Закат полуночного солнца

На рассвете с мерцающими маковками от православной деревянной церкви и дымкой от разницы температур на берегу и на воде, встретил нас расположенное Преображение – вышеописанный малый посѐлок. Почему такое название?

Бухта Преображения, находящаяся внутри Соколовской, была открыта 19 августа 1860 года – в день православного праздника Преображения Господня. Сам поселок был основан несколько позже.

Рельеф здесь менялся – в сторону возвышения над относительно стабильным передовым прибрежным. Вдалеке было замечено влияние гор – от берега от ближайшей горы Лысой было не так уж далеко. Да, здесь еще не били по рукам, за то, что горы называли горами. Это и являлось характерным отличием от «камчатских», но иногда бывало называли уже сопками – местным словечком. На самом деле разница конечно была, но ругани в ответ за упоминание того или иного слова в синонимичном контексте не наблюдалось.

Тот, кто не всматривался только лишь в передний вид и не обладал близорукостью, конечно заметил, прочувствовал, дух гор. День начинался и нужно было прекращать смотреть на безмерные и очаровательные горизонты. Пищу приготовили в девятом часу, команда «Гельвеции», чтоб не мешать – приняла решения проводить приготовления приѐмы пищи заранее, упрежденным образом. Все равно рацион отличался.

– Вы готовьте то, что есть у нас, а мы – то что сами желаем. Таков закон. – сказал капитан.

– Так и положено было этому славному обычаю невмешательства. Ко второму дню процедура приема пищи нескольким образом видоизменилась. Глотнув утреннего чайку в тесной, но уютной каюткомпании «Гельвеции», боцман принял решение о предоставлении в пользование пассажиров для дополнительных мест в столовой.

Помещения те были небольшими – но благодаря помощи матросов, вынесших несколько книжных полок, разбросав их в окрестностях и должным образом закрепив – как и всю мебель, находящуюся на судне, были организовано примерно пятьдесят-шестьдесят мест, а некоторая перестройка основной столовой еще расширила число одновременно сидящих еще на сорок мест примерно. А так как часть пассажиров принципиально отказывались от приема еды в таких учреждениях, из-за детей малых. «Кают-компанию» для пассажиров решили оставить какой есть, с богатыми креслами и сопутствующими благами.

Таким образом, к обеду второго дня, проблема с размещением была полностью решена, дефицит «мест» был минимальным – люди просто забирали приготовленные для них блюда в свои каюты, часть – и не могла без этого, а еще с двадцать человек обедали позже – «команда коков» из пассажиров. А про команду корабля вы знаете. Открылась и прачечная – в порядке самообслуживания, но это уже не вызвало большой истерии, как «благая» весть вчерашнего дня. А что в каютах пассажиров? Да в общем-то ничего интересного. Обычные – второго класса, и совершенно простые – третьего, наиболее простенькие, лишенные велюра, замши, и прочих прелестях жизни.

Так скучно и обыденно – сидеть в замкнутом помещении. Все силы были брошены на поиск занятий. Кто-то читал книги, заведомо взятые с домашних библиотек, самые ценные дня них, кто-то занимался рукоделием – при достаточном освещении спокойно вязали и шили мелкие вещи, кто-то развлекал своих чад.

Люди науки собирались небольшими, но дружными группами для обсуждений непонятных для большинства аспектов жизни, но и не без обсуждения злободневности. Чем дальше было от бухты Золотой Рог, чем больше нахлестывали воспоминания. О еще совершенно недавних событиях, произошедших буквально пару дней назад. Но этот приступ ностальгии, еще был таким отягчающим – мало времени прошло, еще Родина не отпускала, она еще вот – совершенно близко.

Лишь один благородный поступок был сделан в течении этого короткого времени – неназванный пассажир первого класса самолично решил поменять с семью из пассажиров третьего класса – а разница здесь была и серьезной.

Особенно для семьи с тремя малыми детьми – пяти, восьми и двух лет. Сам же, доброчестивый господин, решил остаться инкогнито, долго не занимая свою каюту, чтоб не встретиться с тем, кому оказал помощь. Лишь к вечеру – после бессметного числа часов, проведенных в отведенной для пассажиров главной палубы, он вернулся, держа в руках лишь два небольших чемодана.

Внутри было мало излишков – одежда тѐплая, то есть пальто, штанов несколько, рубашек и т.д, обувь, несколько фотографий без рамок, сложенных в виде игральной колоды, несколько черновиков, три книги, ручные часы, немного драгоценностей – представляющих больше ценность как для памяти.

И две иконы, занимающие весь второй чемодан, аккуратно сложенные и завернутые в белую ткань. Да и что-то еще, по мелочи. И все. Вот типичный – распространенный здесь, за небольшими вариациями, набор одинокого волка-путешественника, навечно покидающего свою отчизну. Ах да, еще какие-то награды, иногда от самого Государя, сложенные в коробочки. Чем больше наград – тем больше у его владельца пузо. Такая вот интересная закономерность. А вот у «семейного» отложного груза полезного было больше – некоторые имели мандат на дозволенное для каждого постановлениями определенно число грузов, хранящихся в специальных багажных отсеках. Но таких было мало.

«Гельвеция» постепенно отходила от берегов России. К вечеру второго дня увидеть берег представлялось трудным. Во-первых, потому, что погода изменилась – солнце постепенно сдавал свои позиции, во-вторых курс корабля все больше и больше отклонялся в сторону острова Хоккайдо. Японское море стало проявлять себя с не самой лучшей стороны – циклон, пришедший, видимо, с Курил, сподвинул море к волнению, что привело к активной работе трех флюгеров, расположенных на корабле.

Волнение морских волн было уровня четырех балов, что не являлось ужасно страшным явлением, а скорей привычным, чем-то райское благоденствие, сопровождавшее корабль в первый день. На палубу не выходили, качка усугубила положение людей, страдающей морской болезнью. Им надо было привыкать, ибо впереди ожидали еще куда свирепые места – судно неизбежно шло на север.

К пятому часу дня старший помощник боцмана отрапортовал о пересечении сорок пятого градуса северной широты.

В европейской России – эта широта совпадала с богатыми на солнечный свет регионами, а именно с Крымом, Кубанью и Бессарабией, Северного Кавказа где в эти дни все еще было тепло и начинался сбор винограда. Здесь климат был куда менее благоприятен. Хотя и не сказать, что плох. Японцы ведь не жаловались, а с отсюда до Саппоро было девять часов ходу на корабле такого уровня, всего-то. А все, кто бывал там хоть раз, поражались красоте и буйству красок растительного мира. Особо красиво там было именно сейчас – осенью.

Но к сожалению «Гельвеция» не собиралась заходить в Японию, тем самым лишив гостей корабля особенной восточной красоты. С другой стороны, сорок пятый градус, это также и грозная и пустынная Монголия, и район озера Балхаш – там, где соленная часть озера составляет симбиоз пресной части, разделенным узким проливом.

Оставались лишь лицезреть через иллюминаторы за окружающим миром. Постепенно, медленно, с каждой милей, акклиматизируя обитателей стального монстра к безвылазной жизни внутри корабля. Кто-то писал, кто-то читал. Неоднократно посещали горожанпассажиров мысли о том, как поживает их дом, не разворован ли он за это короткое время, не сгорел ли – ибо знали, знали, какой русский человек!

Лишние мысли накручивали и не давали спать, давая странное бодрствование, сопряженное с усталостью от бездействия. Тут и не походишь, не погуляешь, когда за бортом такая дивная музыка! Тяжелее всего было животным – не обнюхавшим действующую обстановку и подверженным влиянию посторонних колебаний, звуков, запахов.

Жизнь в корабле затихала с закатом – лишь редкие всхлипы детей. Собаки смиренно, как и кошки, свернувшись в клубки, спали. Данных о том самом ѐжике – единственном не только на корабле, а на сотни верст точно, не имелось. Невесело, безотрадно, жалобно, невыразительно, уныло, неинтересно, тоскливо, занудно, прескучно, пресно, нудно, нерадостно прошѐл третий день путешествия. Скорость корабля несколько снизилась и продвижение замедлилось.

Со всех сторон «Гельвецию» окружало Японское море, погода окончательно портилась, хоть и ветер смягчился. Свинцовые тучи нависали со всех сторон. Но дождь не срывался – не облегчая заполненные до основания небесные бочки с водой. Небесное светило не появлялось совсем, не видно было и месяца в ночное время. Уж слишком тѐмной и непроницаемой оказалась для света материя крохотных капелек воды.

Сидящим в каюте картина, в меру объективных ограничений предоставляемых небольшими иллюминаторами картинка казалась статичной и несменяемой. Мало кто мог набраться сил, чтоб часами смотреть на застывший кадр немого кино, все ожидая, что рукоятка синематографа прокрутит надоевший кадр и представление продолжится.

Более интересным делом занимался доктор Генрих Вячеславович Бзежинский, изводя перо и бумагу на какие-то рисунки, заметки. Таким образом он решил охарактеризовать всех «постояльцев» морского отеля. Он выводил карандашом прелестные гримасы запомнившихся ему людей, а пером уточнял мельчайшие подробности лица, такие как брови, усы или бороду, либо прическу. Для каждого из примерно тридцати – а он запомнил и больше, имея прекрасную память на лица, и увлеченного физиологией, антропологией и иными сложными и малоизученными дисциплинами, он выделял по странице, где, облокотившись об стену, под не самым качественным освещением, выводил в письменном виде краткую характеристику, и чаще всего – полагаясь на внешний вид. У каждого свой способ помешательства.

Но чего было не отнять – умения классифицировать и концентрироваться на своем любимом занятии, не отвлекаясь ни на что, и ни при каких условиях, таким образом он даже пропустил ужин – увлечено рисуя портреты и описывая какими-то странными формулировками лица. А вот рассеянности в обычной жизни у него, как и у многих людей с таким мышлением, были большие проблемы. Не менее скучным делом занимался и Евгений Николаевич – борющийся с желанием употребить очередную дозу наркотика.

И пока у него получалось – действительно, он начал думать и предпринимать действия по тому, как выйти из сложившийся ситуации, что поверьте, после двух месяцев «стажа» уже являлось если не подвигом, то серьезным проявлением силы воли, под гнетом собственного мозга, обманутого и истощенного алкалоидами всех видов. Нейроны с стремительной скоростью – прямо пропорциональной поглощением яда, выбивались из строя, убивая сознание и делая из человека ужасное животное с одной лишь идей сведѐнной до паранойи жажды к отраве.

Одолжив у капитана не самый тонкий талмуд, часть из которого составляла сшитая ведомость, в которой как вы понимаете значились данные пассажиров, он стал искать среди них врачей.

В самой ведомости профессии не значились, а вот в специальном документе, подготовленным департаментом, наряду с еще несколькими бумагами, для миграционной службы США на русском и английском языках, были указаны многие подробности из жизни каждого из пассажиров, по крайней мере место жительства – по состоянию на сентябрь двадцать второго года и до революции, места работы, образование, дата рождения, всякий двухсторонний лист был заверен печатями, с удивительным качеством самой печати – будто и не спешил тот, кто набирал, без ошибок, на качественной бумаге, с должным уровнем подачи, хотя, замечу, это были последние дни Белых и смотря на многие непродуманные вещи, как то же питание пассажиров, думалось, что и документооборот если и велся, то так себе.

На вопрос Константина Львовича зачем ему это нужно, г-н Врублевский сказал, что ему показалось, что среди пассажиров он мельком заметил его приятелей из молодости, но не успел сблизиться, как они неведомым «испарились», и привирая с хорошим тоном сообщил, что он так хотел с ними пообщаться, ежели не ошибся. Собственно, отказывать Львович не стал, Евгений Николаевич имел законное право доступа к сейфу, где хранились эти документы. Также он предупредил о том, что документы необходимо будет вернуть в должном виде, хотя это звучало смешно из уст капитана корабля, любящего ставить кружку с чаем прямо на бумагу любой ценности и секретности, лежавшей на столе, с вытекающими из этого последствиями.

Напоследок, а так как вахта капитана у руля уже подходила к концу, Константин Львович по-дружески сделал замечание насчет внешнего вида его зама, посоветовав поспать, так как:

– Не нравятся мне твои глаза, так и норовят из орбит вылезти, не читал бы ты сейчас, а то красные какие-то, или мне кажется из-за света. Да, кажется наверняка, попроси матроса поменять лампу, а то что-то, то дрожит, то тускнет.

– Да это она расшаталось, моргает зараза, я прикручу, может и послужит еще. Насчет себя понял, да что-то не здоровиться мне, да и недавно переболел сильно.

– А что же ты так, ну ладно, чего я буду тебя расспрашивать, пойду я, ноги груженные, откину их хоть. Вторая, на вахту!

– Так точно, приступаю. Спасибо за ключи – почитаю попозже.

Жизнь в три вахты в сутки – трудная вещь. Капитан, собственно наш «герой» и старший матрос, трое они держали корабль под своим контролем. Не недооценивая роли остальных, именно пост «рулящего» и создает «благоприятный попутный ветер», и от внимательности и опыта управлять и принимать решения, и продумывать их, так как не всегда то, что написано по уставу может быть воплощено в жизнь. При желании – любое судно можно специально или даже случайно довести до критической ситуации. И человек, должен быть всегда в здравом рассудке. Но никто не знал, что второй человек на корабле, таким уже и не обладал, быстро теряя данное природой чувство трезвости.

Но если уж и быть честным перед собой – то насчет последнего тезиса можно поспорить. Рыльце в пушку было и капитана – имеющего интереснейшую историю жизни, скрытую им же. Константин Львович в молодости провинился, живя богатой жизнью, вызвав кого-то на дуэль, что было просто немыслимо для второй половины девятнадцатого века, и об этом узнали, в итоге он был сослан в здешний край – чтоб проветрить дурную голову, своим же отцом. Так и остался, навсегда порвав связь с родителями и прошлой жизнь.

Был одним из строителей селения для каторжников – одного из первых в Приморье, затем служил на Сахалине, надсматривая над каторжниками. Там и сблизился с наиболее адекватными и подсел на какое-то пойло из корней и чего-то еще, имеющих легкий одурманивающий эффект, что и стало «сахарком» для трудной жизни бывшего жителя одного из крупных городов Европейской части. После 7 лет службы пошѐл в торговый флот. Ничего о себе не рассказывал, оставаясь скрытным и суховатым на жизнеописательные истории про себя.

Еще более странным был доктор – не зря Евгений Николаевич не хотел к нему обращаться. Будучи человеком новым на корабле, ни с кем не сближался, но активно поглощая чай. Капитан судна подозревал в нем повадки бывшего ссыльного, таких он видел подолгу, да и знал как облупленных, но возразить не мог. Работал и работал, воровства никто не заметил за три «ходки», которые он уже провел в связке с текущей командой.

А странным он казался по причине скрытой любви к чифирю – тогда о нем мало кто знал, чай в Приморье знали хорошо, а вот от его концентрированной форме – десятки, максимум сотни. Он еще не стал арестантским напитком, но уже имел небольшую когорту поклонников. Но все еще проявиться и о нем узнают и дети малые и старики. Этот напиток представлял собой очень мощную «заготовку» черного чая, употребляемый без чая и оказывающий психостимулирующее влияние.

И вот таким людям агонизирующая власть поручила жизни трехсот с лишним представителей, как они говорили «лучших из лучших». Не повезло, не повезло. Но к счастью, пока все шло чин-чинарѐм – то есть без нареканий. Впервые за ставший уже продолжительным промежуток времени, показались берега. Дети, проснувшиеся утром и первым мигом посмотревшие в иллюминаторы, обрадовались, посчитав, что всѐ – они достигли финишной черты.

Удивительно, но это проявилось у всех ребят и девчонок, словно их собрали заранее и сообщили синхронно сказать. Но нет, никто над ними не издевался таким образом, потешая враньѐм, все было куда проще – детское сознание прекрасно и думает оно примерно одинаково до определенной поры.

Вот почему с возрастом и проявляется максимальным образом та самая индивидуальность, являющаяся плодом множества идей и факторов, легко зашедших в гостеприимный и поглощающий как губка детский мозг.

Конечно, это было обманом. То был небольшой остров Ребун. Изучить его не представлялось трудным – он находился в трех морских милях от правого борта «Гельвеции». А еще через часвторой, уже после завтрака, корабль вошел в пролив между северной оконечностью острова Хоккайдо и южной оконечностью острова Сахалин мысом Крильон, соединяющий Японское и Охотское моря. Назван он в честь французского мореплавателя Жана Франсуа де Лаперуза, открывшего пролив в далеком 1787 году.

Берега здесь лишены большой растительности, как южнее, сплошные гордые скалы и трава, схожая на ковыль, как в степной зоне. Стоит здесь горделивей всех одиноко стоящий маяк – спаситель душ и кораблей.

Сахалин вот уже полностью под Японской империей. Его южная оконечность – встреченная «Гельвецией» этим утром, вот уже восемнадцатый год, благодаря Портсмутскому мирному договору, утвердившему границу к югу от пятидесятого градуса северной широты., включавшую в себя весь Корсаковский округ и большую часть Александровского Сахалинского отдела, отошла под власть этой империи. А спустя два года после заключение пораженческого договора по итогам Русско-Японской, 31 марта 1907 года на этой территории было образовано губернаторство Карафуто с центром в городе Отомари (б. Пост Корсаковский). Но ведь вы говорили про весь Сахалин? Да, подождите. Вот всего два года назад пришел черед и северной «половинке» этого длинного острова.

Северная часть острова была оккупирована после Николаевского инцидента- конфликта между Японией и ДВР, расправой, проходящей с 23 по 31 мая 1920 года над японскими военнопленными и уцелевшими японскими жителями, последовавшая после вооружѐнного конфликта между партизанами и частями японской армии с 12 по 15 марта 1920 года в Николаевске-на-Амуре.

Если говорить об истории заселения острова, то первыми ее жителями были японцы.

Первое поселение на юге острова Отомари – появилось в 1679 году. Остров был назван японцами Кита-Эдзо, то есть Северный Эдзо (Хоккайдо). Только с 1805 года тут стали появляться первые российские корабли. В 1845 году Япония в одностороннем порядке провозгласила суверенитет над всем островом и Курильскими островами. Однако по Симодскому трактату (1855 год) между Россией и Японией Сахалин был признан их совместным нераздельным владением. По Санкт-Петербургскому договору 1875 года Россия получала в собственность остров Сахалин, взамен передавая Японии все, в том числе северные, Курильские острова.

Если говорить об истории острова и его первом населении – то первыми были японцами. Первое поселение на юге острова – Отомари – появилось в далеком 1679 году. Остров был назван японцами Кита-Эдзо, то есть Северный Эдзо (Хоккайдо). Только с 1805 года тут стали появляться первые российские корабли. В 1845 годуЯпония в одностороннем порядке провозгласила суверенитет над всем островом и Курильскими островами. Однако по Симодскому трактату между Россией и Японией Сахалин был признан их совместным нераздельным владением.

По Санкт-Петербургскому договору 1875 года Россия получала в собственность остров Сахалин, взамен передавая Японии все, в том числе северные, Курильские острова

А где в те далекие времена были русские? Недалеко, семнадцатый век это открытие Байкала и Дальнего Востока. В 1639 году отряд первопроходцев Ивана Москвитина вышел к Тихому океану и открыл Охотское море, после чего разбил лагерь в устье реки Улья. Казаки узнали от местных жителей о большой реке Амур далеко на юге. В 1640 году они отплыли на юг и исследовали юго-восточное побережье Охотского моря, возможно, достигнув устья Амура и, вероятно, на обратном пути открыв Шантарские острова. На основании записей Москвитина Курбат Иванов в 1642 году нарисовал первую русскую карту Дальнего Востока.

В 1643 году Василий Поярков пересѐк Становой хребет и дошѐл до верхнего течения Зеи в Даурии, народ которой, дауры, платил дань манчжурским завоевателям Китая.

После зимовки в 1644 году Поярков спустился вниз по Зее и стал первым русским, достигшим Амура. Затем они спустились вниз по Амуру и открыли местоположение устья этой большой реки с суши. Так как у казаков сложились враждебные отношения с местными жителями ранее, Поярков избрал другой путь назад. Они построили лодки и в 1645 году поплыли вдоль берега Охотского моря до реки Улья и провели следующую зиму в хижинах, построенных Иваном Москвитиным шестью годами ранее. В 1646 году экспедиция вернулась в Якутск.

Но все силы русских первооткрывателей были кинуты на северные окраины здешнего региона – это время появления на картах таких рек как: Колыма, вышеназванного Амура, Олѐкмы и многих других. Это также время открытия Чукотки и реки Анадырь.

В 1660 году Курбат Иванов – первооткрыватель Байкала отплыл из Анадырского залива к мысу Дежнѐва. Кроме своих ранних карт, Иванов взялся за создание первой карты Чукотки и, и того что позже будет называться Беринговым проливом, на которых на основании данных, собранных у чукотских аборигенов, впервые появились (очень схематично) ещѐ неоткрытые остров Врангеля, оба острова Диомида и Аляска. Таким образом, в середине XVII века Россия установила свои границы близко к современному их состоянию и исследовала большую часть Сибири, кроме восточной Камчатки и нескольких регионов за полярным кругом. Завоевание Камчатки осуществлялось в начале восемнадцатого века Владимиром Атласовым, а исследование арктического побережья и Аляски было завершено Второй Камчатской экспедицией в 1733— 1743 годах.

*** Переходя к делам насущным, с трудом отвлекаясь от изучения истории географических открытий, можно было сказать, что «Гельвеция» даже ускорила свой ход – за счет уменьшения своего веса, по причине потери десятков тонн угля и благодаря силам команды машинного отделения текущая скорость движения состава десять узлов. Стали встречаться небольшие лодки японских рыбаков, реже – русских. Иных здесь не было и быть не могло.

Во время обеда в столовой разразился большой силы конфликт. Поводом для нее послужила дискуссия насчѐт территориальных претензий к Японии. Первоначально разговор велся спокойно – стороны, представленные двумя рядом стоящими столами из состава компании высокопоставленных военных и научным составом мирно обсуждали Японскую войну 1905 г.

Но один академик, как оказалось позже, слегка подпив до этого у себя в каюте, по причине почтения памяти усопшей пять лет назад жены, что весьма странное явление среди русского народа – поминать мертвых спиртом, начал рассказывать с хвалебной коннотацией о «освободителях» японцах и о том, какая прекрасная страна и он был бы рад тому, чтоб лучше вся Россия вошла в состав «великой» Японской империи. Конечно понять востоковеда и японоведа можно, он был влюблен в Японию.

Но на фоне того, что возле него сидели военные, да и к тому же, косвенным образом участвующие в вышеописанном Николаевском инциденте, это было крайне глупо. Усугубило положение его реплики и поддержка со стороны научной редколлегии – подозрительно симпатизирующей японцам и имеющим тесные связи с ними.

Как и полагалось – риторика военных изменилась, хоть и не была излишне критической к объекту обсуждения, ведь не без японцев, хотя вели они себя как оккупанты, но иначе никто бы себя иначе и не вѐл, в обмен на просьбу помощи от белогвардейцев, не имеющих никакой политической силы за собой к 21—22 годам, весь ново названный Приамурский земский край еще держалась на плаву. Но вновь усугубив разговор, человек науки стал обвинять чуть ли не персонально генералов в том, что они сдали или даже продали Сахалин с потрохами в обмен на билет на этому судне. Но тут уже не выдержали и началось представление. Все самое интересное происходило первые три-пять минут, поломанные стулья, головы, посуда, перевернутый стол, паника и бегство мирно обедающих. Как итог – подоспевшие матросы и решение капитана о позорной для представителей высоких сословий гауптвахте. И это при том, что пьяным – и то, с преувеличением, был лишь один человек.

Генералы пытались сопротивляться решению капитана, посылая в его сторону чертовские оскорбления и пожелания, вплоть до того, чтоб этот корабль утонул к чертям собачим. Но матросы были сильнее толстых стариков. Вот так легко было сменить каюту первого класса на позорную обитель. Приступ ярости капитана корабля – Константина Львовича, не проходил целый день. Ох как же он жалел, что подписался на это дело. Он мечтал вести свой сухогруз и ни о чѐм и ни о ком не думать.