Нездоровые люди

– А, всё ясно. Наверное, в школе учились? – произнося это, бабушка начала идти в мою сторону, чуть-чуть наклоняясь при ходьбе в левую сторону.

– Нет, не учились, – я резко обрываю и начинаю смотреть под ноги. Не знаю, кто этот человек и что ей от меня надо. Стоит ли вообще продолжать общение, наверно, ей просто хочется с кем-то поболтать и всё. На разговор я явно не настроен, у меня нет желания изливать кому-то душу, тем более малознакомому человеку, да ещё и стоя на кладбище.

В это время бабушка подходит к могиле и трогает рукой крест. Ей явно становится хуже, это выдаёт выражение её лица, кажется, она скоро заплачет. До меня же начинает доходить мысль, что, видимо, она и есть та самая бабушка, про которую мне так часто говорила Софья, когда мы лежали в палате.

– Вам плохо? – как-то неуверенно спрашиваю я.

– Нет, нет. Всё хорошо, – едва сдерживая слёзы и продолжая гладить крест, отвечает бабушка. – Так вы, собственно, кем проходитесь моей внучке? – оборачиваясь ко мне, спрашивает бабушка.

– Я с ней в больнице лежал, на похороны меня не отпустили, скажем так, за плохое поведение. Вот пришел её навестить, я её мало знал, но всё же отдать дань уважения ей я должен.

– А-а-а-а… Поняла, – уже с улыбкой ответила бабушка и направилась в мою сторону. – Стало быть, ты и есть тот самый принц или жених? – уже сквозь улыбку спросила бабушка.

– Стало быть, стало быть, – разводя руками, отвечаю я.

– Эх, молодой человек, молодой человек! – меняясь на глазах, начала повторять моя собеседница. – Сколько же вы мне оба в тот день крови выпили, если бы вы только знали! Я же в обед к ней пришла, принесла её любимые шоколадные трубочки, а её нет в больнице. Начали искать, бегать по всем палатам, охранник только руками развёл. Типа никого не видел, никто не уходил. Далее побежали и всю территорию больницы обыскали, нигде. Врачи полицию вызвали, поехали по всем паркам искать, всех подружек её обзвонила, нигде нет, и только ночью нашли вас.

Я окончательно поник, и ответить мне было нечего, я ещё раз вспомнил тот день, ещё раз воспроизвёл всё в своей голове, ещё раз всё прокрутил, и вдруг мне стало очень грустно. Нет, не от кладбища, не от осознания того, что Софьи нет рядом, а от осознания того, что, это и был самый лучший день в моей жизни!!! Мы беззаботные, молодые, да, нездоровые, и безразлично, но главное, мы в тот день были полностью свободные. Нам никто ничего не указывал, и мы сами не знали, что делать с этой свободой, куда нам идти и как себя реализовать! Это было действительно незабываемо, ярко.

– Извините, – как-то виновато начинаю оправдываться я, но у меня ничего не выходит и получается какая-то белиберда.

Моя собеседница смотрит в этот момент на меня, и, по всей видимости, рассматривает. Наверное, её мучает вопрос вроде: «И что она в нём нашла?». Или её мучает иное чувство, возможно, она меня даже ненавидит или в чём-то винит.

– Тебя как звать-то? Принц Ольденбургский или какой там ещё есть?

– Меня зовут Семён.

– Меня Анна Павловна, очень приятно. Расскажи мне про ваш побег, хочется узнать, как всё было, я же почти каждый день приходила к внучке, – уже подходя ко мне на расстояние одного метра и учащённо дыша, Анна Павловна смотрела пристально мне в глаза.

– Ну а что там рассказывать? – смотря на землю, ответил я и снова потух.

Анна Павловна протянула свою правую руку ко мне и обняла за плечо.

– Эх, Семён, нет больше Софьи, никого у меня больше нет… Ни детей, ни Софьи, ни мужа… Никого… Одна я осталась, и никто мне не нужен, вот собаку себе завела, чтобы хоть кто-то рядом был, чтобы хоть как-то себя отвлечь, а то совсем сил нет, и с каждым днём чувствую я, как становится всё хуже, хуже и хуже. Если бы ты только знал, как Софья тебе благодарна была за тот ваш побег. Сколько она мне про твою шутку насчёт мигалок в машине полицейской говорила, и как она в этот момент смеялась. А платье, расскажи мне про платье, я же её так и не увидела в этом платье. Ну расскажи, – Анна Павловна продолжала смотреть пристально в мои глаза, искать в них какие-то ответы на свои вопросы или, наоборот, пытаясь вывести меня на какое-то откровение.

– Ну, – неуверенно начал я. – Платье было белое, как она и хотела, её размер, я могу вам его показать, оно же в магазине есть, мы напрокат брали. Ей оно очень подошло, она в нём была как Дюймовочка, реально как маленькая принцесса.

– Да, а где это платье?

– У станции Химки, там свадебный салон есть, можем как-нибудь туда сходить, я вам покажу его.

– Да, да, я очень хочу его увидеть.

– Вы уверены, может быть, не нужно?

– Нужно, нужно, я должна его увидеть, я должна. Хочу прямо сейчас, у тебя есть время? – возбуждённо смотря в мои глаза, начала тараторить бабуля.

– Подождите, подождите, туда отсюда ехать далеко.

– У меня есть деньги, на такси доедем, я заплачу и тебя потом до больницы довезу, – уже взяв меня под руку и буквально на ходу продолжила старушка, мигом ускорив шаг.

Очевидно, что у Анны Павловны был пробивной характер, ибо спустя минут десять мы уже ехали на такси к свадебному салону. В дороге я только и слышал одно имя – Софья. И я узнал этого человека чуть ближе, чем думал. Балет был её страстью, был для неё всем. Ну и кончено же, путешествия, особенно когда папа лётчик и когда папа знает несколько языков. Всё уничтожила сначала смерть папы и мамы, а теперь уже и смерть самого дорогого, что было у Анна Павловны – её лебедя, как она нежно и ласково называла Софью. Увы, кроме меня на её могилу больше никто не ходил, лучший друг даже не пришёл на похороны, пара подруг были пару раз и всё, исчезли. Я был единственным, кого Анна Павловна плохо знала в окружении Софьи, и ей хотелось, чтобы я поделился с ней чем-то сокровенным, но ничего такого не было даже близко. Да и если бы что-то было, я бы, конечно, ничего не рассказал, так как это должно оставаться тайной.

Наверное, со стороны это кажется глупо, когда парень, которому ещё нет восемнадцати, приходит в свадебный салон с бабулей.

Нас очень растерянно поприветствовал в салоне менеджер, вопросительно меряя взглядом. Я сразу же показал на платье Софьи, и Анна Павловна, как только оно оказалось в её руках, резко схватила его, обняла и начала горько плакать.

– Софочка, не уберегла я тебя, прости меня Христа ради, – начала свои мольбы Анна Павловна, прижимая платье к груди.

– Что вы делаете, – сконфуженно начала спрашивать менеджер, подходя в бабушке.

– Сколько оно стоит?

– Это платье для арены, оно не на продажу. Я могу уточнить, сколько оно стоит. Господи, да не мните это платье…

Анна Павловна не выпускала платье из рук, из её глаз текли слёзы, тушь потекла, она учащённо дышала, я попытался к ней приблизиться, но понял, что этого делать не нужно.

Спустя несколько минут менеджер назвал цену, я её не услышал, но понял, что цена не особо интересовала покупателя, и он был готов заплатить любую стоимость, лишь бы оставить эту реликвию в своих руках.

Мы вышли из магазина вместе, я помог упаковать платье в пакет, помог спуститься по ступенькам, и мы пошли в сторону автобусной остановки. Шли мы медленно, периодически останавливаясь, так как Анне Павловне было не совсем хорошо, она несколько раз выпивала какие-то таблетки, вытаскивая их из своей сумочки, и дышала учащённо. Наконец я довёл её до остановки, и она села на скамью.

– Ну что, принц, спасибо тебе большое, – обнимая меня, как-то торжественно изрекла моя спутница.

– Да не за что… Может, вас до дома проводить?

– Нет, что ты. Не нужно, мне ещё в магазин зайти за кормом нужно. Как раз прогуляюсь.

– Ну вы, в общем, не грустите, Софья действительно была светлым человеком. Спасибо, что вы её воспитали такой, какая она есть, – говоря это, я чуть приобнял бабушку, и со стороны, наверное, это выглядело как семейная идиллия.

– Спасибо тебе, милый человек, она же мне про этот день, вернее про ваш день, все уши потом прожужжала. Ты бы слышал, как она хвалилась передо мной, и про платье, и про тебя сколько мне всего рассказала, и про твою шутку в машине, я так тогда смеялась сквозь слёзы просто, не переставая. Бывает же такое, – говоря последние слова, бабуля начала гладить пакет и смотреть на него, улыбаясь.

Мы попрощались спустя несколько минут, больше я бабушку не видел, что-либо о ней не слышал, да и про Софью я старался не вспоминать, в груди тут же становилось тяжко, а тяжести ничего хорошего в себе не несут, особенно когда у тебя больное сердце.

Хотя порой Софья мне снилась, мы гуляли в каком-то парке, и о чём-то мило беседовали.

РОВЕСНИКИ

Жизнь в больнице, конечно же, не сахар и не мёд. Ранний подъём, анализы, анализы, кровь из пальца, кровь из вены, моча, проверка давления, уровня кислорода в крови, регулярные капельницы, уколы, уколы и ещё раз уколы, далее осмотр врача, после измерение температуры и ещё много чего.

И так каждый день, изо дня в день, и всё одно и то же. Часы, месяцы, а для кого-то, увы, и целые годы. Распорядок дня в больнице, по всей видимости, не менялся с её самого открытия, и ничего не изменится после. Никогда, не в этой жизни, как порой шутят пациенты.

Я лежу в отделении детской хирургии вот уже второй месяц и жутко устал от однообразия. Поговорить тут особо не с кем, больные дети порой умирают, и именно тут я в первый же день своего пребывания столкнулся лицом к лицу со смертью.

На моей койке до моего появления в палате лежал мальчик, диагноз которого ничего хорошего ему не сулил. Хронический миелолейкоз неизлечим, но проблема в том, что врачу крайне сложно определить верный диагноз. Умерший мальчик, как мне позже рассказывали мои новые друзья по палате, в последнюю неделю жутко мучился. Не спал по ночам, звал родителей, стонал от жуткой боли, ему было сложно даже пить воду, кушать он не мог, так как аппетита не было. Боли внизу живота в конце его жизни не могли сбить даже сильные обезболивающие, и даже дорогое французское лекарство, которое родители мальчика доставили из Франции.

Я не знаю, насколько это было правдой, но ребята говорили мне о том, что у него брали кровь молочного цвета. Мальчик умер ночью, а с утра его увезли, после обеда на его место положили меня, и на меня все смотрели как-то подавленно и с некоторым сожалением.

Узнав историю своего предшественника и о всех его злоключениях, мне стало не по себе, тем более со смертью в таком виде я столкнулся впервые, и сама смерть выбрала не меня, а его! Первую ночь в больнице я спал крайне плохо, мне снились кошмары вперемешку с белой кровью, вампирами и бледными детьми. На следующий же день я захотел уйти из больницы или найти какой-то иной выход, но все мои попытки оказались тщетными. Ни врач, ни медсестра меня, конечно же, никуда не выпустили, а бабушка и слышать не захотела о лечении на дому.

Я не хотел находиться в больничной палате и при первой же возможности старался из неё уходить. Ходить по больничным коридорам было неинтересно, а смотреть на улицу из окна было веселее, там была хоть какая-то жизнь. Машины, люди, мои ровесники радостно бежали куда-то, а какие-то просто медленно шли сюда. Порой я видел нерадостную картину прощания родителей и детей или, наоборот, радость от встречи или условных каникулах дома, вдали от больницы.

Книги я читать не хотел, журналы, газеты, какие-то комиксы, ещё что-то быстро надоедало. Как такового общения со сверстниками у меня не было, да и в целом в моей палате лежали малыши, а я был самым взрослым.

Но однажды, когда я спускался на первый этаж больницы, я встретил на лестнице свою бывшую одноклассницу Марию Закосову, мы обменялись взглядами, секунд пять-семь напрягали память, чтобы полностью восстановить картину: имя, фамилия, где учились, за какой партой сидели и что оставили друг о друге в памяти.

– О!!! Семён, привет, ты тут что делаешь? – улыбчиво обратилась Маша ко мне.

– Ну… – уклончиво начал я, так как не хотел посвящать в детали своего пребывания в больнице. – Я тут лежу, в общем, болею.

– Ясно. А я, как видишь, работаю тут, вернее, практику сначала проходила от медколледжа, а сейчас вот взяли на ночные смены, я на выходных работаю, – разводя руками и оглаживая свой белый халат, сказала Мария и улыбнулась мне.

Действительно, она была в белом халатике и в руках держала небольшой рюкзак. На ногах были белые носки и кроссовки, которые дополняли образ молодой и красивой медсестры. От неё веяло природной красотой и какой-то нежностью, которая, по всей видимости, даётся девушкам от 16 до 18 лет и которая так легко чуть позже куда-то исчезает. Мы стояли неподвижно на лестнице и, по всей видимости, мешали иным «пассажирам» пройти чуть быстрее. Она смотрела на меня и улыбалась, я же просто стоял неподвижно, не показывая каких-либо эмоций или чувств.

Я скорее был ошарашен этой встречей, ещё бы, мы не виделись класса с пятого, наверное, уже лет шесть, стало быть, прошло, а когда-то я приносил ей вкусные пирожки бабушки, провожал до дома, порой списывал домашку или подсказывал, когда она выходила к доске. И сейчас из той самой девочки с золотистыми бантиками она превратилась в настоящую девушку, которая, как и я, не ожидала меня увидеть на лестничном пролёте больницы.

– Слушай, а ты в каком отделении лежишь?

– В отделении сердечно-сосудистой хирургии.

– Это на третьем же этаже?

– Да, на третьем.

– Я на первом работаю, ты можешь часа через три-четыре спуститься на первый этаж в ординаторскую, и мы можем поболтать. Я сегодня на четыре часа пришла, с 17:00 до 21:00 буду тут, нужно медсёстрам помочь, у нас тяжёлые в прямом и переносном смысле пациенты.

В назначенное время я спустился, как было оговорено, на первый этаж и увидел Машу. Она сидела на скамейке и смотрела куда-то вдаль. Я подсел тихо и сказал: «Привет».

– О, это ты, – улыбнулась моя собеседница.

Вид у неё был уставший, ей явно тяжело далась эта смена, и она, наверно, устала не столько физически, сколько морально.

– Как дела? – начал издалека я, вопросительно смотря на мою собеседницу.

– В целом неплохо, но могло быть и получше. Ты знаешь, тут действительно сложно… – Мария вздыхает и продолжает смотреть отрешённо в стену. – Сегодня на моих руках умерла бабуля, ей резко стало плохо, взлетело давление, и всё. Считай, был человек, и не стало его. Что мы только ни делали, и адреналин кололи, и искусственное дыхание, и разрядом били, и ещё врач делал какие-то инъекции, всё, блин, без толку, – в этот момент Мария резко хлопает в ладоши и кривит лицо от злобы. – Давай, впрочем, о другом, ты извини, просто я, наверное, ещё, как тут говорят, маску безразличия на себя не надела, это же работа, как тут шутят, порой в дежурство люди мрут как мухи. Сегодня, тот самый день.

– Да. Я знаю, что такое смерть, я тут уже как бы больше одного месяца лежу.

– Давай не будем о грустном. Расскажи о себе, ты с кем-то из нашего класса общаешься? Как они, с кем-то дружишь?

– Неа, мало с кем общаюсь. Ты же после пятого класса в гимназию ушла, вроде бы так? Я остался в нашей школе, и если выйду отсюда, то буду куда-нибудь поступать, мне же ещё экзамены нужно сдавать.

– Да, да. Понимаю. Как твои успехи в школе, куда после школы намерен пойти?

– Я не знаю, нет каких-то идей, даже не думал об этом.

– Странно, я уже классе в восьмом решила поступать в медколледж, дальше, может, на врача пойду, пока что по учёбе залётов нет, всё у меня отлично. Может, пойдём чаю попьём с конфетками, я тебя со своей напарницей познакомлю?

– Напарницей?

– Ну да, мы так себя прозвали, Лиля – хорошая девчонка примерно нашего возраста.

Мы заходим в комнату, на табличке которой написано «старшая палатная медсестра».

У окна стоит молодая девушка лет 20 и что-то рассматривает. В полутьме её сложно разглядеть, и я не придаю ей какого-либо значения.

– Лиля, знакомься, мой одноклассник, который когда-то сидел со мной за одной партой.

Лиля оборачивается и подходит ко мне, приветствуя молча.

– Да, Маша. Нужно было мне идти на ассистента стоматолога или на косметолога, а не в этом дерьме больничном копаться. И чего я свою бабушку не слушала, – тяжело выдыхая и смотря в потолок, устало произносит Лиля.

– Мне, может, выйти? – спрашиваю я, смотря на Машу.

– Нет, нет, останься, у нас был сегодня тяжёлый день. Всё нормально, ничего страшного. Мы сейчас чайку попьём, и всем станет полегче.

Мы пьём чай, едим конфеты, но обстановка не предполагает к какому-то диалогу. По лицам моих спутниц явно видно, что они устали ментально. Диалога у нас не получается, и всем как-то безразлично друг до друга. Вроде в обед, как я только увидел Машу, мне стало даже как-то неловко, я её не сразу узнал, да и времени сколько прошло.

– Девушки, спасибо за чай. Очень вкусные конфеты, и особенно благодарен за пирожные.

– Пожалуйста, – не смотря в мою сторону, отвечает Лиля. – Блин, на хрен, завтра же уйду отсюда! – резко вырывается из груди Лили. – Нужно же слушать родителей, бабушку, вот я дура… И так каждый день, одно и то же. Этой не так, той не так, эта истерики закатывает, эта ноет, что ей плохо, та просит врача позвать, у этой вообще катетер вылетел, и куча другой херни, – начиная ходить вдоль вымышленной линии, Лиля, по всей видимости, рассуждала вслух.

– Лиль, ну это же наша работа, кто ещё её будет делать? – сидя на стуле, слегка возражает Маша.

– Кто, кто? Кто-нибудь другой. Нужно срочно переводиться на стоматолога или косметолога, на крайний случай на массажиста. Я больше не могу, это очень сложно, и каждый день кто-то умирает, и каждый день их не становится меньше, а порой больше, больше, больше.

Я начал чувствовать нарастающее напряжение, и мне захотелось уйти. Я поставил стакан чая на стол, начал медленно подниматься, но увидел на себе взгляд Лили. Она смотрела на меня вызывающе и с какой-то злобой.

– Кстати, а вот ты, – обратилась она ко мне. – Ты же здесь лежишь, пациент, я так понимаю, да?

– Да, – неуверенно ответил я.

– И как часто ты ноешь?

– Что значит ноешь? – опешил я от такого нелогичного вопроса.

– Ноешь – это значит, выносишь мозг врачам, медсёстрам, персоналу больницы.

– Да я вообще никого особо не трогаю, мне, возможно, операцию будут делать на сердце, и собственно всё.

– Просто пойми, вас (то есть пациентов) много, а мы тут одни, и мы разрываемся порой на три или четыре стороны, и нет никому до этого дела. Мы вечно задерживаемся, эти вечные переработки, особенно на ночных дежурствах, эти вечные стоны, нытье старух, это знаешь, как бесит??? Знаешь? Или эти пошловатые старики со своими подкатами…

– Да, знаю. Понимаю тебя, я сам всё это вижу – и стоны, и нытьё, и понимаю, каково вам тут быть. Сложно. Это действительно почётная работа.

– Маш, не, ну ты слышала? – изумлённо смотря в сторону Марии, спросила Лиля. – А он вроде бы адекватный пациент. – Может, ты ещё врачам периодически говоришь «спасибо»? Ты знаешь, как сложно учиться в меде? Я целыми днями учу эти формулы, анатомию, таскаю с собой книжки уже сюда и надеюсь сдать эту сессию и забыть хотя бы на месяц об учёбе. Но всё время где-то ты не успеваешь, всё время есть какой-то вопрос, на который у тебя нет ответа. Я, между прочим, врачом решила стать ещё в десять лет. И вот моя мечта сбылась, а что я имею?

– Лиля, давай не будем, я понимаю, ты устала, у тебя сессия, и у меня она тоже скоро, но я думаю, что нашему пациенту это как-то неинтересно. Может, лучше сменим тему и поговорим о чём-то хорошем?

– Нет, подожди, Маша. Мне нужно высказаться, я же имею право. Я хочу, чтобы меня услышали, – переходя на крик, продолжает Лиля, уже не смотря в мою сторону. – Так вот, я каждый день спасаю людские жизни и борюсь за их здоровье, а с их стороны нет никакой благодарности. Единицы, единицы только скажут: «Спасибо большое». Может, кто шоколадку принесёт.

Мы все начинаем улыбаться, смотря друг на друга, как-то пытаясь заполнить возникшую паузу. Я смотрю на них и понимаю, каково это действительно в восемнадцать лет уже работать не просто по специальности, а общаться каждый день в прямом смысле с жизнью и смертью. И каждый день просить жизнь остаться, а смерть уйти куда подальше. Просить смерть забирать меньше людей или вечно строить ей козни. Пытаться обманывать смерть всеми возможными способами, искать лазейки, что-то придумывать и не опускать руки, не сдаваться, быть твёрдыми в принятых решениях.

– Ты сам-то что думаешь относительно своего пребывания тут? – продолжила Лиля, подсаживаясь ко мне чуть ближе и пристально смотря в глаза.

– Ну, надеюсь, операция пройдёт хорошо и я сюда больше не приду.

– Вот именно, я так и знала, и ведь все так же думают, что больше сюда ни ногой, а ведь всё иначе происходит в большинстве случаев.

– Лиля! – одёрнула её резко Маша. – Ты явно не в себе, прекрати, он-то тут при чём?

– Да, ни при чём, я так, к слову.

Мне начинает надоедать этот диалог, и сама форма его подачи, я решаю, что пора бы мне уйти, и пытаюсь нормально попрощаться, но ничего путного не выходит. Я выхожу из комнаты и начинаю свое восхождение по лестнице. Сердце начинает колотиться чаще, в ногах чувствую слабость, мне явно нехорошо, и я мечтаю скорее дойти до своей кровати. Внутренний голос пытается начать со мной диалог, но я его отбрасываю и не хочу ни о чём думать. Борьба за жизнь куётся руками таких вот маленьких восемнадцатилетних девушек, которые всегда рядом, близко, на расстоянии вытянутой руки, а мы это не ценим и порой относимся к ним как мачеха к неродным детям.

Но это же их работа, пытается вступить со мной же в конфликт мой же внутренний голос, но я ему не отвечаю, а предлагаю самому как-нибудь попытаться выиграть схватку со смертью, если он так крут. А что я, собственно, из себя представляю и кем я, собственно, являюсь? Они каждый день со смертью борются, и, очевидно, более страшного поединка в этой жизни нет.

Я останавливаюсь напротив окна и смутно вижу своё отражение в нём. Стоп, я же давно не смотрел на себя со стороны. Кто, собственно, я есть и чего я хочу? Видимо, ничего, и звать-то меня никак. Нужно найти зеркало и рассмотреть себя ближе. Я вспомнил, что зеркало висит в туалете, и я иду туда. Там, как обычно, чем-то пахнет, но я делаю вид, что ничего не чувствую. Я подхожу к зеркалу, рассматриваю свои глаза, своё лицо, пытаюсь как-то крутиться перед ним, чтобы рассмотреть поподробнее, но ничего такого особенного я не вижу. Одним словом, типичный толстяк, неуч или просто неудачник, без каких-либо планов на жизнь или без каких-либо требований к своей персоне. Ничего не хочу, играю тупо в игры, друзей нет, кроме бабушки в больницу ко мне никто не приходит, и этот чёртов лишний вес.

«Ну и что ты дальше будешь делать?» – с какой-то издёвкой спрашивает у меня мой внутренний голос. «А какие есть варианты?» – отвечаю я сам себе шёпотом. Да, никаких, ты обречён, ты неудачник и ничего у тебя не выйдет. Вон они (мысленно вспоминаю медсестер) целый день людям помогают, а ты? Вон они людей спасают, а ты? Вон они уже имеют специальность и какие-то перспективы в жизни, а ты? Вон они уже получают зарплату, а ты до сих на бабушкину пенсию живешь. И таких «вон они» было ещё очень и очень много. Я ещё долго стоял перед зеркалом, но ответов на эти пресловутые «вон они» не было и не могло быть.

Всё это было жутчайшей правдой, я забил своё личное «я» и не развивал себя как личность, я был по сути никем, и звать меня было никак. В этот момент внутренний голос торжествовал от своего величия и продолжал топтать мою личность. «Трус, ничтожество, неуч, ничего не хочешь, ты даже не знаешь, кто ты есть, тварь», – продолжали сыпаться в мой адрес угрозы и проклятия. Я же продолжал стоять и смотреть в зеркало, было жутко больно от своей же беспомощности, и слабости. Меня «разбудил» какой-то дед, который вошёл в туалет, удивлённо смотря в мою сторону. «Пора возвращаться в палату, тебе пора спать, завтра не изменится ничего, и так будет каждый день», – злобно прошептал мне мой собеседник, и я пошёл исполнить его же приказ.

Но лёг я с мыслью не о том, что всё образуется, а о том, что настало время кардинально менять жизнь. Нужно наконец-то что-то решать, и явно, когда я вылечусь, начать жить иначе.

ПЕЩЕРА

Мы продолжали общаться с Машей и старались видеться чаще. Но чаще в моем случае – это дни её дежурства, да и то когда у неё была свободная минутка, а у меня не было очередных процедур.

Маша в шутку назвала меня краном.

Нужно помочь поднять бабушку с постели – зовут меня, нужно довести кого-то до кабинета меданализа – зовут меня, нужно пересадить пациента с кровати на инвалидное кресло – зовут меня, нужно посмотреть за капельницей, то также просят это сделать меня. В роли крана я был, идеален, и порой Маше без меня было ну просто никак. Удивлению работе младшего медперсонала просто нет предела, тут и диагноз порой определить нужно, исполнить указания лечащего врача, а ещё применить недюжинную силу, убеждение, чтобы исполнить все рекомендации врача. Мало какой пациент будет доволен лечением, а тем более мало кто это будет высказывать, и уж тем более все эти упреки всегда сыпались на голову молодых леди в белых халатах. То не так посмотрели, то слишком хорошо выглядите. То не так повернулись, то не так процедуру делаете, а вот предыдущая в прошлую смену лучше делала, и уколы она ставит лучше вашего, и улыбается, а ещё и поговорить может, не то что вы.