Пограничье двух миров

– Ну что, Алёшка, когда женишься уже, а? – толкает меня в плечо Митька. – Ты, смотри, все разом обзавелись семьями, а ты – в холостяках.

Он был на год младше меня, уже с двумя детьми – сыном и дочкой.

– Подожди, дай жену выбрать, – отвечаю я, смеясь. – А то с твоей удачей – разведусь через год.

Смеялись все. Бывало, я злился. Не любил, когда лезут в душу. Но в этом был дух нашей команды – озорной, тёплый, живой.

Капитан стоял у края палубы, наблюдая за всем с лёгкой улыбкой.

– У каждого своё время, Алеша, – сказал он тогда. – Любовь – не лотерея. Это якорь. Когда найдёшь свою гавань – поймёшь.

Он посмотрел на меня и добавил:

– Жениться не спеши, но и не упускай тех, кто может стать твоей судьбой.

Это прозвучало тогда почти философски, а сейчас, сквозь боль и слабость, – как завещание.

Когда рассвело, я проснулся весь в поту. Сердце билось медленно, но ровно. Казалось, я провалился куда-то и оттуда вернулся. Снаружи уже был день. Через щель в стене сарая пробивался мягкий свет. Пахло землёй, дымом, и рисом, который варили где-то неподалёку.

Я приподнялся на локтях. Всё болело, но уже не жгло. Голова прояснилась. В груди что-то защемило – не от боли, от тоски.

– Братцы… надеюсь, вы живы, – прошептал я. – Мы ещё поднимем чарку… И выберемся отсюда вместе.

Я закрыл глаза и задержал дыхание. Впервые за долгое время я почувствовал не страх, а решимость. Если я выжил – значит, не зря. Если я помню лица своих друзей – значит, не всё потеряно.

И, как сказал отец когда-то:

"Пока в тебе есть дыхание – ты не сломлен. А если сердце знает, куда идти, то даже из самой тьмы найдёшь дорогу домой."

Прошло, может, час, а может, два, когда в тёмный сарай, залитый запахом сена, пыли и крови, вошёл он – тот самый господин. Теперь я знал его имя. Хатамото Кентаро. Его фигура заполнила проём двери, а за ним следом вошли двое – не женщины, как я ожидал, а мужчины, его слуги. Один плотный, с гладко выбритым затылком, другой пониже, с узкими глазами и постоянной полуулыбкой, от которой по спине ползла дрожь.

Кентаро что-то бормотал себе под нос, глядя на меня, будто оценивал скотину на базаре. Его смех, глухой, словно срывающийся с глубин горла, прозвучал особенно жутко в тишине. Он говорил быстро, жестикулируя, и вдруг резко ткнул пальцем в мою сторону. Слуги моментально ринулись ко мне.

– Да что вы творите, твари! – прохрипел я, пытаясь отбиться, но сил было меньше, чем у старого кота.

Меня схватили за плечи и начали стаскивать рубаху. Моя старая, морская, вся изорванная и пропитанная кровью ткань, прикипела к ранам на спине. Когда они начали драть её с меня, я закричал. Господи, как же я закричал. Казалось, будто с меня живьём сдирали кожу. В глазах темнело, а в груди клокотала бессильная ярость.

– За что… вы… – выдавил я сквозь зубы, сжав кулаки, – вам… это… надо?!

Один из слуг, усмехнувшись, схватил меня за плечо и повернул спиной к господину. Тот подошёл ближе, оглядел мои шрамы, прищурился, как художник, оценивающий мазок кисти, и хмыкнул. Протянул одно слово, короткое, резкое, – и тотчас слуги потащили меня наружу.

– Пусти, скотина! – я захрипел, сопротивляясь, – я подданный Российской Империи, мать вашу!

Меня не слушали. Меня не понимали. Меня тащили как животное.

Улица ослепила солнцем. Жар обрушился на моё тело, как плеть, а земля под ногами вдруг показалась очень далёкой. Я не стоял – я висел между ними, как старый мешок. Меня бросили на землю лицом вниз, не заботясь, жив я или уже сдох. Мокрое сено прилипло к коже.

Плеск воды ударил, как пощёчина. Кто-то вылил мне на спину ведро холодной воды – прямо на раны. Я завопил так, будто по мне прошлись ножом. Служанка – теперь уже женщина, высокая и молчаливая, стояла с пустым ведром в руках. Лицо её не выражало ни жалости, ни злобы. Просто равнодушие.

– Зачем вам это всё?! – закричал я, – зачем издеваться? Вам что, нравится смотреть, как человек страдает?!

Никто не ответил. Меня ополоснули ещё раз, быстро, грубо, и потом стали одевать – в странные, грубые одежды, шитые из местной ткани. Штаны, куртка с запахом, тканые носки. Я чувствовал себя не человеком, а капустой – столько слоёв на меня нацепили. В этих тряпках невозможно было двигаться, но, может, в этом и был смысл – чтобы я не убежал, чтобы чувствовал, как туго затягивается петля.

Когда всё закончилось, я тяжело дышал, смотрел в небо и думал. Думал о родителях. О брате. О капитане. О наших шутках на корабле, об утреннем чае, о солёных ветрах над палубой. Думал о доме. Потому что если перестану – сломаюсь. А я не позволю себе сломаться.

Пусть они думают, что я слаб. Пусть издеваются, но я выживу. Найду своих. Вернусь домой. Во что бы то ни стало.

Прошла неделя.

Сарай – это был не просто хлев с сеном, это стало моей камерой выздоровления, тюрьмой, и в каком-то смысле – местом переосмысления. В первые дни я почти не двигался. Лежал на боку, укутавшись в старый грубый плед, который оставили у порога. Тело ломало, кости ныло, и каждый вдох отдавался в ребрах, как удар. Но хуже всего были ночи.

Каждую ночь как по расписанию: температура, бред, пот. Я просыпался в холодном поту, дрожа, будто снова оказался в той ледяной воде. Глаза закрываешь – а перед тобой снова шторм, треск мачт, крики людей. Или палуба в Сахалине, наши шутки и разговоры, и голос моего товарища Ивана:

– Ну шо, Алешка, когда ты уже женишься? Уже у всех по двое, а ты как матрос без якоря!

Иногда мне казалось, что я смеюсь во сне. А потом резко – пустота, боль, и я снова в этом вонючем сарае, где даже мыши со мной не делились теплом.

Когда немного окреп, мне позволили выходить на двор. У дверей, как часовой, стоял один из самураев – сутулый, молчаливый, с вечно прищуренными глазами. Я звал его про себя “Дровосек”, потому что, когда первый раз попытался выйти за ворота, он без особого предупреждения так стукнул меня рукоятью меча по затылку, что я чуть не обнял землю в обмороке.

Я пробовал заговорить с ним – больше для себя, чем в надежде, что он поймёт.

– Ты хоть знаешь, где мои товарищи? – спросил я однажды, прислонившись к забору и глядя на рисовые поля.

– Они такие же живые, как ты, или уже кормят рыб? —

Он молчал, как камень. Даже не моргнул.

– Я бы и тебе рассказал, каково это быть выброшенным на берег, – продолжал я. – Но думаю, ты и сам знаешь, каково быть чужим на чужбине. Хотя, может, ты просто не хочешь со мной говорить. А может… просто не умеешь.

Он тогда глянул на меня чуть вбок, почти как человек, и… дернулся уголок губ. То ли усмешка, то ли просто тень ветки упала.

Я каждый день ходил вдоль забора, как пес в вольере. Выглядывал сквозь щели – смотрел на деревню. Люди жили своей жизнью. Работали, хлопотали. Женщины в халатах, которые напоминали мне штофы для вина, метались по двору с тазами, приносили воду, стирали, готовили. Однажды, проходя мимо, я сказал одной из них:

– Ну вы тут как жучки, шустрые. Чего бегаете, как будто в последний день живёте?

Она ничего не поняла, конечно. Ухмыльнулась. И вдруг показала на меня пальцем, будто говорила другой служанке: “Смотри, опять этот чужак что-то бормочет.”

Иногда я нарочно громко болтал сам с собой, чтобы не чувствовать себя одиноким.

– Папка, если бы ты видел меня сейчас… – говорил я, глядя в небо. – Помнишь, ты говорил: “Сынок, если тяжело – стисни зубы, но дух не роняй. Не мужик тот, кто себя жалеет.” Вот и не жалею. Хоть и больно, как черт ногу сломит.

Я представлял, как они ждут меня дома. Мама с пирогами, отец с ухмылкой, брат… И пусть это был самообман, но он спасал. Он держал.

И всё же, чем больше я наблюдал за их бытом, тем яснее понимал: это не просто дикий народ. У них был порядок. Строгий, даже жестокий, но порядок. И если я хочу выжить и выбраться – надо понять, как всё тут устроено. Узнать клан. Узнать, кто они такие. И дождаться шанса.

Шанс обязательно будет.

Прошла неделя. Я начал понемногу приходить в себя. Раны зажили, но душа всё ещё болела. Каждое утро я садился у двери сарая, подставляя лицо солнцу, будто ловил тепло с родины. И вот в одно такое утро, как только день начал разгонять утреннюю прохладу, он снова явился.

Господин. Хатамото Кентаро.

Он вошёл уверенной походкой, как хозяин в стойло к лошади. За ним следовал тот же стражник, что всегда дежурил у двери. Кентаро сразу начал жестикулировать, говорить на своём языке, будто я должен всё понять с полуслова.

Я смотрел на него, как на фокусника, пытаясь выловить хоть какую-то логику в его словах.

Он махнул рукой в сторону и громко крикнул:

– Кикоэру ка?!

Стражник моментально откликнулся, наклонив голову:

– Хай!

Кентаро снова что-то сказал ему, коротко, как приказ. Стражник быстро подошёл ко мне, схватил за локоть и стал поднимать на ноги. Я встал, хотя и не понимал, что происходит.

Он указал на себя и произнёс чётко, стараясь, чтобы я услышал:

– Ваташи ва Хатамото Кентаро десу.

Затем показал на меня и, чуть замедлив речь, спросил:

– Аната но намаэ ва нан дес ка?

Он повторил всё то же самое ещё раз – на себя, на меня, снова слова, снова жесты. Наконец, до меня дошло. Он спрашивал моё имя.

Я ткнул пальцем в грудь и сказал:

– Алексей.

Потом показал на него, как он делал, и повторил:

– Хатамото Кентаро.

Он улыбнулся впервые с момента нашей встречи. Как будто что-то в его голове щёлкнуло, и он почувствовал, что контакт установлен.

– А-ле-сей, – проговорил он по-русски с трудом, растягивая гласные. – А…ле…сей.

– Ну хоть не “Алуксай”, – буркнул я себе под нос.

Он кивнул, довольный, и что-то сказал стражнику. Тот тоже заулыбался – по-своему, не глазами, а глазами-на-стороже. И я вдруг понял, что, может быть, впервые здесь я для них стал не просто вещью или диковиной, а человеком с именем.

Мелочь. Но для меня – как глоток воздуха после шторма.

Я всё ещё был их пленник. Всё ещё не знал, где мои люди. Всё ещё не мог вырваться за ворота. Но теперь у меня было имя. Они знали, как меня звать. А значит, я не растворился в их мире бесследно.

И это уже было началом.

Я не знаю, сколько времени прошло с тех пор, как меня сюда притащили. Иногда мне кажется – неделя, иногда – целая вечность. Дни текут медленно, как рисовая каша в миске, что дают мне по утрам. Всё одинаково, однообразно, и от этого становится только тяжелее. Но я понял одно: чтобы выжить, мне нужно понимать, что происходит вокруг. А значит – учить их язык.

Сначала я просто ходил по двору, как молчаливый шпион, прикидываясь заинтересованным пленником. Прислушивался к разговорам, наблюдал, как они говорят, какие слова используют, как двигаются. Пытался понять, какое слово за какой жест отвечает. Иногда даже сам пробовал повторить.

Когда одна из служанок наклонилась к миске и сказала:

– Гохан ,

я тихо повторил:

– Гохан… Это значит «рис»?

Потом услышал, как кто-то звал другую:

– О-хаё ,

я догадался – утро. Утро, значит, по-японски Охаё … Забавно. Как будто здороваешься с овсянкой.

Я начал складывать эти словечки в голове, как кубики. Повторял их про себя, пока не запоминал. Иногда даже рисовал их в пыли на полу сарая, чтобы хоть как-то визуализировать.

Со временем, я стал подходить к служанкам, стоящим у крыльца, и пытался завести разговор.

– О-хаё! – говорю, радуясь, что помню хоть одно слово.

Они хихикают, пряча лица в рукавах.

– О-хаё, А-ре-се-ю, – передразнивают, неправильно выговаривая моё имя.

– Алексей, не аресю, – поправляю. – Ну хотя ладно, пойдёт. А как будет "кошка"?

Они переглядываются.

– Нэко.

– Нэко? – Я смотрю на одну из них. – Ты нэко?

Они смеются, убегают в дом. Я улыбаюсь. Ну хоть немного весело.

Стражник у ворот, вечно молчаливый, как тень, которую назначили за мной следить, вёл себя по-другому. Он был как камень. Хоть что делай – не шелохнётся.

– Слушай, – говорил я ему, подходя ближе, – а ты хоть когда-нибудь улыбаешься? У тебя вообще есть душа или ты статуя?

Он не отвечал, только поправлял меч на поясе.

– Вот именно, – кивал я. – Даже статуя хоть что-то пищит, а ты молчишь… Мучение, а не охрана.

Каждые пару дней заходил господин Кентаро. Иногда – в сопровождении стражи, иногда – один. Он приносил с собой странные, пузатые фляги из тёмного фарфора – потом я узнал, что так подают сакэ. Похоже, он не просто хотел на меня посмотреть, а пытался… обучать. Или развлекаться.

– Вода, – говорил я.

– Вода, – повторял он, смешно корча губы.

– Мизу, – говорил он.

– Мизу, – повторял я.

– Я есть Алексей.

– Я есть А-ле-сей, – старался он.

– Нет, не "я есть", просто "я Алексей".

– Я просто, – повторил он с гордой миной. Я рассмеялся.

– Ну хоть "Алексей" выговорил.

Мы сидели у стены сарая, он наливал мне сакэ в небольшую керамическую чашу – токкури , кажется, они назывались те бутылки. Я пил осторожно: крепкое, обжигающее, но вкусное. Он пил легко, как воду, и смеялся над чем-то своим.

Я не понимал, что смешного, но смеялся с ним. Потому что это был, наверное, первый раз за всё это время, когда я чувствовал себя хоть немного… человеком.

Мы смотрели друг на друга, как два зверя из разных зоопарков, которых случайно посадили в одну клетку. Но между нами появлялась тропинка. Кривая, запутанная – но тропинка.

И пусть я всё ещё жил в сарае, всё ещё не знал, где мои друзья, не знал, как выбраться… я чувствовал, что потихоньку прорастаю в эту почву. Не чтобы остаться. А чтобы выжить. Чтобы однажды встать, вспомнить всё, и найти дорогу домой.

День выдался солнечный. Неожиданно. Всё вокруг будто прояснилось – и небо, и настроение. Я сидел у забора, греясь, как уличный кот. Вдруг меня позвал слуга – пальцем показал: мол, иди за мной.

Я пошёл. А что делать? Может, еду дают. Может, убивать собрались – уже всё равно.

Ведут меня не к сараю, не к Хатамото, а в сторону дома. Я напряжён. Мы обошли внутренний двор, миновали какой-то палисадник, и тут дверь раздвинулась, и меня – в баню . Ну, не русскую, конечно. По-японски она называется офуро . Пар, тишина, тёплый запах дерева и… женские голоса .

Я застыл на пороге, как пень в мороз.

Там внутри – две молодые служанки. Одну я уже видел раньше, другая – новая. Обе в лёгких халатах, волосы заколоты, лица свежие. И обе смотрят на меня как на медведя, который случайно забрёл в  парикмахерскую.

– Ой!  – воскликнула одна.

– Хи-и!  – вторая прикрылась полотенцем.

Я начал пятиться, как герой трагикомедии.

– Простите! Простите! Я не знал! Меня привели! Это всё Кентаро, он злой, у него юмор такой!

Служанки заулыбались. Та, что постарше, говорит что-то на японском и смеётся. Я ничего не понимаю, но чувствую: смеются не злобно , а будто развеселились. Потом обе хватают ведро, машут руками – иди, мол, раздевайся! Мойся!

Я стою как дурак.

Потом понимаю – баня для меня . Они будут помогать. Служанки. В бане.

Мужики, если бы вы знали, как сложно выглядеть достойно, когда ты весь в пыли, шрамах, с головой, как репа, и в одежде, которая пахнет как сарай после дождя.

Но выбора нет. Раздеваюсь. Спиной. Медленно. Очень медленно. Как будто на минном поле.

– Они же не издеваются надо мной? Это что, проверка?

Пока я терзался морально, одна из них плеснула ведро воды – и всё, мысли закончились. Осталась только холодная реальность .

– Сугои, сугои!  – говорила младшая служанка, теребя мои волосы, а я сидел, скрючившись на корточках, и чувствовал себя бульдогом на выставке котят.

Они мыли мне голову. Да-да. МЫЛИ. Мне. Голову. Я, моряк с Сахалина, привыкший пахнуть запах сожжённого дерева и солью, теперь сижу в деревенской японской бане, как на картинке, и две девушки трут мою голову рисовой пенкой, а одна говорит:

–  Але…Сей…сам…тё…икемэн!

(Потом, спустя время, я узнал: это значит "красавчик"…)

Я краснел. Не знаю как, но краснел.

После бани мне дали чистую, хоть и простую одежду – лёгкий хлопковый кимоно. Я вышел из дома и вдруг услышал, как одна из девушек крикнула в спину:

–  Алексе-эээй!

Я обернулся.

Она показала мне язык.

– Вот же лисичка восточная… – пробормотал я. – Или это у них так принято?

С тех пор я стал чаще захаживать в угол двора, ближе к бане. Вдруг снова позовут? Вдруг у них это, вроде, традиции – мыть чужаков?

Да и после этой бани я как будто стал чуть ближе к ним – не только телом, но и как человек. Пленник уже не враг, а что-то вроде странного гостя, над которым можно пошутить, но которого моют, кормят и даже зовут по имени.

Мне начали позволять выходить во двор чаще, а иногда даже проходить вдоль задней стены дома. Конечно, всегда под присмотром моего любимого охранника – молчаливого самурая с выражением бревна .

И вот однажды я заметил: за забором, в нескольких шагах от меня, движение .

Дети. Несколько голов, чёрные чёлки, тонкие пальцы, цепляющиеся за край досок. Один на другого влезает, другой хихикает, третий что-то шепчет и машет рукой, мол, тихо-тихо, он может услышать!

Я нарочно поворачиваюсь резко.

БАХ!  – как будто испугался тигр.

Головы исчезают, а из-за забора слышно писклявое:

–  Кааайгокудзин!

И шепотки:

–  Гаикокудзин! Гаикокудзин!

( Иностранец! Иностранец! )

Некоторые пальцем тычут, когда я прохожу мимо. Кто-то даже дразнится, копируя мою походку. Однажды я услышал, как один мальчишка прошептал:

–  Каппа но као…

( Лицо как у каппы.  – то ли демон, то ли черепаха такая.)

– Сам ты каппа, – бурчу себе под нос и ухмыляюсь.

На следующий день всё повторяется. Забор, головы, глазёнки. Только на этот раз – неудача .

Я услышал лёгкий треск, затем тонкий крик – и с другой стороны забора что-то шмякнулось на землю.

Я сразу понял – один из них упал .

Подбегаю. За забором – мальчишка лет шести. Тощенький, в грязноватой хэмаги, со сбитым носом и испуганными глазами. Он сидит на земле, держится за лодыжку и дрожит. А из-за забора – никто. Все остальные сбежали.

– Эй, – говорю тихо, на корточках. – Спокойно. Всё нормально.

Мальчишка отшатывается, дрожит, потом вдруг срывается на крик:

–  Окааа-сааан! Отоо-сааан!

(Мама! Папа!)

– Тихо, тихо, – тянусь к нему рукой, но он отшатывается.

И тут, как гром среди ясного неба, появляется мой стражник . Он подскакивает, как будто я собираюсь съесть ребёнка, выхватывает меч – не полностью, но достаточно , чтобы загородить проход между мной и мальчиком.

Я встал. Спокойно, но тяжело.

Посмотрел на него так , как, наверное, смотрел бы волк на другого волка, наступившего на его лапу. Без слов, но с такой тяжестью в глазах, что даже он, этот глыба с мечом, чуть попятился.

– Опусти меч. Он – ребёнок.

Сказал по-русски, медленно, с нажимом.

Он не понял слов. Но понял смысл . Секундой позже он медленно отступил, не убирая руки с рукояти. Я кивнул – мол, спасибо, не мешай.

Подошёл к мальчику. Присел рядом. Осторожно, будто подходил к дикому зверьку.

– Дай посмотрю, – сказал.

Он смотрел на меня с испугом, но уже без истерики.

Я показал на свою ногу, потом на его. Положил руку на землю. Медленно.

– Итай?  – спросил. (Больно?)

Он кивнул. Я осторожно потрогал лодыжку. Вроде, без перелома. Синяк, растяжение – не больше.

– Ай-яй-яй, – сказал я, как бабка в деревне. – Кто ж так прыгает? Не самурай, а воздушный шарик.

Он хмыкнул. Почти улыбнулся.

Я снял с пояса тряпицу – бывшую рукавицу – и аккуратно перевязал ногу. Он смотрел, затаив дыхание. Потом выдохнул:

–  Але…Сей?

– Да, Алексей.

– Ямада…  – сказал он, показав на себя. – Ямада Кен.

Я кивнул, и протянул руку, как делают взрослые. Он посмотрел на неё, потом на меня. И, поколебавшись, дал пятюню . Слабенькую, но важную.

Из-за забора уже высовывались головы. Сначала одна. Потом ещё. Мальчишки смотрели – не верили.

– Кен-кун! Дайдзёбу ка?  – кричали.

– Усёкеда! Усёкеда!  – махал им рукой маленький Кен. ( Всё нормально! Всё нормально! )

Я встал. Посмотрел на детей.

– Я – не каппа, – сказал. – Я – моряк. Моряки добрые.

Они не поняли ни слова, конечно. Но услышали тон . И, кажется, что-то поменялось .

Той же ночью, у входа в сарай, я нашёл маленький мешочек с жареными бобами и засушенной сладкой рыбкой. Без записки.

Просто так.

Подарок от кого-то, кто уже не считает меня чудовищем.

Дети… Везде дети,  – подумал я, глядя, как за забором снова мелькнули мальчишеские головы.

Как есть злые, так есть и добрые. Главное – как их воспитывают.

Если ребёнку с детства показывать только злость, как он сам потом будет различать добро?

Я поднял глаза на своего молчаливого спутника, этого ходячего столба в доспехах.

– Слушай, – начал я, – может, хватит уже на каждый писк хвататься за меч? Он ведь просто мальчишка был.

Самурай не шелохнулся. Даже бровью не повёл. Стоял как вкопанный, руки сложены на поясе, глаза в точку.

– Ты бы хоть раз кивнул, что ли, для приличия… А то я уже начал думать, что у тебя на спине винтик, как деревянный болванчик.

Он, конечно, не ответил.

– Угу, понял. Как всегда, полное взаимопонимание. Ты – молчишь, я – болтаю. Идеальный союз, – фыркнул я.

Мы пошли обратно. Точнее, я шёл , а он шёл за мной, как тень. Я уже начал различать ритм его шагов – ровный, выверенный, будто каждый шаг был прописан сводом чести .

– Знаешь, – сказал я, не оборачиваясь, – это ведь в первый раз, когда я вышел за ворота… И меня никто не ударил. Прогресс, а?

Остановился. Повернулся – и вот что интересно : он тоже остановился, но сделал это так, словно знал, что я остановлюсь ещё до того, как я сам об этом подумал.

Он не выказал ни удивления, ни раздражения. Просто стоял. Два шага позади.

Он не охранял меня – он был границей , как тонкая линия, которую я всё ещё не имел права переступать.

Я кивнул.

– Ну ладно, идём, стена с глазами.

Когда мы подошли к участку господина Хатамото Кентаро, я устроился на траве у входа. Это место мне нравилось. Здесь пахло жизнью.

Служанки сновали туда-сюда, как пчёлки в улье. У кого-то в руках была корзина с зеленью, кто-то тащил таз с мокрым бельём. Они щебетали на своём, смеялись, и иногда, когда проходили мимо, кидали на меня взгляды – не враждебные, скорее любопытные.

–  Ой, смотри, он снова тут!

–  Хи-хи, как статуя, только глаза живые!

–  А мне кажется, он нас понимает!

–  Да не, он просто улыбается, как глупыш…

– А ты бы не улыбалась, если бы тебя к себе на службу взяли? Такой взгляд у него… прям как герой из старой поэмы!

Я слушал, не вмешиваясь, только ухмылялся. Иногда специально повторял за ними слова, которые слышал уже не в первый раз.

– Осугуру… осугуру… каваиии…  – пробормотал я тихонько, будто пробовал на вкус.

Они глядели на меня с весёлым недоверием, словно на кота, который вдруг заговорил .

И всё это напоминало мне дом. Ту самую лавочку у калитки, где я летом сидел босиком, щурясь на солнце, а деревенские тётки носили воду, обсуждали урожай и последние сплетни.

Там, как и тут, люди были уставшие, но светлые .

Не потому, что у них всё было легко, а потому что смеяться – это выбор .

Я прикрыл глаза.

«Чуть-чуть ещё… и я начну понимать вас полностью, – подумал я. – Совсем немного…»

Ветер играл травой. Самурай стоял рядом, как обычно. Служанки хихикали вдалеке.

А я, моряк с другой стороны мира, сидел среди чужих и почему-то не чувствовал себя совсем чужим.

Здесь, на мягкой траве, я просидел, может, час, не замечая, как клонился день. Солнце медленно опускалось за дальний холм, заливая деревню тёплым, золотистым светом. Пахло тёплой землёй, дымком издалека и чем-то знакомым… может, весной. Я прикрыл глаза и вдруг – цок-цок-цок  – где-то на дороге, за оградой, донёсся звук копыт. Стучал он ровно, тяжело, уверенно – так, будто скакал не обычный крестьянин, а кто-то знатный.