Рим

В песнях, что помнились без страниц

Локоны вились и вились по всей длине

Нет никаких сомнений, что это – мне.

Слезы, улыбки, трепет твоих ресниц,

Мыслей не возникало, что это – блиц.

Я бы, который здесь и сейчас,

Точно нашел бы нужные нам слова

И от себя нас с тобою спас

Но умереть для этого требуется сперва28

Да, в моей памяти присутствуют кошмары. Но, как говорится, не всегда кошмары. По крайней мере, не моя история. Рим оказался тем местом, куда вели все дороги. Как оказалось, из него тоже, и очень много. Вот ведь как, по дорогам, оказывается, можно ходить в разные стороны.

Моя память, следовательно, и моя история, это не ретроспективный, размеренный поток. Это вспышки света, это фрагменты яркого, непередаваемого словами счастья, радости и вселенского умиротворения. Редкие кадры, но пронзительные и ясные, чистые и свежие, как весенне утро.

Младшие мальчики, Илюша и Ванечка, лежат в воде, на песчаной отмели теплого и ласкового Индийского океана, а сверху светит неудержимое солнце. Они не хотят выходить на берег и вяло плещутся в мягком прибое. Илья произносит задумчиво: «Теперь я понимаю, почему млекопитающие так долго не хотели выбираться на сушу».

Мы с Ваней смотрим финальную часть киносериала «Тьма». Главные герои фильма сидят за столом, у одного из них гипсовый бандаж на руке. Между персонажами происходит диалог, довольно непринужденный, и вдруг гремит гром, кульминация, все насторожены, и сериал заканчивается. Я спрашиваю у сына: «Ваня, скажи, пожалуйста, а как ты считаешь, зачем в этой сцене понадобился гипс?» Ваня размышляет несколько секунд, а потом отвечает: «Я думаю для того, чтобы показать, что всегда нечто должно оставаться недосказанным». У меня в глазах слезы. Слезы счастья.

Я, первая жена и Тимур, наш сын (четыре или пять лет ребенку), собираемся домой из гостей. Стоим в прихожей, одеваемся, а кто-то из хозяев предлагает Тимуру конфеты с собой. Тимур вежливо отказывается. Мы выходим и я спрашиваю: «Тим, ты что, не хотел конфеты?» Он отвечает: «Очень хотел!» «Так что же ты отказался?» – спрашиваю я. Он, поднимая на меня глаза, смущенно произносит: «Ну, ради приличия!».

Я и Илья, после выяснения результатов сданного им финального школьного единого государственного экзамена по биологии приехали в областную комиссию оспаривать результат. Илья спокойно и сосредоточенно объясняет свою позицию, на него пытаются давить любимыми административными пассажами чиновники от образования. Я, обращаясь к председателю комиссии, говорю: «Скажите, пожалуйста, а действительно все то, что вы здесь и сейчас делаете с моим сыном, записывается на видеокамеры?». Председатель онемел, а Илья поворачивается ко мне и произносит: «Пап, спасибо, дальше я сам». И дальше он все сделал сам. Результат – плюс три дополнительных балла к итоговой оценке и, как следствие, поступление на бюджет во Второй медицинский в Москве.

Кирилл и я идем в гараж за машиной. Сибирь, февраль, на улице мороз градусов двадцать пять, шагать минут двадцать. Мы по пути играем в слова (по типу игры в города). Один выбирает предмет, второй называет другой предмет из этой же области на последнюю букву. И вдруг Кирилл говорит: «Пап, знаешь, я попробовал со своим другом сыграть в эту игру». Я спрашиваю: «И как, получилось?». Он отвечает: «В конечном итоге да, после того как я объяснил ему, что означает слово «предмет». Сын тогда учился в третьем классе.

Ваня, после нескольких занятий у персонального преподавателя (удивительного преподавателя, от бога, Елены Игоревны Лавровой, – да, дочь того самого Игоря Лаврова, который сейчас самый главный музыкант Венесуэлы) фортепиано: «Пап, ты прости, но я не буду инженером и не смогу изобрести телепорт, как обещал. Я буду музыкантом!» Я улыбаюсь в сторону, но молчу. Занавес. Теперь он музыкант.

Ваня, после какой-то нашей с ним напряженной беседы, когда все уже остыли, мне говорит: «Знаешь, пап, я сначала подумал, что ты мне все это так настойчиво выговаривал только потому, что хотел оказаться правым. А потом я вдруг осознал: «Нет. Нет! Только не папа! Дело совсем в другом».

Я, юный, не в меру бестолковый в науках и в меру толковый в игре на гитаре. Мне шестнадцать лет. Я студент, – о чудо! На факультете «промышленное и гражданское строительство», – не то чтобы по собственной воле туда попавший, но о какой воле можно говорить, когда «в груди пожар, в голове фокстрот»29 (в моем случае, конечно, рок, а не фокстрот, и пожар, разумеется, больше от портвейна). Перед концертом (живая дискотека под нашу живую музыку в актовом зале общежития) мы, я и моя первая любовь, повздорили. Я стою на сцене, играю и что-то пою, все танцуют «медляк». Вдруг ощущаю, что на меня кто-то пристально глядит. Вожу глазами по залу и никого не замечаю за этим. Потом поворачиваю голову от микрофона во время проигрыша, и вижу ее, стоящую в сторонке у стены и смотрящую на меня. Не помню, что было дальше, но, кажется, концерт на этом закончился.

Мы с ней стоим на балконе общежития. На улице бушует весна. У меня в руках акустическая гитара, на верхней деке приклеен автограф Макаревича, я что-то там бренчу по струнам. Она, задумчиво глядя вдаль, говорит: «Слав, знаешь, мне кажется, что ты музыку и эту гитару любишь больше чем меня». Я перестаю играть, снимаю ремень с плеча и молча, со всего размаху швыряю гитару вниз с восьмого этажа. У девушки в глазах ужас. «Ты убийца!» – кричит она и несется вниз по лестнице. Вот и пойми их после такого! «Трудный народ, эти женщины!30»… Гитару клеил потом недели две.

На закате нашей первой любви, во время каникул, – ее каникул, я к этому времени покинул данное место учебы, – (трудно себе вообразить, но сотовых телефонов, электронной почты и компьютеров тогда еще не было) я решил поехать к ней. Мне семнадцать лет. Я знал только название ее поселка. И помнил, что она с подругой в субботу вечером ходит на дискотеку. У меня в руке магнитофон «Весна-306», а в кармане три рубля с мелочью. На мне джинсы, рубашка и кроссовки. Какими-то поездами, сплошь покрытыми угольной пылью Донбасса, и автобусами, сделанными раньше, чем они были изобретены, я добрался до места назначения, пошел в сторону громкой музыки, благополучно миновал безмерно удивленно смотрящих на меня представителей местной рабочей молодежи (их было человек двенадцать, и как мне удалось выжить следует спросить у Ангела-хранителя, видимо), и увидел ее, идущую навстречу. Тут она увидела меня, остановилась как вкопанная, закрыла глаза, потрясла головой из стороны в сторону, потом снова открыла. Мы обнялись, а мир… мир замер, и ждал. Рабочая молодежь тоже. Дальше помню только, что мы гуляли до глубокой ночи, а после прощания я, на площади рядом с закрытым автовокзалом, лежа на скамейке, под утро, жду первого автобуса и беседую с дедушкой-сторожем о возможности существования жизни на других планетах. Дедушка оказался тем еще космологом. Когда я вернулся в отправную точку и шел пешком до остановки, было утро, светило солнце, пели птицы, а из магнитофона лилось: «Я сюда еще вернусь, мне бы только выбрать день»31. Я был счастлив. Не пришлось вернуться. Это была последняя наша теплая встреча. После только холод и лед.

«Я помню все» – говорила она мне спустя сорок лет. А когда я спросил, помнит ли она, что во время нашей глубоко осенней встречи, она сказала что у нее другой парень. Она немного смутилась и ответила: «Мне кажется, что я тогда это специально придумала, ведь ты меня не позвал с собой». Мои слова о том, что я звал ее единственным доступным мне тогда способом (с учетом обстоятельств, которые я еще не умел менять) – просьбой подождать – остались без ответа. Ну, я уже вспоминал Азазелло.

Во время службы в Советской Армии, глубокой ночью, мы (я и два моих сослуживца, – тогда казалось, что друзья) в недрах здания киноклуба, в служебной комнатушке, играем в преферанс. Томная тишина и густые клубы табачного дыма. Шуршат карты при раздаче, все в них сосредоточенно всматриваются, распределяют по мастям. «Раз» – говорит Вадим. «Два» – говорю я. Игорь Кучиев, третий играющий, осетин, красавец, степенно кладет сигарету в пепельницу, и слегка кивая головой произносит: «Господа, я вижу, что здесь собрались серьезные люди. Три» – у всех на лицах сдержанные джентельменские улыбки. Мужики – это дети крупного размера.

Там же, – не в клубе, а в Советской Армии. После первых двух недель службы, со сбитыми в кровь ногами после бесконечных кроссов, я дежурю в наряде по столовой и сижу напротив громадной, более метра в высоту, горы металлической посуды, оставшейся после ужина батальона. Смотрю на немытую посуду, которую именно мне и предстоит помыть, и думаю: «Обязательно наступит тот момент, когда я буду дома, когда все это закончится, я буду сидеть на лавочке, и вспоминать, как я смотрел на все это и думал, что оно никогда не закончится». И момент наступил. Я отслужил два года, сидел на лавочке возле своего дома и вспоминал. И мне было девятнадцать лет, целых семь дней оставалось до двадцатилетия.

В учебный батальон подготовки сержантского состава с «официальным визитом» приезжает главнокомандующий ракетными войсками стратегического назначения генерал армии Толубко. Лето. На территории батальона бессмысленный и беспощадный аврал. Учитывая время года, сугробы в белый, а листву в зеленый цвета красить не пришлось. И, тем не менее, тротуары вымыты мылом и щеткой, окна учебных корпусов блестят так… ну, сами можете себе представить как. Весь личный состав в казармах. Последние минуты. Открываются ворота и въезжает черная «Волга». А в это время два угнетенных подготовкой курсанта не успевают выполнить боевую задачу по перемещению стола (обычного стола) из одного учебного корпуса в другой. Они его волокут по тротуару, соединяющему корпуса и проходящему мимо штаба батальона. Как только два бойца слышат команду дежурного офицера «Батальон, смирно!», немедленно ставят стол прямо посреди тротуара и исчезают в ближайшей казарме. Куда сначала должен пойти главком? Конечно, в штаб. Сопровождаемый свитой более чем из двадцати генералов (включая начальника полигона) и полковников, большой человек неспешно идет по той самой тщательно отмытой дорожке. Подходит к столу, останавливается, вселенная замирает, и только тихий звенящий стрекот воображаемого звездопада с офицерских погон сопровождает эту сцену. Несколько секунд главнокомандующий стоит, после чего героическим броском величественно обходит стол и движется дальше. Процессия присоединяется. Проверка продолжается. Удивительно, но все остались при своих звездах.

Там же, – вы понимаете. Во время учебных занятий по метанию гранаты Ф-1 (учебной, без заряда основного взрывчатого вещества, но с установленным запалом) нам с Вадимом удается стащить с полигона один целый боевой запал и иглу накалывания. Наша учебка находилась в, не побоюсь этого слова, живописном месте военного городка. Везде деревья, тишина, на улице весна, суббота, вечер. Почти все офицеры разошлись по домам. Рота на ужине. Какой нам ужин, когда есть такое? Мы, два сержанта, – я и Вадим, который не просто сержант, а еще и сержант перед увольнением в запас (а это страшный человек, доложу я вам!), – тщательно просканировав внимательным взором окрестности и не обнаружив ничего подозрительного, укрываемся в открытой курилке учебного корпуса, прикрепляем с помощью пластилина накольник к капсюлю запала и бросаем нехитрую конструкцию на бетонную плиту. Долбануло так, что мы рванули с места в карьер, не сговариваясь. Потом, когда все случилось, я у Вадима спрашиваю: «Скажи, а ты о чем думал, когда мы с тобой бежали?». А он отвечает: «О том же, о чем и ты! Я думал, что если так грохнул первый капсюль, что будет, когда закончится замедление?». Замедление, как и написано в РД, закончилось через три с небольшим секунды. Второй взрыв был слышен, кажется, даже возле главного штаба полигона. Но мы к этому времени уже подбегали к столовой и с непринужденным видом заходили через черный ход. Мастера интриги, что сказать. Кто же мог подумать, что дежурным офицером по батальону в эту ночь останется комбат? После ужина, – совершенно непонятно почему, – наш командир батальона, подполковник Щербина, выстроил всех на плацу и в полном молчании, в абсолютной тишине, ходил среди вытянувшихся в струнку по стойке «Смирно!» курсантов и сержантов, и внимательно, я бы даже сказал, душевно вглядывался в глаза каждого. Ни один мускул не дрогнул на лицах! В понедельник, после развода офицерского состава, всех сержантов роты выстроил в казарме наш капитан Носов, заместитель командира по боевой части (так уж получилось, что именно «в его смену» сперли запал – он руководил учебными занятиями по метанию гранаты) и попробовал повторить гипнотические действия комбата. Но при это он говорил. Мягко, вкрадчиво, даже как-то излишне лениво и вымученно (видимо, досталось ему крепко, хотя как знать – он и по жизни был тем еще флегмой). «Я же знаю, кто это сделал. Но вы же не сознаетесь даже под пытками. И что мне с вами делать?». Командир роты майор Тельников молча наблюдает за спектаклем со стороны. Улыбается, как довольный кот, объевшийся сметаны. Отделались кроссом на шесть километров в полной выкладке.

И последнее из армейского, о кроссах. Я еще курсант, и у нас «учения». Наш взвод изображает диверсионную группу, которая, по легенде, замаскировавшись, должна ожидать приближения «основных сил», чтобы их атаковать стремительным домкратом. Как оказалось, нам, диверсантам, для этого на место «театра военных действий» нужно прибыть раньше. Погодные условия – чудо! Мороз градусов двадцать, ветер и снег. Степь. Мы бежим к «месту дислокации». Для того чтобы сидя в засаде (а это, для тех кто понимает, аналог стрелкового окопа для стрельбы лежа, наспех вырытый в глубоком снегу) мы, не приведи господи, не околели от холода, каждого упаковали в зимний танковый комплект верхней одежды. Масса его составляет около пятнадцати килограммов. И еще по мелочи: автомат, боекомплект (два рожка с холостыми патронами), противогаз, лопатка, ОЗК. Флягу разрешили не брать. Видимо, побоялись за фляги. Бежали мы, как казалось, вечность. После первого часа умопомрачительного передвижения у меня в голове осталась только одна мысль: «Господи, если ты там есть, пожалуйста, сделай так, чтобы я упал прямо здесь и умер!». Наверное, кто-то сверху хохотал, наблюдая за этим представлением. Но ничего, добежали, окопались, напали, постреляли, нас, разумеется, обезвредили, и пленными (автомат, сволочи, заставили нести все-же) отконвоировали в часть. Шагом! Спасибо и на этом.

Я закончил первый семестр философского факультета, приехал зимой на каникулах к своему неизменному другу Сашке и мы вместе с ним отправились к моему первому учителю философии и нашему первому взрослому собутыльнику, легендарному преподавателю научного атеизма, кандидату философских наук Юрию Васильевичу Тарасову. Он буквально зажегся, как увидел нас на пороге. Мы долго беседовали о том и о сем, он, с серьезными глазами и ехидной улыбочкой, – как всегда, впрочем, – говорит, что так и знал, что я поступлю, буду учиться философии и что он очень мной гордится. И в один момент он перестает усмехаться, смотрит в сторону кухни, и произносит тихо, чтобы не услышала его жена: «Вы для меня как луч света в темноте, как глоток воздуха», а из его глаз текут слезы. Я тогда не осознал всего его переживания, а через совсем непродолжительный промежуток времени он умер. Мы так и не узнали, где его похоронили.

Один из экзаменов на философском факультете по окончанию первого курса проводился по дисциплине со скромным названием, – вот неожиданность, – история древнегреческой философии. Предмет читала наша широко известная в узких философских кругах, заслуженный преподаватель, доктор философских наук, профессор Комарова Вера Яковлевна. Женщина за семьдесят (простите, но про нее нельзя сказать, что она была бальзаковского возраста). Экстравагантная, в меру элегантная (мера обусловлена крупной физической конституцией), совершенно не стесняющаяся своей глубокой седины, великолепная Вера Яковлевна была грозой философов-первокурсников. Особенно на специальном курсе древнегреческого языка. Ей уже было непросто нам, бестолочам, все рассказывать и объяснять, но, несмотря на то, что Вера Яковлевна быстро уставала, она горела философским огнем изнутри (о Кастанеде она не слышала). Один из моих однокурсников Володя Макашов сдает ей экзамен и по окончании его рассказывает: «Представляете, мне попалось в билете учение Аристотеля о четырех причинах! А я до них вообще не дошел! (к слову, из всех вопросов курса этот относился к пятерке самых сложных). Я сажусь, начинаю рассказывать (снова к слову, голос у Володи монотонный до изнеможения, речь размеренная, негромкая, почти бормотание) что-то и вдруг вижу, что Вера Яковлевна засыпает. Я, не меняя интонации, понес какую-то околесицу, слегка разбавляя ее привычными именами типа Демокрит, Фалес, Протагор, Гераклит… и так я ее убаюкивал сорок минут. Вдруг кто-то громко открыл дверь, Вера Яковлевна встрепенулась, а я закончил словами «из всего сказанного с необходимостью следует признать, что учение Аристотеля о четырех причинах является краеугольным камнем не только его философии, но и всей древнегреческой философской традиции». Она покивала головой, и говорит: «Ну что же, товарищ Макашов, я думаю, это твердое «хорошо».

Мы, молодые и глупые студенты, почти окончившие первый курс философского факультета, были убеждены в том, что наши мощные и проницательные умы четко представляют себе план действий власть предержащих (или объективные причины отсутствия такового), и мы, конечно, как никто другой, можем на это повлиять во благо нашей Родины, в столь трудный для нее час. Так или иначе, на оперативной сходке инициаторов социальных перемен, которая состоялась нелегально в нашей комнате общежития на улице Шевченко Васильевского острова, было принято единогласное решение провести митинг в защиту перестройки («как дети малые, ей богу»32). И не где-нибудь, а на Дворцовой площади у подножия Александровской колонны. Сказано – сделано. Красными фломастерами написано на плакатах «Лигачев, ты не прав!», «Ельцин за народ!» и еще некоторое количество всякой несусветной белиберды. Мы идем многочисленными стройными рядами (человек двадцать, не больше) с Васильевского острова (от здания факультета) через Дворцовый мост на место предполагаемой исторически значимой тусовки. Перед нами непрерывно, постоянно пытаясь сбить нас с верного пути и причитая жалобно «ребята, пожалуйста, не нужно этого делать, давайте все обсудим в узком кругу», семенит первый секретарь парткома факультета. Шутка ли? В наших рядах только три девушки не были членами Коммунистической Партии Советского Союза, а все остальные участники похода – были! Но нас не свернуть! Под руководством верного соратника, студента отделения политологии, Володи Иванова, мы пришли. Кто-то из нас толкал речи, народ вокруг постепенно собирался и внимательно слушал, некоторые аплодировали (как нам потом деликатно пояснили, большинство слушателей были сотрудниками КГБ в штацком). На дворе была весна тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года. Все закончилось триумфально. Приехал автобус с надписью «600 секунд» и тогда я впервые увидел А.Г.Невзорова. Он к нам так и не вышел, только отправил оператора снять наши героические лица на камеру. Мы удостоились примерно тридцати секунд из шестисот в ежедневном выпуске. Ах, да. Триумфально – это значит без мордобоя и арестов. Мы все чинно возвратились в  Alma mater. А через пару дней нашему героическому командиру предстояло сдавать экзамен по дисциплине «История международного рабочего движения» великому и могучему профессору философии Гутторову Владимиру Александровичу. Необходимо сказать, что данный персонаж наводил неподдельный ужас на студентов отделения политологии (меня спасло от его праведного гнева только то, что я учился на отделении философии). Чего стоили, например, вопросы, которые он задавал студентам на экзамене: «Скажите, а как звали собаку Адольфа Гитлера?» или «Перечислите, пожалуйста, поименно генералов, участвовавших в Великой Французской революции». Согласно студенческим преданиям, профессор никогда не читал лекции по конспекту, и даже в конце занятия, приводя список литературы по теме, писал имена авторов и названия произведений наизусть на русском, английском, немецком и французском языках. Володя перед экзаменом дрожал, так как по его словам, он не знал ничего. Общеизвестно, что революция требует жертв, в том числе жертв временем подготовки к экзамену. Но, как и на Дворцовой площади, боец смело пошел в пекло, осознавая, что предстоящая ему речь будет значительно отличаться от произнесенной на Дворцовой площади. После мучительно долгих попыток выдавить из себя в процессе подготовки ответы на вопросы, пестрившие в билете незнакомыми терминами и именами, он обреченно, но гордо, пошел отвечать. Сказать по билету страдалец ничего не успел. Профессор, неопределенным жестом не дав Володе открыть рот и пристально глядя на него, спросил: «Простите, а позавчера, это не Вы ли участвовали в митинге на Дворцовой площади?». Володя осознал: это конец! Но смелость города берет, и он тихо, но твердо ответил: «Да, я там был». Богоравный Владимир Александрович Гутторов (удовлетворенно потирая руки) спросил его фамилию. Потом нашел в стопке нужную зачетку, начертал в ней «отлично», залихватски расписался, то же самое сделал в экзаменационной ведомости, отодвинул документы подальше от обалдевшего студента, и заговорщицки произнес: «Пожалуйста, расскажите, что там было? Только во всех подробностях!». Володя сдавал этот экзамен около часа. О результате сказано выше. Слава революционерам!

Такое уж было время, что на философском факультете начиная с третьего семестра для всех студентов было свободное посещение занятий. Это не значит, что учащиеся мигом перестали посещать лекции и семинары! – только не на философском! Но некоторые предметы и специальные курсы немного потеряли в числе своих слушателей. Такие сложные отношения случились и у меня с предметом «История марксистско-ленинской философии». Странно, конечно, но впервые преподавателя в лицо я увидел на экзамене. Какую ахинею читал великовозрастный доцент в процессе курса мне удалось узнать у студентов-старшекурсников, которые после «краткой исторической справки» и четкой дефиниции, что препод «марксист без шанса на пробуждение», меня обнадежили и наставили: «Главное, по вопросу отвечай то, что тебе кажется он хочет услышать». Не строго определенное напутствие, но уж, какое есть. Когда я сел к нему за стол напротив, экзаменатор, глядя на меня с удивлением, спросил: «Простите, а Вы кто?». Я представился, сказал, что студент, а на его ехидную инсинуацию по поводу моего присутствия на лекциях ответил, что де, у нас ведь свободное посещение. «Ах вот как? – сказал он, сочувственно кивая головой. – Тогда, пожалуйста, ответьте на следующий вопрос: почему социализм неизбежен?». Я, следуя стратегическим указаниям старшекурсников, будь они трижды прокляты, начал говорить о том, что верхи не могут, а низы не хотят, что пролетариату нечего терять, кроме своих цепей и общность жен при капитализме существовала всегда, по меткому замечанию авторов текста «Манифеста коммунистической партии». Он слушал, постепенно багровея от внутреннего негодования, а потом резко меня прервал вопросом: «Да что вы такое говорите? В магазинах мыла нет, а вы мне ту про диктатуру пролетариата!». Моему удивлению не было предела. Перефразируя Данте, который говорил «С тех самых пор и стал я другом змей»33, я скажу, что с тех самых пор я на́прочь перестал верить старшекурсникам. Хотя, может именно это они имели в виду, – то, что произошло далее. Я спросил: «Так Вам правда нужна? Простите, я не понял сразу!», а после его утвердительного ответа минут тридцать я излагал, как можно понимать, что такое социализм и с каких сторон можно смотреть на историческую неизбежность в контексте метафизического, диалектического и общечеловеческого понимания. Доцент таял от удовольствия, как мороженое на солнце, медленно, но исторически неизбежно. Когда я закончил, он меня отпустил с оценкой «хорошо». Оказалось, мы не сошлись во мнениях по существу заданного вопроса, что, собственно, не повлияло на качество диплома.

Чрезвычайно деликатный, скромный и умиротворенный доктор философских наук, профессор кафедры логики Серебрянников Олег Федорович читает нам, студентам философского факультета, лекцию по математической логике. В процессе своего монолога на широкой четырехсекционной доске он выводит формулы, выстраивает схемы доказательств и рисует при необходимости круги Эйлера, чтобы до нас лучше и нагляднее дошло. Тишина в аудитории абсолютная, только голос Олега Федоровича и шуршание мела по поверхности доски. Лектор, оторвавшись от начертанного, подходит к окну и рассеянно смотрит куда-то. Проходит минута, две, десять, двадцать. В аудитории ни слова и ни звука. Ни намека на раздражение адептов, жаждущих знаний. Олег Федорович вздрагивает, как будто проснувшись, поворачивается к доске, внимательно на нее смотрит, и тихо произносит: «Простите, кто это написал? Тут бо́льшая часть изложена неверно!» и стирает половину написанного. Студенты, без единого вздоха, с пониманием, перечеркивают в конспектах часть, соответствующую только что стертой с доски, и начинают писать снова за профессором. Ничего необычного. Просто лекция по логике великого Олега Федоровича.