, из-за которых выглядывал торс человека с квадратным лицом, колючими сверлящими глазами и волевым подбородком. Кореневу всегда было интересно, как выглядит пресловутый «волевой подбородок». Его любопытство было удовлетворено сполна.

Когда человек открывал рот, показывались острые разреженные зубы, точь-в-точь, как у пираний.

– Меня направили к вам по решению суда, – сказал Коренев и отдал бумагу.

Начальник брезгливо взял и пробежал по строчкам взглядом.

– Кусачки украсть пытался?

– Так точно.

Бессмысленно отпираться с приговором на руках.

– Что с тобой делать?

Коренев пожал плечами.

– Ты кто по образованию?

– Журналист.

Начальник брезгливо скривился.

– С такими данными тебя можно определить только на неквалифицированный труд, – сказал он. – Пойдешь на лопату, грязь разгребать.

Карьера разнорабочего Кореневу не улыбалась от слова «совсем». Всю сознательную жизнь он посвятил интеллектуальному труду и испытывал стойкое отвращение ко всякого рода физической деятельности.

– Согласен?

– А есть выбор? – с надеждой спросил он.

– Нет.

Начальник ткнул в кнопку на телефоне. Где-то в недрах здания зажужжал звонок. Коренев прислушался и едва не подпрыгнул от неожиданности, когда дверь распахнулась и в кабинет вбежал мужчина в бледно-желтой робе. На серьезном неулыбчивом лице он носил усы щеточкой и очки с толстой оправой – одна из дужек была сломана и ее заменяла резинка.

– Твой новый подопечный. Суд впаял три месяца за воровство, – сказал ему начальник и кивнул на Коренева. – Товарищ неквалифицированный, реализуй его где-нибудь.

– Ясно, сделаем, – хмыкнул вошедший и двумя пальцами разгладил усы.

Кореневу не понравился ни этот взгляд, ни само слово «реализуй», похожее на «использовать».

– Иди за мной, – кивнул человек в желтом костюме и вышел из кабинета начальника. – Я твой бригадир и следующие три месяца ты у меня в подчинении. Ясно?

Коренев понял, что грядут непростые времена. В ближайшие дни он выяснил, что излюбленной фразой бригадира является «Ты че творишь?», во всяком случае, каждое действие Коренева сопровождалось именно ею.

#22.

Бригадир поселил Коренева в своем вагончике, утепленном снаружи и изнутри. Обогревался вагончик «буржуйкой» – в углу лежала поленница дров для нее. Кроме металлической печи имелась какая-то мебель – простенькая кровать, стол, заваленный разнообразным хламом, и два шкафа, у одного из которых дверца жила собственной жизнью и открывалась в неподходящий момент.

– Спать будешь здесь! – сказал бригадир и указал на лежак. – На работу выходишь с завтрашнего дня.

Остаток вечера Коренев скоротал на кровати в размышлениях о превратностях судьбы. Все это время бригадир сидел за столом над чертежами в полном молчании и с треском почесывал жесткую седеющую щетину на подбородке. Его пасмурное лицо хранило одно недовольное выражение, словно в этой жизни не существовало ничего, способного его развеселить.

Коренев бригадира побаивался – ему казалось, с такими лицами ходят по улицам маньяки и серийные убийцы в поисках жертвы. В вагончик иногда забредали рабочие за указаниями, бригадира они называли «отец» без всякого имени-отчества, и его настоящее имя осталось загадкой.

В конце дня бригадир натянул кислотно-зеленую каску, светившуюся в темноте, и ушел домой. Перед уходом распорядился дверь никому не открывать, не шуметь, внимания не привлекать и песен не петь. Коренев пообещал не петь и всего остального тоже не делать.

Ночью спал отвратно и постоянно ворочался. Ему снилось, как его выводят в чистое поле, вручают лопату и требуют рыть яму, которая походит на его собственную могилу, а вокруг стоят его знакомые, включая Ленку и Тамару, и смотрят с осуждением. Даже Дедуля явился с креслом-качалкой и злорадствовал, мол, большей бездарности в жизни не встречал.

Утром вернулся бригадир и принес новый комплект спецодежды темно-синего цвета, хотя и без цифр на спине – отбывающим наказание номер не полагался.

Кроме спецодежды, выдали еще и талоны для трехразового питания в столовой. Бригадир употреблял исключительно принесенный из дому паек, а от столовской еды у него случалась изжога. Кореневу же выбирать не приходилось.

Его отвели к огромной куче то ли угля, то ли земли, то ли породы, то ли смолы – черт их разберет. Задача состояла в том, чтобы набирать эту отвратительно воняющую жижу и забрасывать лопатой в грязное корыто с ручками. После заполнения корыто в четыре руки относилось метров за сто и опорожнялось через люк в земле. Что со смолой происходило дальше, оставалось загадкой, но в беспросветной черноте хлюпало и гудело, будто там жил огромный прожорливый монстр.

Работали впятером. Лица, руки и одежда напарников пропитались черной смолой, а сами они напоминали измазавшихся шахтеров и представлялись Кореневу на одно лицо. Через неделю или две он должен был выглядеть так же, если не хуже.

– Благодать, – говорили ему для приободрения. – Бери больше, бросай дальше. Да и платят неплохо, надо сказать. Да что уж там, много платят.

– Такая важная работа? – удивился он.

– Вредная.

Выпрямился, перестал копать и выпучил глаза. Ни о чем таком его не предупреждали.

– Конечно. Думаешь, эта гадость – целебная грязь? Дыши пореже, пока сознание не потерял, – посоветовали ему. – И руки мыть не забывай, пока коже не слезла, как у змеи.

Он поглядел на черную смолистую жидкость с испугом. Он не имел ни малейшего желания подвергать здоровье смертельной опасности. Хотелось еще пожить.

– Греби лопатой, не отлынивай. Переживешь три месяца, мы годами работаем, – отвечали ему. – Думать было надо, когда кусачки воровал, а теперь поздно пить боржоми. Не мог что-то подороже спереть? Вот начальник цеха тянет, как с пожара, все об этом знают, а ему ничего, потому что троюродный племянник директора.

– Сплошное кумовство и непотизм! – сказал самый пожилой из рабочих. Или просто самый грязный, сказать трудно. Возможно, грязь была сродни кольцам в стволе дерева – по миллиметру в год.

– Надо бороться за честное распределение должностей! – подсказал Коренев для поддержания разговора. Прозвучало похоже на Подсыпкина, и он смутился.

– Зачем? – удивились рабочие и прекратили копать.

– Ну, это же плохо, наверное… Да? – промычал он неуверенно.

– Ну а что же директору брать на такие ответственные посты кого попало? Нет, нужны проверенные кадры, он их и ставит. Надежные люди – корень порядка. Придет, к примеру, в руководство случайный человек и все испортит, а так у нас есть и отлаженная система, и преемственность, и отсутствие драки за власть. Постоянство – залог уверенности в завтрашнем дне. Темпы развития стабильности опережают заданные показатели на два процента в прошлом квартале, и на три – в текущем.

Странные люди и общаются по-казенному. Чудаковатый Подсыпкин на общем фоне выглядел не самым неадекватным. Его возмущения хотя бы выглядели разумно. Слова рабочих походили не речь живого человека, а на список лозунгов к первому маю. Коренев решил впредь голоса не подавать и работать молча, чтобы не сморозить глупость.

В первый же день с непривычки заработал мозоли на ладонях, хотя и не снимал защитных перчаток. Материал рукавиц был грубым, и он подозревал, что именно ими и натер волдыри.

К счастью, общий энтузиазм был далек от ударного. Работали с чувством, с толком, с расстановкой. Любое телодвижение сопровождалось паузой на поправку рукавиц, а перекуры следовали один за другим без перерыва.

– Не суетись! – сказали Кореневу.

Он не курил и вообще подозревал смолистую жижу в горючести, поэтому работал, пока остальные отдыхали.

– Я не курю.

– Тогда постой, передохни. Чего разошелся, будто в своем огороде картошку копаешь? Оно тебе надо? Никуда куча не денется, не волк, в лес не убежит.

С досадой прекратил махать лопатой. Тот небольшой опыт физического труда на родительской даче, который у него все-таки был, подсказывал, что после отдыха работается намного тяжелей.

В обед все доставали пайки, а он ходил в столовую с талонами. Он успевал пообедать, умыться и вернуться назад, пока прочие рабочие разворачивали свертки, растягивая обеденный перерыв по времени вдвое, а то и втрое от положенного.

За обедом шло обсуждение новостей.

– Читали? Директор в заграничной командировке встречался с зарубежными министрами, – начинал кто-то для поддержания беседы. – Он их с порога отшил, у них такие лица недовольные были, будто хрену наелись.

– Уроды! Когда уже сдохнут? Житья от них нет, только и думают, как бы пакость какую нам сотворить, чтобы наша фабрика закрылась.

– Не дождутся! Мы им покажем кузькину мать! Первыми ножки протянут.

– А посла ты ихнего видал? Это ж форменный идиот! Он думает, что у нас медведи на балалайках играют!

– Кстати, я с сыном на выходных в цирк ходил, там медведь на балалайке играл и на велосипеде ездил, маленьком таком, детском. Вот умора-то была!

– При чем тут твой цирк?

– Ты медведя упомянул, я и вспомнил.

– Ну тебя к лешему, заладил со своей балалайкой, тошнит уже. Я про ихнего посла рассказывал. Идиот он, каких свет не видывал. А наш Директор – молодец, за словом в карман не лезет. Складно так говорит, послушать приятно…

– Да-да, – подхватывали остальные. – Сразу видать, прирожденный талант руководителя и оратора, не то, что эта свора на местах. Он их может в кулак сжать и дурь из них выдавить с потрохами.

– Ага, если к нему прорваться и о проблемах рассказать, он распоряжение даст, мигом исполнят… Беру, говорит, под личный контроль, и они так по струночке вытягиваются, будто в армии.

– Отчего на фабрике не наблюдается всеобщего счастья и радости? – не выдержал Коренев. – Почему директор порядок не обеспечил?

– Сатрапы! – ответили ему. – Начальники цехов, бригадиры. Он бы их поразогнал, если бы узнал, как дело обстоит, да ему правду не говорят, врут складно, а он верит, на них полагается.

– Ну так сказали бы вы ему, – предложил он. – Врезали бы правду-матку, спасли фабрику.

Он даже не стал упоминать, что до обеда они хвалили директора за кумовство и правильную кадровую политику.

– Да кто ж даст? К нему не пробьешься, там охрана, секретари, к нему доступ у начальников только и есть.

– Я в газете читал, он спортом занимается, по горам без страховки лазит, хотя и немолодой.

– Сколько же ему лет?

– Да кто ж его знает? Говорят, за сто.

– Врут. Не больше девяносто девяти, я считал.

– Не может быть! – изумился Коренев и прекратил махать лопатой.

– Так и есть! Он здесь работает с самого создания фабрики.

Это уже совсем на голову не налезало. У Коренева брови медленно переползали на лоб.

– Говорят, у него лица меняются, – продолжал кто-то. – Каждые лет десять. Хотя последнее лицо четверть века держится, хорошее попалось, стойкое, небось, за границей заказывали, у немцев. Или в Израиле, там у них с медициной все в порядке.

– Как? – брови Коренева достигли высшей точки.

– Да кто ж его знает? – был ответ. – Может, пластические операции делает. Или врачи ему пилюли какие дают, специальные. Ты ее выпьешь и молодеешь. Мне бы такую, я б не отказался…

Мозг Коренева отказывался верить в бессмертного старца, сто лет управляющего фабрикой. Это походило на бред сумасшедшего и оставалось только удивляться, почему остальные рабочие ничего странного не замечают.

– Вам врут! – не выдержал он. – Никакого директора нет, точнее он есть, но ему никак не сто лет! И даже не девяносто девять. Вас водят за нос!

Ответом была угрожающая тишина. Даже жевать перестали. Будут бить, подумал Коренев.

– Ты чего такое говоришь?

– Правду! – отрубил он.

– Ишь ты, правдолюбец нашелся! – взъелись на него. – Да он управлял фабрикой, когда твоих родителей и в проекте не было! Он, в отличие от тебя, кусачки в изоляторном цехе не воровал!

Логично. Зачем директору кусачки? Ему совершать побег с фабрики не нужно, он здесь полноправный хозяин.

Кощунственные заявления вызвали общественное негодование, едва не переросшее в мордобитие. К счастью, один из рабочих встал между сторонами конфликта и урезонил тем, что за драку достанется всем без разбору и могут снять премию за нарушение дисциплины. Аргумент возымел положительное действие, но на Коренева продолжали смотреть настороженно. По уровню почитания Директор приближался к Зевсу или Перуну.

Тема сменилась на обзор политической и экономической ситуации в Зимбабве, но Коренев дал себе очередной зарок молчать и не высказывать мнение, чтобы лишний раз не схлопотать по лицу.