Рим

Живая и колкая, экспрессивная и несгибаемая, по-французски броско одетая, безупречно, тонко и со вкусом накрашенная Алла Юрьевна Серебрянникова (да, точно, жена Олега Федоровича) преподавала нам французский язык. Шесть семестров. Занятия щедро дополнялись (а иногда и полностью заменялись) разговорами «за жизнь». Я не жалуюсь, но, видимо, поэтому я помню из французского только «noblesse oblige»34 и «à propos»35, даже не смотря на титанические усилия, затраченные на перевод со старофранцузского фрагментов сочинений Декарта. Алла Юрьевна рассказывает нам истории из их совместного с Олегом Федоровичем жития. Поход в кино. Они проходят в кинозал, усаживаются, гаснет свет, начинается какая-то мелодрама. – Алла Юрьевна в красках описывала, чего ей, героической женщине, стоило уговорить своего мужчину сходить в кино; оттенками подкупа, шантажа, скрытых и прямых угроз щедро пестрит сей рассказ. – Проходит минут двадцать фильма, Олег Федорович неожиданно резко поднимается и, не сказав ни слова, выходит в боковую дверь, ведущую в фойе. «Ну, мало ли?» – думает деликатная Алла Юрьевна. Думает так пять минут, десять, тридцать. Беспокойство побеждает деликатность, жена встает и идет к выходу искать заблудившегося мужа. Выйдя в ту же дверь, куда ушел потеряшка, она буквально спотыкается о ноги Олега Федоровича, который сидит на ступеньках и при тусклом свете боковой лампы пишет в блокнот логические формулы. Через несколько минут, после того, как все было четко доказано и тщательно записано на листке бумаги, супружеская чета степенно возвращается на свои места в зрительном зале. Просмотр увлекательной мелодрамы продолжается.

На паре французского языка, на втором курсе обучения, в самом его конце, мы, немногочисленные студенты Аллы Юрьевны, обсуждаем трагическое событие, случившееся на факультете: девушка, учившаяся курсом старше, покончила с собой, бросившись в Неву. Одна из высказанных студентами версий причины этой беды сводилась к тому, что девушка, будучи золотой медалисткой в школе, умницей и круглой отличницей на протяжении трех курсов учебы на философском факультете, не смогла смириться с тем, что ей не удалось понять сущность философской системы Гегеля. Алла Юрьевна, выслушав мнение, непривычно тихо произносит: «Когда вы сами будете изучать немецкую классическую философию, и в частности Гегеля, может быть, если вы его освоите, перед вами откроется такая бездна понимания, что жизнь с ней станет для вас просто невыносимой». Молчание. Все всё поняли. Дискуссия окончена.

Я не знал этого парня. И я не помню, как его звали. Я начал учиться, когда его уже не стало. Со слов ребят, – тех, что были его однокурсниками, – он был очень талантлив в философии, но имел ограниченные физические возможности – он не мог ходить. Передвигался в инвалидной коляске. Он покончил с собой, выбросившись из окна пятого этажа. Я помнил о нем всю дальнейшую жизнь благодаря стихотворению, автором которого он являлся. На большом плакате это стихотворение несколько лет висело в холле общежития философского факультета.

Предвосхищение жизни

Может и в двадцать шарахнуть

Странная штука – мысли.

То лезут в гору, как трактор,

То, словно взрыв грохочущий,

И оторвавшись от книги,

Глядишь в этот мир хохочущий,

Сбрасывая вериги.

Берешь его на руки, заживо

Не как охотник, нет!

Как ветер, бушующий в заводи

Попросту, как поэт.

Мы скоро свидимся, брат мой. Я знаю, где тебя искать.

Евгения. Одна из немногочисленных, но стойких девушек на философском факультете. Внешне Женю характеризует безупречная одежда, состоящая исключительно из элементов черного цвета, и волосы, которых на памяти однокурсников никогда (НИКОГДА!) не касалась расческа. Волосы длинные, значительно ниже плеч, черные как смоль, чистые и блестящие, но всклокоченные, словно вселенский хаос. На кафедре истории русской философии (что, по сути своей, понятно, принимая во внимание эклектичную форму прически героини истории, но, тем не менее, немыслимо) Евгения делает доклад по своей курсовой работе. Сокурсники Жени смущенно смотрят куда-то кто вниз, кто вдаль, и старательно пытаются понять смысл. Вечером того же дня на дверях комнаты общежития, где проживала Евгения, обнаруживается приколотый женской невидимкой листок бумаги, на котором написано:

Я научила женщин говорить

Но, Боже, как их замолчать заставить!36.

И не следует с ироничной ухмылкой смотреть в мою сторону. Я тут ни при чем, я учился на другой кафедре!

Мое первое, осознанное «ясно и отчетливо» (как выяснилось значительно позднее, строго по Декарту), фактическое применение силлогизма на практике. Мне чуть больше четырех лет. Дядя выговаривает моему младшему двоюродному брату, – своему сыну, – за что-то. Тот вяло сопротивляется, лепечет и хнычет, ему чуть больше двух лет. Дядя говорит, что он должен слушаться старших (бо́льшая посылка силлогизма barbara). Я говорю дяде: «Значит, он и меня должен слушаться» (вывод силлогизма). Дядя, уставившись на меня: «Это почему?». Я: «Потому, что я старше него» (меньшая посылка силлогизма).

Во время учебы в Тюменском университете нефти и газа я слушаю лекцию невероятно безграмотного, до гротеска неопрятного и фантастически самодовольного «преподавателя» предмета «геофизические методы исследования нефтегазовых скважин». Мы в небольшой аудитории (заочники, поэтому нас мало), и я сижу на первой парте. «Как известно, – монотонно читает из своего с позволения сказать конспекта препод, находясь где-то сбоку от меня не в поле моего зрения, – электромагнитные волны распространяются со скоростью света, которая составляет триста тысяч метров в секунду». Услышав такое откровение, я закатываю глаза и бормочу себе под нос: «километров, идиот, читай внимательнее!». Я не заметил, – это мне потом сосед сказал, – что «лектор» зыркнул на меня пронзительным взглядом, фотографируя в памяти внешность. На экзамене, который состоялся через пару недель, вместо одного билета с тремя вопросами я отвечал на шесть вопросов из четырех разных билетов. Взялся он за меня крепко, но после полуторачасового общения «отлично» все-таки поставил. Какими же неблагодарными бывают люди! И он меня мучил за вполне «невинное» замечание после того, как я за него прочел две лекции из шести, которые, согласно учебной программе, должен был читать он: одну по перфорации скважин, потому что в этот день он пришел пьяным, а вторую по акустическим методам геофизических исследований, потому что он, видите ли, забыл конспект дома.

В Российском государственном геологоразведочном университете, куда я перевелся из тюменского ВУЗа из-за того, что там дважды теряли мой комплект документов на экстернатуру, преподавательский состав был блестящим. Даже по скромному мнению заочников. Узнав, что я работаю в геофизическом подразделении, декан факультета деликатно поинтересовался, не могло ли наше предприятие в рамках благотворительной помощи передать университету какой-нибудь комплект списанного оборудования для проведения практических занятий со студентами. Через три месяца счастливый декан факультета и преподаватель кафедры геофизических методов исследования скважин, который читал нам лекции по геофизике (я этого человека запомнил на всю жизнь, ибо он является единственным мне известным автором, который дал народное определение понятию «хаос», и звучит оно так: «Что попало и топор»), с восхищением рассматривали каротажную станцию записи промысловых методов, геофизический прибор и полевой ноутбук. «Надо бы проверить, как это работает» – говорит преподаватель. Мы с ним все подключаем, я запускаю на ноутбуке нужную программу, и на экране появляются близкие сердцу любого геофизика кривые записи показателей каналов. Значения, понятно, фоновые. «Так…, – поджав губы, говорит мне преподаватель, – погоди, я сейчас», и убегает из аудитории. Через несколько минут он возвращается, неся в руках защитный контейнер с покоящимся внутри лабораторным источником ионизирующего излучения. Открывает крышку контейнера и подносит его к прибору. Кривая гамма-активности послушно прыгает вверх на два порядка. «Надо же, и кристалл живой! Работает, едрена вошь!» – как ребенок радуется преподаватель, а сам шарит по карманам в поисках зажигалки для того, чтобы проверить датчик температуры. Декан с блаженной улыбкой понимающе кивает головой. Я тоже счастлив, что все работает.

«Я хожу среди людей, как среди осколков будущего, – того будущего, что вижу я»37 – сказал классик. А я брожу среди обломков своего прошлого, и не могу разглядеть будущее, потому что не вижу его совсем. Иногда мне удается заставить себя помнить только те обломки, которые светятся как звезды в темном, бездонном ночном небе. Потом темнота наступает, звезды тускнеют, и я просыпаюсь. В темноте. В кошмаре. Снова и снова. А утра все нет и нет.

Почему? По какой причине исчезает утро, и наступает ночь, непроглядная и бескрайняя? Так уж получилось, что я давным-давно знал ответ на это вопрос. Я знал, но не мог воспринять во всей полноте и неизбежности. Это происходит всегда, когда из жизни плавно уходит, выпадает или вмиг исчезает четвертая причина Аристотеля, ἐντελής, «то, ради чего».

Глава 5

История – это кошмар,

от которого я пытаюсь проснуться38

Дж.Джойс

Она вошла, совсем седая,

Устало села у огня,

И вдруг сказала «Я не знаю,

За что ты мучаешь меня.

Ведь я же молода, красива,

И жить хочу, хочу любить.

А ты меня смиряешь силой

И избиваешь до крови.

Велишь молчать? И я молчу,

Велишь мне жить, любовь гоня?

Я больше не могу, устала.

За что ты мучаешь меня?

Ведь ты же любишь, любишь, любишь,

Любовью сердце занозя,

Нельзя судить, любовь не судят.

Нельзя? Оставь свои «нельзя».

Отбрось своих запретов кучу,

Сейчас, хоть в шутку согреши:

Себя бессонницей не мучай,

Сходи с ума, стихи пиши.

Или в любви признайся, что ли,

А если чувство не в чести,

Ты отпусти меня на волю,

Не убивай, а отпусти».

И женщина, почти рыдая,

Седые пряди уроня, твердила:

«Я не знаю, за что ты мучаешь меня?».

Он онемел.

В привычный сумрак

Вдруг эта буря ворвалась.

Врасплох, и некогда подумать:

«Простите, я не знаю Вас.

Не я надел на Вас оковы»

И вдруг спросил едва дыша:

«Как Вас зовут? Скажите, кто Вы?»

Она в ответ: «Твоя Душа».39

«Прости меня, моя родная,

Я перепробовал, что мог.

Стихи и прозу, буйство мая,

Пески нехоженых дорог.

Осколки памяти считаю,

Читаю, слушаю, смотрю,

Я знаю, что по краю, знаю,

Что чудом выжил к январю.

Перебирая ритмы, звуки,

Пытаясь подобрать слова,

Я долго жил с тобой в разлуке.

Я думал, ты уже мертва.

Мне было не избегнуть боли,

И я один в простом Аду.

Меня на части раскололи,

Туда я больше не пойду.

Любовь как пламень, обещания,

Все затерялось позади

Осталось вечное прощание

И черная дыра в груди.

Ты можешь выйти, дорогая

Лети, пари, найди приют

Я не держу, я отпускаю,

Таких, как ты, не продают.

И я устал, не нужно, хватит,

Моя слеза – и ты в крови.

Не важно, кто за что заплатит,

Ты только, милая, живи!»

Она смотрела, не мигая,

А я не знал, куда пойду.

Потом сказала, засыпая:

«Еще немного подожду».

Укрою теплым одеялом,

Камин поярче разожгу

«Ты спи, мой свет, теплее стало,

А я тебя постерегу».40

«На протяжении всей нашей активной жизни у нас никогда не появляется шанс пойти дальше простой озабоченности, потому что с незапамятных времен нас усыпляет колыбельная песня повседневных маленьких дел и забот. И лишь когда наша жизнь почти уже на исходе, наша наследственная озабоченность судьбой начинает принимать иной характер. Она пытается дать нам возможность видеть сквозь туман повседневных дел. К сожалению, такое пробуждение происходит одновременно с потерей энергии, вызванной старением, когда у нас уже не остается сил, чтобы превратить свою озабоченность в практическое и позитивное открытие»41.

Самое время (и, не побоюсь этого слова, место) сказать то, что может послужить неким предисловием. Если случится невероятное, и для данного письма отыщется читатель, я обращаюсь к нему с кратким пояснением. Такое количество цитат, ссылок, аллюзий и реминисценций – это не жалкая попытка показать эрудицию. У меня эрудиции нет. Это всего лишь экспликация моего мышления. Так уж получилось, что я не скрываю того факта, что подавляющее большинство тезисов, замечаний, наблюдений, выводов, точных высказываний и еще много чего мне не принадлежит. Я их или прочел (благодаря щедрости своих преподавателей, снабдивших меня списком литературы), или где-то услышал. И поскольку я считаю всех без исключения авторов всех без исключения мыслей своими учителями (независимо от их мнения по данному вопросу), я отношусь к своим учителям с глубоким уважением, и фактическим проявлением этого уважения я считаю сослаться на автора персонально, конечно в том случае, если я помню, от кого я это услышал и чей текст я прочел. Я не могу этого сделать всегда, ибо часто уже не вспомнить источник (третья причина Аристотеля), но если вдруг в написанном мною окажутся мысли, которые читающий слышал ранее, это не значит, что я их присвоил себе и высказываю от своего имени без ссылки на автора. Я думаю, что моих мыслей (собственных) очень-очень мало, и если я обладаю устойчивым критерием для того, чтобы отличить авторство, я обязательно об этом говорю.

«"Я это сделал", – говорит моя память. "Я не мог этого сделать", – говорит моя гордость и остается непреклонной. В конце концов память уступает.»42

Для меня в вопросе ученичества значение гордости является второстепенным, так что если память уступает, то по другой причине.

Предисловие окончено.

Одно из самых потрясающих наблюдений, – помимо того факта, что имеет место само наблюдение, – за событиями, которые случились в моей жизни, в моей истории, заключается в том, что я не смог найти ни одного безупречного поступка, совершенного мною. Безупречного в рамках концепции дона Хуана. Я по жизни оказывался настолько бестолковым, что не замечал вокруг себя очень многого или не придавал значения тому, что замечал. Я с давних пор прочел все книги Кастанеды, и только когда я это делал в третий раз, то увидел, что подавляющее большинство текста я читаю впервые. Конечно, я с самого начала и с первого раза прочтения усвоил базовые вещи, которые уложились в моей голове того времени и состояния. Всякие там «четыре врага», «два испытания», «смерть за левым плечом», «остановка внутреннего диалога», «зрение и видение», «чувство собственной важности», «точка сборки» и многое другое вполне укладываются, – и достаточно успешно, – в сознании того, кому удалось осилить «Критику чистого разума» Иммануила Канта. Но очень многое проходит мимо, пока не наступает определенное состояние ума, позволяющее это замечать. Разумеется, читать – не значит понимать. Но даже это высказывание не проявляет всего трагизма, – а с другой стороны, комичности, – ситуации. Иногда читаешь, текст льется в тебя как вода и кажется, что ты ощущаешь удовольствие от каждого глотка. При этом ты не замечаешь, что большая часть пролилась мимо. Так, например, случилось у меня в понимании фрагмента одной из книг Кастанеды, где он описывает историю с двумя котами и ее значение. До меня только совсем недавно дошла пронзительность, своевременность и безупречность исполнения процедуры замыкания круга понимания, скрытая в вопросе дона Хуана: «А как насчет другого кота?»43. Благодаря этому потрясающему откровению, такой простой и чистой мысли я осознал и, наконец, принял тот факт, что весь без исключения окружающий мир не только заслуживает того, чтобы к нему относились с точки зрения парадигмы «должен верить», но и то, что я бесконечно глубоко нуждаюсь в данном отношении. И без него просто не выжить. Поэтому, среди всех осколков своей памяти, – а именно они и являются для меня окружающим миром, – я стал искать не только яркие, ослепительно прекрасные и до боли недостижимые воспоминания, но и невзрачные, постыдные, неприметные и на первый взгляд совершенно незначительные с точки зрения ценности внимания. И это далось невероятно трудно. И еще те, и особенно те, в которых проявлялась безупречность других.

Я купил четыре билета в кино для нас с бывшей женой и наших младших сыновей. Кино для детей, давно хотели сходить, но все не получалось. Ваня, младший сын, перед самым отъездом о чем-то препирается с матерью, атмосфера накаляется и, в конце концов, она на взводе произносит: «Значит, ты никуда не поедешь и останешься дома!». Мы трое садимся в машину и выезжаем за ворота. И только проехав метров четыреста, меня пронзает мысль: «Какого хрена ты делаешь?». Я останавливаю машину, оставляю на водительском сиденье ключи и со словами «я никуда не поеду» пешком возвращаюсь домой. Самое удивительное в моем воспоминании, это то, что я не помню, что произошло дальше. Я не помню, поехали они вдвоем с Ильей в кино, или нет. Помню только, что мы сидим с Ваней и о чем-то говорим.

Моя мама вдвоем с Ильей отправляются летом на курорт Черноморского побережья. Ведомственный санаторий нефтяников, по тем временам вполне комфортный отдых. Сотовой связи еще нет, все общение с ними только по межгороду не чаще одного раза в три-четыре дня. Мама в телефонных разговорах убеждает меня, что все в порядке. Когда они вернулись, мама признается, что в первые дни, когда они находились в номере, Илья сидел на кровати, из его глаз текли слезы и на все вопросы он отвечал одной фразой: «Я хочу к папе».

Там же, во время отдыха в санатории, из рассказа мамы. Они вдвоем входят в лифт, чтобы подняться на нужный этаж к себе в комнату. Следом за ними в кабину входит мужчина. Лифт поехал, а Илья задает бабушке какой-то вопрос. Она секунду думает над ответом, уже привыкшая к тому, что с Ильей нужно думать, прежде чем говорить. А в это время попутчик-мужчина на свою беду неожиданно начинает на вопрос Ильи отвечать. Мальчик четырех лет поднимает на смельчака свои огромные глаза и отчетливо произносит: «А тебя вообще никто не спрашивал». Со слов мамы, она была готова провалиться. А я горжусь своим сыном.

Кирилл, когда учился в первом классе, в школе ударил девочку. Я отправляюсь с ним вместе на уроки и требую от него, чтобы он извинился перед пострадавшей одноклассницей в присутствии всех учеников. Кирилл извиняется. А я, с тех пор как осознал, что я натворил, не могу себе простить этого жуткого поступка.

Я приезжаю в Санкт-Петербург для учебы в университете. С учетом того, что поступил я на философский факультет в Киевский университет, а в город на Неве был направлен по обмену, мои документы были пересланы не вовремя, и я прибыл к месту обучения на две недели позднее. Все уже учатся, а я как баран слушаю непонятные термины, пытаюсь вникнуть в смысл незнакомых слов. Ребята, с которыми мне довелось бок о бок заниматься, почти все после подготовительного отделения на факультете философии. Они уже «в образе», хоть и вполне доброжелательные, но слегка высокомерные. В Питере конец сентября, постоянные дожди и уже невероятно холодно с непривычки. Спустя пару недель от начала учебы, я стою у гранитного парапета и смотрю на темные воды Невы. В голове вяло крутится мыслительная последовательность: «Какого черта? Ты же ничего не можешь, у тебя нет никаких шансов все это понять. Возвращайся на свой механический завод крутить гайки или прыгай в воду». Не прыгнул. Через пару месяцев все наладилось, и я стал кое-что понимать, и меня стали понимать. И совсем не важно, что я только на третьем курсе, наконец, осознал, чем мы тут занимаемся. Спасибо.

Лекции на философском факультете никогда, ни при каких обстоятельствах и никем из преподавателей (даже некоторыми из ряда вон марксистами, – тогда еще попадались и такие) не читались под запись студентов. Лектор говорил, будто читал книгу вслух (часто даже не заглядывая в свои лекционные планы). Может быть, в самом начале обучения это как-то и пояснялось, для «особо одаренных» типа меня, но как я уже упоминал, на начало я не попал. На первых лекциях, которые я посетил, находясь в полном ступоре от того, что на меня свалилась эта непостижимая проблема, я лихорадочно пытался одновременно слушать, понимать, выделять главное и только это записывать в конспект. Лишь спустя несколько недель я пришел в необходимое чувство и состояние, благодаря несгибаемому терпению педагогов. И все потекло рекой, в которую не войти дважды, несмотря на конспект.

Научный руководитель моей дипломной работы, декан факультета, интеллигентный, скромный, внимательный и сосредоточенный доктор философских наук, профессор Перов Юрий Валерьянович, после многочисленных прочтений и обсуждений, невероятно приятных и корректных совместных дискуссий по теме диплома, выступает на моей публичной защите после того, как я закончил доклад. Я слушаю и думаю: «Неужели это все он говорит обо мне? Неужели я это заслужил?». Он сказал столько теплых слов, что я, кажется, даже покраснел.

Он же, замечательный Юрий Валерьянович, читает нам, студентам второго курса, специальную лекцию по философии Лейбница (с упором на «Монадологию»). Вначале он говорит о том, что по правилам немецкого языка «Лейбниц» читается не так, а, скорее, «Ляйбниц», и добавляет: «Вы, вероятно помните, что с немецкими названиями и именами так бывает, например…». И он забывает пример, молчит несколько секунд в тишине. У меня совершенно непроизвольно, негромко, почти про себя (перебить лектора на философском факультете – событие немыслимое) вырывается: «Лейпциг». Юрий Валерьянович поворачивается в мою сторону, лицо его озарено легкой улыбкой, и он отвечает: «Да, конечно! Большое спасибо» и продолжает. Профессор был безупречен.

Я везу в машине младших детей, Илью и Ивана, из школы домой. Всю дорогу, сидя на заднем сиденье, они вначале вяло и полу-шуточно препираются между собой, но постепенно их диалог приобретает напряженную форму, братья начинают все более агрессивно и жестко бросаться друг в друга острыми, злыми словами и оскорблениями. Я пытался как-то сгладить эту накатившую на них волну, но не получалось. Мне стало настолько нестерпимо больно, что я молча остановил машину на обочине, положил голову на руль и заплакал. Дети мгновенно затихли, и Илья меня спрашивает, что случилось. Как, как мне им объяснить, что случилось? «Мальчики мои дорогие, если бы вы только знали, как мало у вас осталось времени, наполненного радостью и счастьем, которое вы можете подарить друг другу!» – только это более или менее внятно смог произнести я. И они преобразились. Вместе, не сговариваясь, полезли ко мне и начали обнимать и успокаивать. С тех пор (младшему Ивану тогда было девять лет, а Илье двенадцать) и по сегодняшний день, всякий раз, когда между ними возникала очередная непринужденная перепалка с видимым нарастающим накалом (конечно, речь идет только о тех событиях, при которых я присутствовал) мне достаточно было только произнести: «Мальчики, пожалуйста…» и они немедленно снижали градус конфронтации и все переводили в шутку.

Ваня, по возвращении домой из школы, рассказывает о том, что их учитель начальных классов Е.В., – по совместительству классный руководитель, – в очередной раз устроила на уроке. Она заставила всех детей открыть свои портфели и все содержимое вытряхнуть, после чего дети собирали с пола свои школьные принадлежности и складывали в свои сумки. Данный педагогический прием явился последней каплей в длинном ряду других, озвученных сыном ранее, начиная с двусмысленных публичных высказываний в адрес учеников, граничащих с оскорблениями, – в том числе и нередко в адрес Ивана, – и заканчивая истеричными поступками. Мы с женой отправляемся в школу к директору. Увидев на мне белую рубашку, галстук и пиджак, директор школы (видимо, до нее уже доходили слухи о происходящем), как мне кажется, все поняла. Инесса Геннадьевна (заслуженный учитель, кандидат биологических наук), являясь директором школы, умудрялась оставаться человеком и потрясающим педагогом. После того, как директор меня выслушала, – каюсь, мне пришлось прибегнуть к шантажу и произнести некоторые заветные слова типа «официальные письма», «министерство образования», «прокуратура» и «уполномоченный представитель по делам ребенка в Калужской области», – она пригласила Е.В. для объяснений. Разумеется, ни к чему конструктивному это привести не могло, ибо нашим требованием было немедленное отстранение Е.В. от руководства классом. Попытка наступления Е.В. (молодая, плотная и сдобная, словно колобок, уверенная в себе женщина, детей у нее нет, – вот неожиданность!) с аргументами о том, что она строго придерживается педагогической концепции Макаренко, немедленно провалилась после моего вопроса: «Вы действительно считаете, что педагогика, применяемая в воспитании детей, являющихся малолетними преступниками, подходит в нашем случае?». Инесса Геннадьевна мрачно, но стойко, молчала. После того, как Е.В. была отпущена руководителем из кабинета, директор, вполне понимая всю сложность ситуации, заметила только, что она не может допустить, чтобы класс пару недель находился без классного руководителя, пока они ищут замену и перекраивают расписание. Ответ «Это лучше, чем оставлять ее наедине с детьми» оказался вполне достаточным для мудрой Инессы Геннадьевны, и через час Е.В. была освобождена от обязанностей. На удивление, заменить классного руководителя удалось довольно быстро, и им стала Ирина Викторовна, живая и активная мама двоих детей (как потом оказалось, оба учились в этой же школе). Первое время я в конце недели подходил к ней, когда приезжал в школу, чтобы забрать сыновей домой, и интересовался, нет ли у нее каких-либо претензий к моему чаду и замечаний по его поведению. Ирина Викторовна первые два раза стоически и деликатно мне отвечала, что все в порядке, а на третий, видимо устав от моих повторяющихся слов, вспыхнула и в сердцах произнесла: «Вячеслав Леонидович, я вообще не понимаю, что происходит! С Ваней более чем все в порядке, он мне очень часто даже помогает на уроках. Да и с классом все хорошо! К чему все эти вопросы!?». Я извинился и больше ей не докучал, но тогда подумал: «Как же хорошо, что Вы не понимаете!». Ирина Викторовна руководила классом до самого выпуска. Безупречно.