Пограничье двух миров

Вячеслав Абрамов

Пограничье двух миров

Глава 1

Меня зовут Алексей. Мне двадцать семь.

Я родом с северного побережья, где море – не просто стихия, а живая плоть, вздымающаяся под ногами и дышащая ледяным паром. Я вырос под свист ветров и хруст льдин в проливе. И всё же, даже с моим морским прошлым, я не был готов к тому, что случилось тогда.

Торговый корабль «Заря» покинул Сахалин ранним утром. Цель была простая – пересечь воды на юг, чтобы доставить груз редких мехов, соли и древесины. Капитан Лавров – старый морской волк, с глазами цвета угля и голосом, будто проржавевшая цепь, – уверял, что маршрут безопасен. Сезон был тихий. Прогноз благоприятный. Но что-то с самого начала было не так.

Сразу после выхода из бухты небо начало тускнеть, хотя было ещё утро. Тучи надвигались со скоростью, не свойственной этому времени года, будто кто-то гнал их с яростью. Через несколько часов горизонт исчез. Исчезло солнце. Исчезло небо.

А потом пришёл он.

Шторм.

Не шторм – безумие. Нечто дикое и чуждое. Волны были не волнами, а стенами воды, срывающимися в бездну. Корабль трещал, как старая кость, которую кто-то хотел сломать пополам. Палубу скребло чем-то невидимым, будто когтями. Ветер завывал – и я готов поклясться, это было не просто завывание. Он говорил. Кричал. Шептал каждому из нас.

Я стоял, вцепившись в мокрый канат, и чувствовал, как корабль теряет волю. Он больше не слушался руля. Мы плыли туда, куда указывала безумная сила.

Ко мне подбежал капитан. Его лицо, обычно каменное, сейчас было искажено страхом.

– Алексей! – закричал он, перекрывая вой бури. – Ты видишь это?! Я тридцать лет в море, но такого… – он осёкся, оглядываясь. – Это не шторм. Это… это что-то другое. Не чистые силы, слышишь меня?! Нам конец!

В тот момент я почувствовал, как под нами исчезает контроль. Корабль стал живым – дёргающимся, страдающим существом, которое несло нас в неизвестность. Сломались паруса, мачты скрипели, как будто плакали.

Экипаж… чёрт возьми. Люди начали вести себя странно. Механически. Будто их разум вышел за пределы палубы. Кто-то смотрел в одну точку, не мигая. Кто-то шептал себе под нос – и не на русском, не на каком-либо языке, который я знал. Один из молодых матросов начал молиться, но в какой-то момент его молитва превратилась в бормотание, будто он говорил с кем-то рядом. С кем-то, кого не было.

Я видел, как по палубе ползла тень. Но не от нас, не от фонарей – тень, у которой не было источника.

А потом всё прекратилось.

Неожиданно. Как щелчок.

Тишина.

Шторм исчез, словно его и не было. Волны исчезли, ветер исчез. Но и берегов не было. Ни солнца. Ни неба.

Только туман.

Слепой, вязкий, как молоко. Он окружал нас со всех сторон, заглушая даже мысли. Мы не знали, где мы. Сколько прошло времени. День? Два? Неделя?

А потом кто-то заметил огонь.

Вдалеке. На воде. Как будто чья-то ладья шла сквозь этот туман, и огонь на ней не гас.

Я знал: всё изменилось.

И назад дороги уже не будет.

…Когда туман стал рассеиваться, я уже знал: что-то здесь не так.

Не наши это земли.

Это чувствовалось кожей, костями, нутром. Воздух был плотнее, тяжелее, как будто пропитан чужими снами. Солёная вода пахла иначе – не как знакомый север, а как что-то древнее, давно забытое и враждебное. Небо над нами было не голубым, а с едва заметным янтарным оттенком, будто в нём растворена кровь.

Я был прав. К несчастью.

Когда пелена окончательно растаяла, команда сбежалась на палубу. Нас осталось семеро. Только семеро из двадцати. Остальные… Кто-то сошёл с ума. Бормотали себе под нос, отказывались от воды, пищи, от всего живого. Как будто уже были мертвы. Они умерли с пустыми глазами, глядя в никуда. Трое выпали за борт – никто даже не понял когда и как. Их просто не стало.

Капитан Лавров, увидев вдалеке очертания земли, упал на колени. Он, суровый, молчаливый, как гранит, впервые в жизни заплакал.

– Ура… – прохрипел он, срывая голос. – Неужели всё… закончилось?..

Я положил руку ему на плечо.

– Рано радоваться, капитан, – сказал я тихо. – Мы не знаем, куда попали. И не факт, что отсюда есть выход. Я чувствую что-то… не то.

Он замолчал. Его плечи подёрнулись дрожью. Он медленно встал с колен и пробормотал:

– Прав ты, Алёшка. Не знаю, что на меня нашло.

Я усмехнулся, вытирая губы от солёной пены.

– Да сам рад, что этот проклятый шторм позади. Хоть на ногах стоять можно, и то чудо.

Мы с остальными подошли к носу судна. Берег вырисовывался всё чётче, и тогда мы увидели их.

Фигуры.

Сначала просто силуэты. Люди. Много. Стояли неподвижно, как тени, вырезанные из камня. Было невозможно сосчитать, сколько их, но ясно было одно – это не русская земля. Их одежда, их осанка, даже то, как они держались – всё говорило о чужом мире.

И вот тогда, без предупреждения, с маленькой лодки, что скрывалась в тумане, по нам открыли огонь.

Огонь не из пушек, не из ружей. Нет.

Огненные стрелы. С тихим воем они взмывали в воздух, как кометы, оставляя за собой дымный шлейф, и с шипением втыкались в древесину нашего измотанного корабля.

Мы рассыпались по палубе, кто куда. Один из наших – Семёнов – получил стрелу в плечо и закричал, словно зверь. Запах палёного дерева и смолы наполнил воздух. «Заря» вспыхнула не как судно – как факел. Пламя взлетело к небу, голодно облизывая мачты, будто давно ждало момента родиться.

Из лодки раздались крики. Громкие, чужие. Языка мы не поняли, но он звучал отрывисто, резко, как удары по металлу.

Капитан схватил меня за рукав.

– Это азиаты… – прошептал он, глаза расширились от ужаса. – Их речь… похожа на японскую…

– Японцы? – переспросил я, впервые услышав это слово. – Никогда не слышал. Что ты о них знаешь?

Он побледнел.

– Почти ничего. Закрытая страна. Воинственная. Не любят чужаков. Кто попадёт к ним… тому, может, «повезёт» – попадёт в рабство. Остальные – мертвецы.

Я усмехнулся, приподнял бровь.

– Ну, такое «везение» мне не к лицу. Уж лучше погибнуть с топором в руках , чем жить в цепях.

Огонь жрал наш корабль жадно. Пламя подбиралось к трюму, где хранилась бочка с порохом. Я понял – если не прыгнем сейчас, больше шансов не будет.

– В воду! – крикнул я.

И мы прыгнули.

Холод резанул меня, как нож. Мгновенный, пронзительный, до самого мозга. Грудь сжалось, дыхание оборвалось. Я пытался плыть, но тело не слушалось. Всё, что осталось во мне – это тьма. Она подкралась к глазам, как вуаль.

Сознание померкло.

И я пошёл ко дну.

…Меня выбросило на берег.

Я лежал с закрытыми глазами. Тело казалось чужим, словно я был из песка и ветра, а не из плоти. Кожа липла к мокрой одежде, пальцы дрожали от холода. Вода всё ещё шумела в ушах, как будто внутри черепа плескались волны.

Но сквозь этот водяной звон я начал различать голоса.

Грубые. Резкие. Ругательные – так показалось. Они скакали от хриплого баса к визгливому крику. Я не понимал ни слова, но чувствовал – спор. Возможно, обо мне. Возможно, о чём-то, что я даже представить не мог.

Я медленно приходил в себя. Голова была словно расколота надвое – больно до тошноты. Даже после недельных запоев дома, у отца с матерью и братом, такого со мной не бывало. Тогда, в деревне, после тяжёлой работы, бывало, выпивали по чарке зельца с медом , да под селёдочку. Настойка была тёплая, как душа. Здесь же всё было чужое. Сырость, холод, и злой, острый воздух.

Я открыл глаза.

Передо мной стояли четверо. Молча, ровно. Как стража.

Одеты в странные доспехи – не такие, как у русских солдат, и не как у европейцев. Пластины, ремни, тёмные ткани, металл, сверкавший в утреннем свете. Лица были закрыты масками – страшными, звероподобными, и только узкие тёмные глаза смотрели на меня сверху вниз.

Я даже не сомневался.

Азиаты.

Капитан был прав. И чёрт бы его побрал – не хотелось, чтоб он оказался прав именно в этом.

Один из них заметил, что я пришёл в сознание. Сделал шаг вперёд, резко ткнул в меня пальцем и что-то закричал. Его голос звучал, как удар по меди – резкий, отрывистый. Он будто бросал слова мне в лицо, будто обвинял, или… издевался? Интонация прыгала – сначала вниз, потом вверх, как у человека, спорящего сам с собой.

Я не понимал. Совсем. Ни слова. Ни намёка. Но чувствовал в этом голосе что-то… звериное. Не человечность. Не сочувствие.

– Ну, – пробормотал я, едва слышно, – и язык у вас… чёрт бы его понял. То ли обзываешься, то ли извиняешься…

Двое других переглянулись. Один чуть склонил голову, другой опустил руку на рукоять меча – длинного, странно изогнутого. Мне стало нехорошо. Очень нехорошо. Я лежал, как рыба, выброшенная на берег, а передо мной стояли хищники.

Я не знал, кто они, что за земля это, и как далеко я от дома. Но нутром чувствовал – всё только начинается.

Меня резко подняли. Грубо, без церемоний. Один из них поставил меня на колени, как перед казнью. Двое других крепко держали за руки – в их хватке не было сомнений. Каменные пальцы, как тиски. Четвёртый, судя по всему, старший среди них, присел рядом. Его лицо было закрыто шлемом, но глаза – узкие, колючие, как иглы – смотрели прямо в мои. Пронзительно, цепко. Он начал говорить.

Жестикулировал, тыкал пальцем в моё лицо, что-то выкрикивал. Язык сыпался, как острые камни – грубый, резкий, неприятный. Интонации прыгали, менялись, будто он пытался достучаться до меня кулаками слов. Его злость не была игрой. От него веяло настоящей, древней яростью.

Я чувствовал – это не просто угроза. Это демонстрация силы. Они хотели унизить.

Кто-нибудь другой на моём месте, может, и сломался бы. От страха. От боли. От непонимания.

Но не я.

Нет, братцы. Не я.

Меня с детства бесило, когда ко мне лезли с кулаками без причины. Особенно, когда я не виноват. Когда человек не ищет с тобой слова, а сразу хватает за горло – во мне тогда что-то вспыхивает. Такой характер. Глупый, может, для выживания. Но не сдамся.

Я молчал. Пока. Но чем дольше он орал, тем сильнее резало слух. А тут ещё голова как молотом бита, тело дрожит от холода, мокрое, как после ледяной купели. Он в какой-то момент ударил меня по лбу пальцами, словно хотел заглянуть в душу. Ещё раз – сильнее. И всё.

Я усмехнулся.

– Достаточно, ублюдок, – прошипел я и… плюнул ему в лицо.

Плевок был хлёстким, как выстрел. Прямо между глаз, на маску.

Он отшатнулся. Я, из последних сил, прокричал:

– Знаешь ли ты, кто я такой?! Я – слуга великой державы, сын Русской Империи! Тысячи наших парней идут на смерть с гордостью в сердце! Ты, пёс, унижаешь солдата Царя?!

Самураи переглянулись. Первый застыл, маска не двигалась, но я чувствовал – он меня слышал. Второй хмыкнул. Потом засмеялся. Громко. Грубо. Перевёл взгляд на того, в кого я плюнул, и что-то ему сказал. Слов я не понял, но по тону – издевался. Мол, "посмотри, с кем мы дело имеем".

И тогда тот, первый, молча, без слов, достал свой меч.

Медленно. Уверенно. Лезвие блеснуло в солнечном свете, как хищник, выскользнувший из тени. Я ещё не знал, как он называется – катана , как узнаю позже. Но понял одно – этот меч не прощает.

Он не ударил лезвием.

Он ударил рукоятью. Прямо в висок. С такой силой, что мир поплыл.

Словно мне в голову вбили якорь.

Я рухнул на землю. В голове всё мутилось, как вода в шторм. В глазах темнело. Сознание ускользало, утекая, как песок сквозь пальцы. Я едва мог шевелиться, но с усилием поднял глаза.

Увидел, как он пошёл к лошадям. Где-то вдалеке – другие люди. Фигуры. Несколько человек… в грязной одежде, мокрые. Узнал кого-то – Сеньку из трюма. Остальных не успел разглядеть. Я искал капитана. Силой воли цеплялся за сознание, надеясь – хоть одним глазом увидеть: жив он или нет.

Не успел.

Тьма накрыла меня.

Сознание возвращалось волнами. Будто я лежал на самом краю моря, и с каждой волной память накрывала меня, затем снова отступала, унося боль, звук, запахи…

Меня то ли несли, то ли тащили – не мог понять. Слышал голоса… обрывки. Грубые, чужие. И снова темнота.

Очнулся… дома.

Я медленно открыл глаза – крыша избы, знакомая, родная, с вмятиной на перекладине, откуда когда-то капал дождь. Всё как было. Я приподнялся. Лёгкий скрип деревянной кровати. Посмотрел направо – та самая печь, где мы сушили валенки. Слева – окно. Я подошёл к нему.

Солнце. Лето. Тихо.

Зелень залила двор. Пахло свежим сеном и печёным хлебом. Лай собаки вдалеке, карканье вороны над изгородью, как в детстве.

Я глубоко вдохнул. Воздух – как мёд. Тепло, густо, живо. Прямо в сердце.

На столе стояла кружка. Белое, парное молоко. Тепло от него шло, будто в доме душа жила. А рядом – пирожки. Мамкины. С яйцом и зелёным луком, с картошкой, с вареньем. Те самые, что мы ели перед сенокосом.

Я сел. Взял кружку. Пирожок.

Откусил. Горячий, рассыпчатый, родной.

Дверь распахнулась.

– Алексей! – голос мамки, тёплый, певучий. Она влетела в комнату, словно никуда я не уезжал. За ней – батя, в вышитом льняном, с бородой, с тёплыми глазами.

– Ну, сынок! – сказал он, хлопнул по плечу. – Вернулся, наконец!

И брат. Младший. Смешной, озорной. Улыбка до ушей.

Мы сели за стол. Ели. Смеялись. Я забыл обо всём. Будто и не было ни шторма, ни крика, ни боли. Только тепло, запах пирогов и родные лица.

Но…

Что-то было не так.

Слишком всё было… гладко. Как будто неестественно. Как будто по чьей-то воле.

Вдруг внутри мелькнула мысль – а где мои товарищи? Где корабль? Где капитан?

Я положил пирожок.

– А где… остальные? – спросил я, и голос мой прозвучал чуждо, как во сне.

Мама улыбалась, но глаза её вдруг наполнились тенью.

Батя отвёл взгляд.

И тут меня ударило.

Нет. Это не может быть.

Я вскочил.

– Где я?! – закричал, и в тот же миг всё вокруг затряслось. Изба потемнела, солнце исчезло, стены словно развалились на глазах. Всё стало сыпаться, рушиться, исчезать…

Я очнулся.

Лицо в грязи. Рот полон пыли. Глаза жгло от солнца.

Меня тащили.

Я был привязан за ноги к лошади. Канат врезался в кожу. Спина горела от трения. Песок и мелкие камни резали, как ножи. Я попытался пошевелиться – тело не слушалось.

Только голова. Я поднял её, насколько мог, и увидел впереди фигуры – самураи. Один верхом. Остальные рядом, пешком.

Меня тащили как мешок. Как трофей. Или хуже – как животное.

Я попытался крикнуть, но голос вышел хриплым, как у умирающего.

Деревья мелькали мимо. Где-то далеко раздался крик – человеческий. Может, кто-то из моих. Может, ещё кто-то жив. Или я просто хотел в это верить.

Слёзы выступили на глазах – не от боли, нет.

От того, что родной дом, мама, батя, брат… были только сном. А реальность – вот она. Рвёт кожу и тянет тебя куда-то, где уже не человек, а просто пыль на дороге чужой земли.

Я открыл глаза и стал вертеть головой, сколько мог. Песок, камни, редкие кусты – всё мелькало в одну сторону. Лошадиная походка ритмично встряхивала меня, и каждый рывок отзывался болью в ребрах. Пыль попадала в нос, в рот. Я пытался рассмотреть хоть кого-нибудь из своих, хоть одну знакомую фигуру, но всё было пусто. Только чужие люди вокруг, чужая земля под телом, и будто небо над головой тоже стало не моим.

Я остался один.

Сердце сжалось. Словно внутри кто-то потянул за тонкую струну, что связывала меня с домом.

Я лежал в пыли, как падаль, и думал: "Вот и всё, Алёшка. Это конец. Ты потерян, выброшен из мира, в который больше не вернёшься."

Меня накрыла такая тоска, что я едва не задохнулся. Хотелось закрыть глаза и больше не открывать. Просто исчезнуть, раствориться в этой дороге, в этом песке. Чтобы не видеть, не слышать, не чувствовать.

Но тут… как будто кто-то положил руку на моё плечо – тёплую, сильную. Я вспомнил. Вспомнил разговор с отцом, когда мне было десять. Он тогда вернулся с войны. Я сидел на крылечке, грустный, молчал. И спросил:

– Батя, ты думал, что не вернёшься домой?

Он присел рядом, обнял и сказал:

– Сынок, я каждый день думал о вас. Не было ни дня, чтобы не вспоминал мамку, тебя, брата. Но я никогда не позволял себе сдаться. Ни на фронте, ни в плену, нигде. Я твердил себе: "Я пробьюсь. Вернусь. Пройду сквозь всё, что уготовила мне судьба."

– А если бы не получилось? – спросил я.

Он улыбнулся.

– Значит, умер бы, но стоя, не сдавшись. А пока жив – я иду вперёд.

Эти слова прозвучали у меня в голове так ясно, будто он сейчас рядом.

Слеза прокатилась по щеке. Теплая. Настоящая. Я закрыл глаза и прошептал, почти беззвучно:

– Да, батя… Я помню. Я постараюсь. Вернусь.

Сколько бы ни прошло времени. Сквозь всё. Сквозь ад, если надо.

И в ту же секунду во мне вспыхнул огонь. Тихий, но упрямый. Глубоко внутри. Я не знал, где нахожусь, кто эти люди и что они со мной сделают. Но теперь я знал точно: я не сдамся .

Пусть они тащат меня, пусть считают меня побеждённым. Они не знают, что во мне живёт кровь тех, кто шёл сквозь зимы, войны и пожары. Кто падал – и вставал.

И я встану.

Я улыбнулся сквозь боль. И про себя прошептал:

– Ждите, мама. Жди, батя. Жди, брат. Я вернусь. Как бы далеко ни занесло.

Очнулся я в пыли, под ярким солнцем, которое пекло без жалости. Всё тело ломило, каждый вдох отдавался болью, как будто рёбра внутри пересчитали молотом. И вот только я начал приходить в себя – один из самураев, заметил это. Он крикнул что-то вперёд, тому, кто ехал на коне.

Тот обернулся.

Высокий, в черных доспехах, со шлемом, украшенным золотыми рогами. Лицо – камень. Губы тонкие, глаза узкие, взгляд ледяной. Он посмотрел на меня, как на грязь на подошве, и тут же отвернулся. Сказал что-то короткое – его подчинённые поклонились и повиновались.

А меня продолжили тащить дальше.

Не знаю, сколько прошло – час, два, может, день. В этом положении время теряет смысл. Но дорога всё шла и шла, а пейзаж оставался прежним – выжженная, пыльная земля, скалистые склоны, редкие, как чужая доброта, деревья.

Но вдруг всё изменилось.

Колонна свернула, и мы вышли к долине. Я приподнял голову, насколько позволяли связки и боль, и чуть не лишился дыхания. Передо мной раскинулись поля – бескрайние, аккуратные, как по линейке. Вся долина была утыкана прямоугольниками, наполненными водой, и в этой воде, по колено, трудились сотни людей. Они двигались слаженно, словно были частями одного организма.

Рис.  Я слышал о нём. Но никогда не видел, как его выращивают. И никогда не думал, что это может выглядеть… величественно. Почти как ритуал.

По краю полей шла деревня. Дома – деревянные, с покатыми крышами, каждый как будто вырезан ножом. Простота – до идеала. Ни резьбы, ни украшений, только стройная, строгая геометрия. И вдалеке, будто выросший из самой земли, возвышался замок. Башни – как шипы дракона. Тяжелые, мощные стены. Не русская крепость, не европейский замок. Другое. Древнее. Незнакомое.

И всё это – красиво. До озноба красиво.

Но мне было не до красоты. Спина – живая рана. Одежда прилипла к коже. Камни, по которым меня волокли, словно хотели содрать с меня последнюю память о доме.

Но я молчал. Сжал зубы и терпел. Потому что я жив . А пока я жив – ещё ничего не кончено.

Мы проехали вдоль деревни. Дети выбегали из домов, визжали, смеялись, тыкали в меня пальцами. Будто я был не человек, а зверь из сказки. Один мальчишка даже бросил в меня чем-то – кажется, камнем. Попал в плечо. Я дёрнулся, но не издал ни звука. Их матери тащили их обратно, прятали за своими спинами. А сами смотрели… с опаской. Нет, не со страхом. С презрением. Будто я был грязью. Не тем, кто потерпел бедствие, а тем, кто его заслужил .

Я чувствовал себя куском мяса, выставленным на всеобщее обозрение. Унижение пульсировало в груди.

Но всё равно – я держался. Поднял подбородок. И когда увидел в отражении лужи своё лицо – в крови, пыли, с отекшими глазами – я усмехнулся.

Плевать.

Я – жив. И я не дам им себя сломать. Ни взглядами, ни верёвками, ни пылью.

Я всё ещё Алексей. Моряк. Русский. Человек.

И я найду способ выбраться отсюда. Вернуться. Домой.

Глава 2

Сколько времени прошло с тех пор, как нас выкинуло из шторма на этот берега, я не знал. Но время здесь шло иначе – как будто застывшее, вязкое, тягучее, оно растягивало каждый миг боли и неизвестности в бесконечность.

Наконец наше медленное и мучительное странствие по долине подошло к концу. Солнце склонилось к горизонту, окрашивая рисовые поля в золото и кровь, когда мы прибыли в их деревню – маленькое поселение у подножия замка. Впервые я увидел его ближе: тёмные крыши, резные стены, высокие башни, окружённые стенами из камня и дерева. Его силуэт гордо возвышался над полями – чужой и в то же время властный, как само проклятое небо.

Позже я узнаю – это замок клана Канэгава . А деревня звалась Симадзу-мура . Тогда эти имена мне ни о чём не говорили. Но скоро я пойму: они значат для меня больше, чем я мог представить.

Меня дотащили до одного из домов – на вид простого, но по их меркам, видно, принадлежавшего местному вельможе. Как я позже узнал, его звали дзёдай Кентаро , и он был вассалом самого даймё Канэгава. Двое самураев без лишних церемоний отвязали меня от коня и, взяв за руки, потащили через двор, а затем просто швырнули в старый сарай, где в углу лежала куча сена и пахло гнилью.

Тело моё пульсировало от боли. В груди будто застрял раскалённый камень, а по спине – адская боль от царапин, синяков и порезов. Я был как тряпичная кукла, из которой выжали всё человеческое.

Я лежал, пытаясь отдышаться, когда в дверях появился Кентаро. Он что-то крикнул на своём языке своим воинам и посмотрел на меня с холодным презрением, как на животное. На мгновение я подумал – всё, меня ждал лишь конец. Но потом одумался: не стали бы они тащить меня столько часов только ради казни. Это было бы слишком расточительно. А люди, одержимые порядком и ритуалом, такими вещами не разбрасываются.

Он ушёл, и я остался в полумраке. В сарае стало тихо, только звуки снаружи доносились – лай собак, смех детей, скрип телеги, да звонкая песня сверчков.

Прошло немного времени, как вернулся один из самураев. Он молча зашёл в сарай и протянул мне миску с водой и простую деревянную тарелку с варёным рисом. Я смотрел на него вначале с недоверием, потом – с почти животным голодом. Вода – на глоток, не больше. И этот глоток был хуже пытки – он лишь распалил жажду, не утолив её.

Но даже этот жест, как бы мал и жесток он ни был, говорил об одном: меня не убьют. Пока что.

Я пил, дрожа. Ел рис, как в последний раз. И всё это время в голове звенели воспоминания – о доме, о детстве, о брате, о словах отца: «Не позволяй себе падать духом, сын. Прорвись сквозь что бы то ни было. Мы тебя будем ждать…»

И я, захлебнувшись последним зерном риса, поднял глаза к брусу крыши и прошептал:

– Я вернусь, батя… как бы чёрт не крутил дорогу – я вернусь.

Ночь в сарае стала настоящим испытанием – может быть, одним из самых страшных за всю мою жизнь.

Когда сгустилась тьма, холод стал буквально разрывать меня изнутри. Влага с одежды никуда не ушла – напротив, она словно впитала в себя всю ледяную сырость ночи. Тело бросало то в жар, то в озноб. Лихорадка накрыла меня, как туман над морем: сначала я просто дрожал, потом начал терять ощущение реальности.

Сено подо мной кололо, воняло прелостью, и при каждом движении боль пронзала меня – от шеи до пят. Голова кружилась, дыхание сбивалось, а в груди будто кто-то сжал горячую кочергу.

Я пытался сдерживаться, терпеть, но крики вырывались сами собой. Сначала глухо – хрипло, а потом всё громче и громче, пока я не надорвал голос. Я кричал от боли, от страха, от бессилия. Кричал до тех пор, пока снаружи не стихли все звуки – как будто вся деревня слушала мою муку. А я – будто бы ждал, что кто-то услышит. Кто-то, кто поможет. Хоть кто-то…

Но никто не пришёл.

Потом начался бред. Я говорил сам с собой, видел странные видения, лица – родные, знакомые, мёртвые и живые. Я звал мать, звал брата, звал капитана. И кричал, как в детстве, когда терялся в лесу: «Я здесь!»

В какой-то миг всё стихло. Я не почувствовал, как уснул. Погрузился в сон, будто в омут.

Мне приснился родной порт. Наш корабль стоял у причала в Южно-Сахалинске. Утро. Ещё только-только заря, а мы уже на ногах. Я сижу на палубе, грею руки о кружку с чаем. Капли тумана скатываются по поручням. По трапу поднимаются мои товарищи – веселые, шумные, будто никто и не знал беды.