скачать книгу бесплатно
Пошел град; небо верблюжьего цвета. Я жду обеда. Боже, надо бы почитать какие-нибудь ужасно непонятные стихи. Завтра мы поедем в Монкс-хаус забрать Пинки. Пишу как маленькая девочка – детский текст. Виделась с Николсонами, Этель и Кингсли Мартином. Гарольда пригласили на собеседование[460 - Гарольду Николсону предлагали пост литературного редактора NSN.]. Еще были Джеймс и Аликс. Литтон оставил после себя массу стихов и незаконченных пьес – ничего стоящего, по словам Джеймса. Ящики писем. Наша переписка до сих пор не найдена. «Что делать-то?» – спрашивает Джеймс. Он злословил обо всех. Как это публиковать? Можно ли извлечь какую-то философию? Литтон собирался написать еще одну книгу на деньги Вашингтона, а потом сжечь мосты: заявить о себе и укатить за границу. Что заявить? Все. Рассказать о своей ненависти, сексе, любви и т.д. Но в этом я сомневаюсь. Есть там и про Хэм-Спрей-хаус.
В десять часов утра в пятницу, 15 апреля, Вулфы вместе с Роджером Фраем и его сестрой Марджери отправились с вокзала Виктория по маршруту Дувр – Кале; поужинали в Париже и ночью выдвинулись в путь, добравшись до Венеции во второй половине дня, где остановились в отеле “CasaPetrarca” на Гранд-канале. В 12:30 воскресенья они отплыли в Афины из города Бриндизи на теплоходе “Tevere”. Рассказ Вирджинии об их путешествии, написанный на 28 белых листах, вклеен в Дневник XXI и местами написан очень неразборчиво.
18 апреля, понедельник.
На борту «Tevere», где-то у берегов Италии. Да, но я забыла достать чернильницу, поэтому все великолепие этих первых слов доверено золотой перьевой ручке.
Мои мысли – но будет ли это запись мыслей? Я и правда не придумала форму для путевого дневника, а она вообще нужна ему или нет? В то утро на вокзале Виктория я была этаким решительным, распустившимся цветком и радовалась тому, что стала писательницей. Я все видела цельным. Видела невесту в цветах флага и с новой сумочкой. Хелен, свежая распустившаяся роза, пришла попрощаться, а Як, то есть Марджери Фрай, ибо она широка как дуб и носит грубую белую шубу, стянутую поясом, сказала: «Если бы вы взяли собаку, я бы никуда не поехала». Я предвидела вражду. Это переросло лишь во всепроникающий комплекс неполноценности. Она считает меня одной из тех высших существ в белых перчатках; эту небольшую нервозность я преодолеваю общением в ее каюте с глазу на глаз, пока Л. и Р. играют в шахматы и учат друг друга греческому. Роджер мил, богат, услужлив, бесконечно серьезен и на прекрасном итальянском отдает команды гондольерам, которые все ждут иностранцев, но те не приезжают, потому что в этом году никто не путешествует, у канала, в конце площади Сан-Марко. Мы арендуем гондолу на час и переправляемся в Сан-Джорджо; видим чудесную апсиду, всматриваемся, поднимаемся, ступаем на красно-желто-розовую мостовую, переливающуюся как море, инкрустированную цветами; венецианский свет то бледен, то ярок; дворцы, говорит Р., довольно искусны, – образцы инкрустации и столярных работ. Ох уж этот старый плут Рёскин[461 - Джон Рёскин (1819–1900) – английский писатель, художник, теоретик искусства, литературный поэт и критик.] – мы были на площади Святого Марка и видели «Адама и Еву»[462 - Имеются в виду статуя-колонна «Адам, Ева и грехопадение человека» на углу Дворца дожей, который Рёскин назвал (см. «Камни Венеции», т. II, глава VIII) «углом фигового дерева».]. Он о них писал, но, к сожалению, был слишком идеалистичен и все сглаживал, даже эти дворцы с отделкой – о нет, это просто куски цветного камня. Ужин в «Cavallo», старом и разорившемся ресторане. Вышли после спектакля из театра, увешанного зелеными стеклянными гирляндами, к черной плещущейся воде, такой спокойной и колышущейся; бедняки просили нас не переплачивать за паром; были кактусы; поющий по утрам человек. Мы с Р. пошли в церковь Тьеполо[463 - Согласно записям ЛВ, это, скорее всего, была церковь Джезуати (или церковь Святой Марии Розарии) в венецианском районе Дорсодуро.]; напыщенная служба священников в золотых одеяниях, плетущих паутину заклинаний; маленькие мальчики; благоговение, светскость и древность вынудили нас признать, что именно эта магия нам и нужна; волшебство должно существовать, пока для него есть место. И вот мы на борту нашего просторного, хорошо устроенного судна, плывущего сейчас вдоль берега Италии.
21 апреля, четверг.
Афины [Отель «Majestic»].
Да, но что я могу сказать о Парфеноне – встретила собственный призрак, себя 23-летнюю, у которой вся жизнь впереди, а само здание компактнее, великолепнее и прочнее, чем я его помню[464 - До этого ВВ посещала Грецию осенью 1906 года вместе с Ванессой, Тоби, Адрианом и их подругой Вайолет Дикинсон.]. Пожелтевшие колонны – как бы лучше выразиться? – собранные, сгруппированные, расходящиеся лучами там, на скале, на фоне ярчайшего неба, то льдисто-голубого, то пепельно-черного цвета; толпы как будто бы попрошаек (на самом деле это греческие школьники). Храм словно корабль, такой живой, подтянутый, плывущий, хотя ему уже столько веков. Он больше и крепче, чем я помню. Возможно, я лишилась девичьей сентиментальности, навевающей меланхолию. Сейчас мне пятьдесят (я смело указала возраст в гостиничной книге, а М. отказалась – еще одно доказательство комплекса неполноценности); волосы уже седые; жизнью вполне довольна; думаю, перед лицом смерти я люблю все живое и в целом жизнерадостна. Внизу раскинулись Афины, похожие на крошку яичной скорлупы, и поросшие кустарником черно-серые холмы. «Немцы появляются, как вещи, вдруг найденные в кармане», – сказала я. Конечно, когда буря утихла, они вышли, честные, потные, непривлекательные люди, претендующие, как нам показалось, на Акрополь больше, чем любая другая нация. Мы бродили; Роджер говорил: «Ужасно красиво, ужасно красиво». Утром в музее он сказал: «У них нет композиции. Это форма морской звезды. Посмотрите на тонкость линий и отсутствие фона». Там были (и до сих пор есть) мириады греческих черно-красных или красно-черных горшков, каждый из которых может вдохновить на целую книгу, а перед ними – усталые дети и матери, странные потрепанные горничные и клерки, потратившие последние деньги на билет, а, вернувшись домой, они будут выделываться на какой-нибудь маленькой пригородной улочке, говорить: «Я был в Афинах в апреле 1932 года», – и показывать белый мраморный бюст Фидия[465 - Фидий (около 490–430 до н.э.) – древнегреческий скульптор и архитектор, друг Перикла.] на каминной полке. Вот что удручает в музеях.
Мне нравятся Афины вечером, около семи, их шумные улицы, по которым торопятся все эти черноволосые белолицые девушки и женщины в платках и нарядные низенькие мужчины, которые в южных городах приходят с тростью и вечерними примулами, arilalagos[466 - В пер. с греч.: «болтливые».]. Марджери, слушая сегодня разговор в «Averrov[467 - Один из лучших афинских ресторанов, располагавшийся на улице Стадиу.]», сказала, что подача такая же, как у англичан. Она полна разумных и поучительных замечаний, например, что Христа никогда не изображают чистым; что священникам бесплатно дают заколки, так как они носят длинные волосы и могут соблазниться на женственные украшения. Это было сказано в саду, где мы сегодня утром видели самые разные цветы, в том числе лютики, похожие на розовые и фиолетовые ракушки, и покачивающиеся черно-белые ирисы в крапинку. Другое замечание было сделано в византийском монастыре Дафни[468 - Византийский монастырь в 11 км от Афин.]. «Ох, ужасно красиво – лучше, чем я мог себе представить», – сказал Роджер, снимая шляпу и раскладывая несколько путеводителей и словарей. Затем мы все разглядывали карающего Христа в белом, более жуткого, чем ночной кошмар, из бело-голубой мозаики на потолке. Церковь нам очень понравилась. Она высокая, суровая, арочная; мозаика почти вся облупилась. Открывается дверь, и видны хохолки зеленых деревьев, которые то освещены солнцем, то окутаны туманом, – будто яркие и темные волны леса, по которому мы прогулялись. Семья греков прислуживает в церкви – мужчины и женщины средних лет сидят в робах (мужчины), в плащах и с золотыми кольцами и читают газеты в 15:30. Такой праздности и бесцельности я никогда не наблюдала в Англии. Потом самая молодая женщина, в тапочках и хлопчатобумажном платье, уходит, взбирается на разрушенную стену и начинает собирать желтые цветы – больше делать нечего. Мы поехали к морю – как прекрасна чистая кромка моря, опоясанная диким берегом; позади холмы, зеленые равнины; вдали Элефсис[469 - Город в Греции.], зеленые и красные скалы, один пароход.
22 апреля, пятница.
Было очень холодно. Это всегда забывается. Ветер свистел в открытом автомобиле. Л. чихнул – я вздрогнула. Весь пол был заставлен банками с краской. Мы обедали за столиком под солнцем на Сунионе; белые, как мел, колонны напоминали устремленные ввысь маяки. Миниатюрные цветы составляли яркое полотно – М. вырвала с корнем ирисы. О чем говорили? Ни о чем особенном. Спустя неделю путешествия общение происходит только за ужином. Потом поехали домой, то есть мимо пышных деревьев, красных полей с неожиданными коврами темно-красных маков, цыганских хижин, построенных, как вигвамы, из прессованного папоротника; там бродила девушка, прядущая из комочка овечьей шерсти; женщины сидели на порогах, что напомнило мне Пикадилли в этот час. Как странно выглядит эта податливая равнинная земля, усаженная библейскими деревьями; где-то пасутся длинношерстные овцы; ни одного дома. Это Англия времен Чосера. Итак, на Сунионе море разбивается о зеленые и красные скалы; мимо проплывают корабли с косыми парусами грифельного цвета – все как во времена Чосера или Гомера[470 - Гомер (VIII век до н.э.) – древнегреческий поэт, автор поэм «Илиада» и «Одиссея».]: ни пирса, ни построек, ни людей. В Саламине греческие воины несли маленькие мешочки с землей на курган, где покоились их собратья, чтобы сделать [неразборчивое слово]. На одной могиле лежал букетик цветов. Какой же холод, очень холодно![471 - Дневная экспедиция включала посещение храма Посейдона на мысе Сунион, а затем, после обеда, возвращение в Афины через Марафон (а не Саламин, как ошибочно пишет ВВ). Сорос – курган высотой около 12 м, в котором покоятся тела афинян, павших в битве при Марафоне в 490 году до н.э.]
24 апреля, воскресенье.
О, дождь, дождь! Это было на следующий день в Эгине. Чудесный островок с узкой протоптанной тропинкой, море и пляж, маленькие розовые и желтые домики, тимьян, крутой склон холма, величественный скелетообразный храм; прохлада, туман и дождь; американцы, столпившиеся вокруг худого профессора; мы укрылись под сосной, но от дождя это не спасло. «Все равно, – сказал Роджер, – ужасно красиво». Просто превосходно – храм из песчаника лучше, чем на Сунионе. Удивительно, что гений способен сделать на небольшом пространстве – идеально выверенные пропорции, – однако дождь заставил нас при первой возможности спуститься к лодке. Они поймали красную рыбу и осьминога. Как? Ну, делается наживка из лука, хлеба и т.д., а когда приплывает рыба, то в воду бросают динамит и «пуф!» – всплывает мертвая рыба, которую достают гарпуном. Это запрещено. «Никто не увидит», – сказал кочегар с прекрасной греческой улыбкой – улыбкой погонщиков мулов или таксистов. Роджер и Марджери были верхом и выглядели очень странно, взбираясь на холм – polie makria [далекий-предалекий] холм, как назвала его светлолицая девушка. Люди здесь ужасно бедны, приходят и предлагают цветы в обмен на остатки обеда.
Как же я была сегодня счастлива в маленькой круглой византийской церкви на склонах горы Имитос. Почему мы не можем вечно так жить, спрашивала я себя; жарко, конечно, не стало, но дождь прекратился, а жизнь показалась очень свободной и полной прекрасных вещей; целина, запах тимьяна, кипарисы, маленький дворик, где сидели Р. и М., увлеченно рисуя; большая мраморно-белая собака спала в углу; обычные хрупкие женщины расхаживают в тапочках по своим верхним балконам со старыми кусками резного мрамора вместо дверных косяков. Я нарвала немного диких анемонов и орхидей. По хорошим дорогам едем быстро, по ухабистым плетемся.
Говорили сегодня о книге Макса Истмена[472 - Макс Форрестер Истмен (1883–1969) – американский журналист, писатель, поэт, литературный критик и радикальный политический активист. Вероятно, они обсуждали книгу Истмена «Литературный склад ума: его место в эпоху науки» (1931).] и теории искусства Роджера; делились историями. М. рассказывала о том, как упала с лошади в Канаде, о жизни Джулиана[473 - Джулиан Эдвард Фрай (1901–1984) – сын Роджера Фрая, ставший после окончания Кембриджа в 1923 году скотоводом в Британской Колумбии. Перед тем как вступить в должности директрисы Сомервиль-колледжа Оксфорда, Марджери Фрай совершила поездку по Канаде, чтобы навестить своего племянника. Она упала с лошади и сильно пострадала вдали от цивилизации, что потребовало от нее немалой стойкости.], о миссис Мейсфилд[474 - Констанс Мейсфилд (1867–1960) – жена поэта Джона Мейсфилда с 1903 года, школьная учительница Марджери Фрай.] – поверхностные истории, поскольку она не входит в наш круг и исчезнет из поля зрения по возвращении – вряд ли мы ей интересны. Она никогда не опаздывает на поезда и страстно любит сыр… Завтра рано утром едем в Нафплион[475 - Город в Греции, один из главных туристических центров страны.].
2 мая, понедельник.
Сейчас без пяти минут десять, но где же я сижу и пишу своими пером и чернилами? Вовсе не в кабинете, а в ущелье или долине в Дельфах, под оливковым деревом, на сухой земле, усыпанной белыми маргаритками. Л. рядом со мной читает греческую грамматику; вот, кажется, пролетела ласточка. Напротив меня возвышаются уступы серых скал, на каждом из которых растут оливковые деревья и маленькие кустики, а если я поднимусь выше, то увижу огромную лысую серо-черную гору, а затем совершенно безоблачное небо. И вот снова горячая земля и мушки в бутонах цветов. Козы позвякивают колокольчиками; старик проскакал на своем муле; мы у подножия холма, на вершине которого расположены Дельфы, а Роджер и Марджери делают наброски. На оливковое дерево только что села саранча.
Таким образом, я хочу запечатлеть сцену, которая скоро забудется навсегда. Возможно, я пытаюсь отмахнуться от беса, который шепчет, вероятно, необоснованно, что нужно написать о том, как мы съездили в Коринф, Нафплион, Микены, Мистру, Триполиc и обратно в Афины, когда палило солнце, а на мне было шелковое платье, и мы пошли в сады, а затем в субботу в семь утра отправились в Дельфы. Надо бы написать обо всех этих местах и, возможно, попытаться зафиксировать те образы, которые крутятся у меня в голове, пока мы едем. Поездки очень долгие; ветер, солнце; губы опухли, потемнели, потрескались; нос шелушится; щеки горячие и сухие, будто сидишь прямо у камина. От тщеславия не осталось и следа. Чувствую себя крестьянкой. Это напомнило мне о той радости, с которой я увидела в баре отеля «Majestic» прилично одетую женщину, выпивавшую с пузатым пожилым греком в тот день, когда мы вернулись обветренные, пыльные, рыжие, золотые, черные, коричневые, помятые (морщины М. как полосы на шерсти дикого зверя). После четырех-пяти дней среди крестьян и их простоватой красоты, острота и тонкость цивилизации щекочут нервы на высшем уровне – душа поет.
Греция, вернемся к ней, – страна настолько древняя, что поездка напоминает блуждание по лунным полям. Жизнь отступает (несмотря на ослов). Живые, измученные, вечно путешествующие по дорогам греки уже не кажутся хозяевами Греции. Она слишком голая, слишком каменистая, обрывистая для них. Мы постоянно встречали греков на высоких горных перевалах, бредущих рядом со своими осликами, такими маленькими, измученными, вечно ищущими какую-нибудь траву или корешки, преодолевающими огромные расстояния, неспособными ни на что другое, кроме как цокать своими копытцами по камням. Такое одиночество, как у них [жителей?], хоть под солнцем, хоть под снегом, такая зависимость от самих себя в том, что касается одежды и пропитания в эти прекрасные летние дни, немыслимы в Англии. Прошедшие века не оставили и следа. Нет ни XVIII, ни XVI, ни XV веков, которые в Англии наслаиваются друг на друга, и нет ничего от эпох между ними и трехсотым годом до нашей эры. Трехсотый год каким-то образом (силой) завоевал Грецию и удерживает ее до сих пор. Таким образом, это страна луны, то есть освещенная мертвым солнцем. Бухты пустынны, равно как и холмы с долинами; ни виллы, ни чайной лавки, ни лачуги, ни проводов, ни церквей, почти нет кладбищ.
Но если быть точной, Нафплион и Микены лежат на плодородной мягкой цветущей равнине, есть даже деревни, в которых мы останавливаемся, а Р. и М. достают свои краски, потому что видят подходящий пейзаж: дом, осины, кипарисы и крыши на фоне равнины и гор.
Что дальше? Мы прошли еще дальше в лощину, которая петляет все глубже и глубже; отметили листьями путь, но все равно заблудились, сделали для меня трость из палки, и вот мы здесь, на холме, куда поднялись благодаря солнцу, сидим под оливковым деревом, и я сняла обувь (ради прохлады). Жители деревни периодически подходят и заводят вежливые разговоры ни о чем. Вчера вечером на холме над Дельфами, когда Итея[476 - Малый город в Греции, на северном побережье Коринфского залива.] начинала вспыхивать светом и сверкать на берегу моря, можно было наблюдать один корабль в бухте и выделявшиеся на заднем плане снежные горы, а передний план все еще ярко-зеленый и красно-коричневый там, где паслись козы и овцы, и машины медленно проезжали по извилистой дороге внизу. Вчера вечером, когда мы сидели там, подбежала пастушка, которая как будто хотела поймать овцу, но на самом деле только для того, чтобы поговорить с нами. Никакого хождения вокруг да около, никакого хихиканья и стесненья. Она остановилась прямо перед нами, как будто так и надо. М. взглянула на нее сначала сквозь очки, затем поверх них. Потом пастушка стала называть греческие слова, обозначающие разные вещи. Skotos – ее грубое толстое пальто; ourands – небо; цветок – lullulin? [luludi]; мои наручные часы – orologe [orologiou], а машина – я забыла. Она заливалась от смеха. Это была низенькая смуглая женщина, которая превратится в проницательную пухленькую старушку, непринужденную и дружелюбную. Пришел ее 18-летний брат, шустрый, смышленый, с маленькими глазенками. Я взяла у него палку и бутылку с водой. Потом возникла проблема с монетами. Сначала она не хотела брать ни их, ни платок М., потом ходила за нами, приложив руку к груди и не то спрашивая о чем-то, не то жалуясь. Л. повторил, что это подарок. Она взяла его. Но без радости. Мальчик принес нам большую кастрюлю йогурта. И вот мы дома, скоро выключаем свет; после ужина в пабе молодые люди в брюках и рубашках танцевали, педантично кланяясь, крутясь и делая правильные движения.
На полпути вверх. Мне пришло в голову, что: 1) горный хребет, который мы сейчас видим впереди, похож на плохо очищенную грушу, когда по бокам остаются полоски кожуры; 2) что Лоуренс пишет свои книги урывками, как и я – этот дневник; и у него тоже не хватает сил дойти до конца одним махом; нет ни переходов, ни формы – возможно, это следствие ложной антилитературности; 3) что мужские добродетели не существуют сами по себе – за них нужно платить. Это привносит в психологию мужчин еще один элемент – желание получать плату и понимание, что заплатят. Это можно скрывать, но суть останется (я опять обдумываю свою книгу [Три гинеи?]).
8 мая, воскресенье.
Вот он – последний вечер; очень жарко и пыльно. Громкоговоритель надрывается. Л. читает, но без удовольствия, Этель Смит[477 - См. ВВ-П-V, № 2572: «Мы берем с собой твою книгу – Л. будет изучать». Речь о книге (1927) Этель Смит «Трехдневное турне по Греции.]; без двух минут семь, а значит, у меня есть около получаса, чтобы сделать запись в дневнике. Я использовала только десять из своих ста перьев; чернил еще много, равно как и чистых листов. Все дело в том, что это лучший отпуск за последние годы. Так приятно было идти на почту после булочки с медом, очень жарко, но всегда есть чем заняться. (Даже здесь мне не нравятся воскресенья: мальчишки, похожие на желтых птенцов, сейчас бьют в барабаны, а собаки лают.)
Мы поехали на Эгину [6 мая]; солнце и синева постепенно рассеивали туман; мы с Л. нашли пустынную бухту с бледной и чистой водой – нет, не бледной, но прозрачной, будто жидкое желе, дрожащее на камнях, ракушках и анемонах. Л. прошел шаткой походкой по камням и нырнул в воду; я плескалась. Песок обжигал мои босые ноги. Я высушила их и еще минуту терпела жар. Девственное море. Из храма этот остров выглядел затерянным в южных морях – островом, где голые туземцы соберутся на берегу, чтобы посмотреть на причаливающие лодки. М., чья человечность растет и крепнет или, быть может, находит выход, расстроилась из-за количества предоставленных ослов – мы взяли только двух. Тут девушки [?] потянули меня за руки. «Поехали, поехали, – говорили они, – очень жарко, впереди круча». Мы притворились дрожащими – мол, кататься слишком холодно. Дети пришли собирать ирисы и желтые маки.
Тем не менее я не могу заполнить дневник, даже если буду писать так быстро, как сейчас. Я почти ничего не читала – только Истмена по совету Роджера, Уэллса и Марри[478 - Джон Миддлтон Марри (1889–1957) – второй муж Кэтрин Мэнсфилд, писатель, журналист, редактор, литературный критик, светило в том мире журналистики и пропаганды, который ВВ назвала «преисподней». ВВ, вероятно, читала его книгу (1931) «Сын женщины: история Д.Г. Лоуренса».]. Но я слишком много думаю о своей маленькой книжке. Правда в том, что мы сейчас сидели в саду и наблюдали за усатым безумцем у стены, смеющимся, как будто он уже давно сошел с ума, за женщиной с золотыми зубами и мальчиком, увлеченно евшим шоколадный торт, в то время как М. ужасно сочувствует бедности греков, которые выглядят встревоженными, говорит она, а у владельца отеля, по ее словам, чахотка. Она не могла не отдать наш сэндвич чистильщику обуви, равно как не может устоять перед маленьким мальчиком с мятными конфетами – таково ее подавленное, наполовину квакерское, наполовину наивное отношение к миру, как я уже говорила, наблюдая за всем описанным выше и гадая, над чем смеется эта суетливая дама с румяными щеками: над моей соломенной шляпой с наполовину обрезанными вчера вечером полями или над ящиком с красками – Роджер споткнулся о него и больно ударился. Пока я размышляю об этих важных событиях, скользящих, мимолетных, застревающих в моем сознании, я подспудно погружаюсь в сюжеты для моей маленькой книги, придумываю аргументы, вижу образы, постоянно подбрасываю что-то новое в свой котел, который должен бурлить как можно сильнее, прежде чем его выльют, остудят и отмоют. Пока я делаю это, впитываю образы колышущихся кипарисов и осин, запах цветов апельсина, торговца дешевых игрушек в виде обезьянок на палочках, время идет; не уверена, в Греции я или в Лондоне, но думаю, что скорее в Греции, – я счастливая, невесомая, непринужденная, просто плывущая вперед. Л. обсуждает с М. тюремную реформу, рассказывает Р. о расщеплении атомного ядра. И вот мы останавливаемся перед вольером с птицами. Л. срывает пучок травы, а волнистые попугайчики слетаются и клюют. Мы опять бездельничаем. Странно, почему везде цвет хаки, удивляюсь я, а Р. отвечает, то так они видят свою страну; потом мы встречаем средневекового солдата в белых гамашах, туфлях и килте. Р. много рисовал в Парфеноне и не хотел просить его позировать. Мы, по словам М., тратим по три часа в день на еду. Л. говорит, что она хочет раздать нашу провизию, а Р. бежит ее останавливать. Такие вот у нас шутки, старый добрый юмор. М. все еще чувствует себя неполноценной, любит говорить о родителях и умеряет суровость Р. Думаю, она бы хотела начать жизнь заново. «Что такое отсутствие обаяния? – спрашиваю я себя. – Почему хорошие качества больше не производят впечатления? Что вдруг надломилось в ней и сделало ее такой блеклой?» А ведь М. подвластны все виды искусства; она даже умеет готовить домашний йогурт; путешествует; делает наброски; сочувствует бедным, детям и людям в целом гораздо больше, чем я. Но обаяния нет.
Кстати, на Эгине мне еще привиделось, что в нашей жизни наступит новый период и мы будем каждый год приезжать сюда с палаткой, подальше от цивилизации и Англии, чтобы смыть с себя всякую респектабельность, формальность и скованность Лондона, славу и богатство, а назад будем возвращаться беспечными гуляками, живущими на хлебе, масле и яйцах, прямо как на Крите. Это в какой-то степени искренний порыв, думала я, спускаясь с холма пружинистой походкой; Лондона мне мало, да и Сассекса тоже. Хочется загорать на солнышке и возвращаться к этим разговорчивым дружелюбным людям, просто жить и общаться, а не только читать и писать. Потом я подняла голову, увидела горы по ту сторону залива, в форме ножей, разноцветные, и бескрайнюю морскую гладь и почувствовала, будто ножом поскребли во мне какой-то заскорузлый орган, ибо я не могла найти ни одного недостатка в это живой бодрящей красоте, насыщенной цветом, не холодной, совершенно свободной от пошлости и все же, по меркам человеческой жизни, старомодной; повсюду дикие цветы, которые можно встретить и в английских садах, а еще крестьяне – приятные люди в поношенной, выцветшей на солнце, искусно выкрашенной и все же грубоватой одежде. Между человеком и местом возникает та же привязанность, как и между людьми. Я думаю, что, будучи старухой, могла бы полюбить Грецию так же, как когда-то в детстве любила Корнуолл.
По той причине, что мы еще вернемся, а Л. зовет ужинать, да и к перу прилип волосок, я не буду больше переживать по поводу окончания поездки, а закончу словами «пора собираться и хватит болтать».
Последний вечер еще не закончился, Л. играет в шахматы с Роджером, а я лежала на кровати с книгой о Лоуренсе, но была в каком-то ступоре и не могла читать, задремала, а теперь проснулась и хочу попытаться запечатлеть последние минуты, если успею, так как скоро придет Л. Греки, которые не садятся за стол раньше девяти, сейчас как раз ужинают, то есть болтают, улюлюкают, разъезжают по улицам. Я их слышу, хотя наше окно выходит во двор.
Чудесная ясная ночь. То и дело доносятся обрывки фраз. Верхняя половина здания трупного цвета. Теперь звучит громкоговоритель, который выдает несколько звуков и замолкает. Все дребезжит и дергается, будто старая разваливающая телега.
Дни в Афинах будут становиться жарче – постояльцы «Costis» ужинают чуть ли не на тротуаре, – а ночи шумнее и веселее. Забыла написать о вчерашней поездке к Парфенону, который весь сияет; продолговатый участок голубого неба, ограниченный белыми колоннами; солидное строение; полоска тени у Эрехтейона[479 - Памятник древнегреческой архитектуры, один из главных храмов древних Афин, расположенный на Акрополе к северу от Парфенона.], где мы сидели. К нам подошел болтливый добродушный голубоглазый человек и попросил взглянуть на трость Л. (с кольцами, купленную в Спарте). Он взял ее в руки, и мы сказали, что она греческая, но мужчина возразил. «Это банановый тростник из Канады – в Греции такого нет». После этого он стал рассказывать о греческих крестьянах. «Слезы наворачиваются, когда видишь, как они живут, – сказал он. – Работают с утра до ночи, а едят только черных хлеб, настолько твердый, что его не нарежешь (пытался показать жестами), и, быть может, немного сыра, который в основном на экспорт, зато вина очень много. И все из-за войны. После нее все пошло наперекосяк. Раньше фунт стерлингов был стабилен, равно как и драхма. Теперь курсы валют то растут, то падают. Сколько стоит килограмм сахара в Англии? Килограмм – это три фунта [2,2], так вот, в Греции он дешевле. Правительство держит цены на него, но все заграничное, одежда и обувь, стоят дорого. А муку мы почти не производим». Все это на вымученном французском, а молодой француз-офицер, сидящий рядом с нами, его жена и сестра читали путеводитель. В бухте стоял французский боевой корабль, а еще итальянский; вот-вот приплывут и англичане; моряки будут расхаживать по городу и хвастаться, что они видели Грецию. И действительно, скоро появился гид, который вел за собой французских моряков. «Только французские моряки знают названия фронтонов и колонн», – сказал Роджер, вечно влюбленный во французов. Мол, они лучше готовят то или делают это. «Французский президент[480 - Жозеф Атаназ Поль Думер (1857–1932) – французский государственный деятель периода Третьей республики, 14-й президент Франции (1931–1932). Он был убит 7 мая.] нынче убит русским эмигрантом[481 - Павел Тимофеевич Горгулов (1895–1932) – русский эмигрант, литератор (автор стихов и прозы), одинокий пропагандист националистических теорий, убийца президента Поля Думера. Осужден за убийство французским судом и казнен.]». М. навострила уши, сочувствуя и разумно размышляя о том, как это отразится на политике. Мы все вместе поехали на холм, который водитель назвал Филопаппосом[482 - Холм Филопаппа – поросший соснами и оливами холм высотой 147 м к юго-западу от афинского Акрополя.], но он был обнесен проволокой, так что мы повернули назад и отправились в театр [Диониса] с его изогнутыми мраморными сиденьями, на каждом из которых вырезано имя жреца – похоже на то, как приклеивают карточки с именами на места в театре Ковент-Гарден. Одно место, с лапами льва, предназначалось для жреца Диониса и было украшено резьбой в виде скачущих козлов и виноградных лоз. На это место сел Л., и мы сказали, что здесь, должно быть, сидели Софокл[483 - Софокл (около 496–406 до н.э.) – афинский драматург, трагик.], Еврипид[484 - Еврипид (около 485–406 до н.э.) – древнегреческий драматург, крупнейший (наряду с Эсхилом и Софоклом) представитель классической афинской трагедии.] и Аристофан[485 - Аристофан (около 446–386 до н.э.) – древнегреческий комедиограф.]… Как бы то ни было, они видели те же холмы, что и мы. За две тысячи лет появилось, конечно, несколько хлипких обшарпанных домиков, но вид они не испортили, – в округе не построено ничего прочного, огромного или долговечного. Нищета, войны и беды не тронули архитектурные сокровища Греции. Хотелось бы, конечно, чтобы о них заботились лучше. Сегодня днем греческие оборванцы швыряли камни в полуразрушенную мраморную арку, ломая ее дальше, так что через несколько лет она безвозвратно исчезнет. То же касается и могил, заросших крапивой, грязных, неухоженных, хотя греки своими руками строили гробницы; нет, страна слишком истощена, чтобы защищать свое наследие, – наверняка именно этим оправдывают лорда Элгина[486 - Томас Брюс, 7-й граф Элгин и 11-й граф Кинкардин (1766–1841) – британский дипломат шотландского происхождения, который вывез из турецкой Греции в Великобританию исключительное по культурному значению собрание древнегреческого искусства, ныне известное как «мраморы Элгина». Его большая коллекция скульптур, главным образом из Парфенона, включая две колонны из зеленого мрамора из гробницы Атрея в Микенах, была отправлена в Англию и в 1816 году куплена для страны за ?35 000; сейчас «мраморы Элгина» хранятся в Британском музее.], укравшего статуи из Парфенона и колонны из гробницы Агамемнона в Микенах.
Л. все еще играет в шахматы, а уже почти полночь. Но Афины не проявляют никаких признаков сна, так что мне не на что жаловаться. Трамваи издают воющий свист. Завтра в это время мы уже будем в Салониках; я буду опираться на свою трость, а Л. на свою, и так трое суток, пока мы не доберемся до Родмелла и не заснем в наших мягких постелях прохладной майской ночью в Англии…
10 мая, вторник.
Только самый закоренелый писака будет пытаться писать в Восточном экспрессе, ибо письма постоянно вылетают у меня из рук, так что успех не гарантирован. И вот на часах 22:30, мы проезжаем Югославию, куда более подневольную страну, чем Греция, которую мы в последний раз видели вчера вечером; пересекаем страшное каменное ущелье по жуткому мосту и с содроганием смотрим вниз из окна; садимся ужинать, Венера сходится с Луной, а электрические огни вагона-ресторана высвечивают хижину пастухов и двух людей в длинных пальто. Любопытные контрасты! Наш достаток и цивилизация соприкасаются с нуждой, нищетой, запустением, пастухами, овцами, одинокими реками, извивающимися среди скал. Мы, как обычно, ели ужин из дымчато-серого фарфора. В вагоне есть жених и невеста. В салоне на вокзале собрались все их друзья, пришедшие с коробками шоколада. Она сказала по-английски: «Копаясь в своих вещах, я нашла этот ремень», – и отдала его молодому человеку с коробкой конфет. Еще несколько английских фраз, интимных, игривых, кокетливых, а затем опять греческий лепет. Непонятный язык всегда кажется безударным, шипящим, мягким, волнистым, неподдающимся описанию. Прошлая ночь прошла плохо. Жара. Нас будили. В Салониках (01:30) заходили спросить о деньгах. Нам посоветовали спрятать все, кроме шестисот драхм, но где? «В электрическом плафоне», – ответили нам. Неосуществимая идея, поэтому мы все распихали по карманам и конвертам. В Югославии – та же проблема. В итоге нас будили несколько раз. Мы проснулись, умылись, смотрим на горы. Вот только время перевели назад, и нам пришлось два часа ждать кофе. Теперь буду читать Руссо[487 - Жан-Жак Руссо (1712–1778) – франко-швейцарский философ, писатель и мыслитель эпохи Просвещения.].
11 мая, среда.
Очередная героическая попытка писать пером и чернилами, а еще я устала читать Руссо; сейчас 18:00, и нам только что сказали, что завтра к этому времени мы уже будем в Монкс-хаусе. Л. пообщается с Пинки. Пока мы трясемся в поезде и едем по Ломбардии[488 - Область на севере Италии.] в сторону Альп, а проснемся уже под Парижем. Это равнинная местность, застроенная маленькими красными домиками. После Греции все кажется окультуренным, богатым и цивилизованным. Вчера мы вышли под дождь и прошлись по широким улицам Белграда с отштукатуренными домами; не видели ничего, кроме очень высоких мужчин в облегающей одежде, двух женщин в восточных шароварах с завязками и турецких платках; вернулись в поезд. Сегодня утром мы также ненадолго вышли в Триесте – жарко, солнечно, раскинувшееся шелковистое море и лодки – и там возобновили связь с Англией, купив «Times». Газета кажется пустой и провинциальной – эти милые англичане так переживают об образовании и автомобилях, когда есть Афины и греческие острова. Дабы не напрягать лишний раз глаза, я сейчас остановлюсь.
15 мая, воскресенье.
И вот сегодня, в Пятидесятницу, мы, наконец, в Монкс-хаусе, и Греция постепенно забывается; всего на мгновение Англия и Греция оказались бок о бок, и каждая из них оживилась благодаря другой. Когда мы высадились, английский берег показался мне длинным, низким и пустым. Я восхитилась необыкновенной английской зеленью с примесью чего-то серебристого, а Л. сказал, что земля выглядит необожженной, ей недостает красного цвета, и линии холмов такие пологие. Теперь наша дорога кажется садовой тропинкой. Все дело в Греции, до сих пор стоящей перед глазами, но сейчас ее чары ослабевают, а мой разум уже усердно работает (непроизвольно), упорядочивая, редактируя, подсвечивая и затеняя, пока не выдаст, не спросив разрешения, образы Эгины, Афин, Акрополя с раскаленными колоннами, холмов с пастбищами в Дельфах – нет, процесс еще не завершен, чтобы я видела цельные образы. Сплетни в Чарльстоне вчера вечером еще больше затмили Грецию. Моя голова успокоилась, а тело быстро привыкло к креслам, мягким кроватям, английскому мясу и джему.
[Конец путевого дневника]
Вулфы вернулись на машине из Монкс-хауса на Тависток-сквер днем в Пятидесятницу, 15 мая.
17 мая, вторник.
Как правильно воспринимать критику? Что мне чувствовать и говорить, когда мисс Б.[489 - Мюриэль Клара Брэдбрук (1909–1993) – британская писательница, литературовед, профессор английского языка в Кембридже. В своей статье «Заметки о стиле миссис Вулф» в майском выпуске «Scrutiny» 1932 года мисс Брэдбрук делает следующий вывод: «Требовать от миссис Вулф “мышления”, конечно, не стоит, но сознательное отречение от него и этакая дымовая завеса женского обаяния, безусловно заслуживают порицания».] в своей статье в «Scrutiny[490 - Ежеквартальный литературный журнал, выходивший с 1932 по 1953 г.]» нападает на меня? Она молода, из Кембриджа, пылкая. Говорит, что я плохая писательница. Теперь мне кажется, что надо отметить суть сказанного – того, с чем я не согласна, – а затем воспользоваться небольшим количеством энергии, которую дает противостояние, и подстегнуть себя к решимости. Наверное, моя репутация теперь и правда запятнана. Надо мной будут смеяться, показывать пальцем. Как же мне тогда относиться к этому? Арнольд Беннетт и Уэллс, очевидно, неправильно воспринимали критику молодых рецензентов. Надо не возмущаться, но и не терпеть, не подставлять по-христиански вторую щеку и не быть покорной. Конечно, с моей странной смесью опрометчивости и скромности (грубо говоря) я очень быстро оправляюсь от похвалы и порицания. Но я хочу знать, как ко мне относятся. Самое главное – не слишком много думать о себе. Честно разобраться, в чем тебя обвиняют, но не суетиться и не волноваться. Ни в коем случае не впадать в другую крайность – зацикливаться на этом. И вот заноза вынута – быть может, слишком легко, – но тут меня еще и прервал Джон [Леманн].
19 мая, четверг.
Джон прервал меня с какой-то целью. Весь прошлый вечер Несса приводила доводы в его пользу и против капризов Леонарда с его тяжелой работой и низкой зарплатой. А сегодня вечером нам предстоит обсудить с ним его «чувства» – я не особенно переживаю, учитывая, сколько времени мы уже потратили[491 - Об отношениях Джона Леманна с издательством «Hogarth Press» можно прочесть в его книге (1978) «Брошенный Вулфам» и далее в тексте дневника.]. Завтра с нами обедает Хильда Мэтисон, чтобы… Боже, издательство, издательство – сколько же времени оно отнимает.
23 мая, понедельник.
Вот небольшая сценка, которую я хочу записать, ибо мне наскучило переделывать Диккенса[492 - Чарльз Джон Хаффем Диккенс (1812–1870) – английский писатель, стенограф, репортер; классик мировой литературы, один из крупнейших прозаиков XIX века. В итоге ВВ не включила в ВВ-ОЧ-II переделанную версию своего эссе «Дэвид Копперфильд», первоначально опубликованного в «Nation» от 25 августа 1925 года.].
Вчера мы ехали домой [из Ричмонда]. Когда мы подъехали к мосту Мортлейк, я увидела в реке несколько голов и подумала, что купаются мальчишки, но мне это показалось странным – зачем купаться в воскресенье под мостом?! Потом я увидела перевернутую на бок лодку, потом толпу и, сложив два плюс два, поняла, что эта безмолвная сцена означает несчастный случай. Мы остановились, вышли и увидели трех-четырех человек, очень медленно плывших в одежде в нескольких ярдах от берега. Затем послышались звуки не то пыхтения, не то всхлипывания. Никто не двигался. Никто не был взволнован, активен или весел. Одна растрепанная женщина с красным лицом лежала на спине. Мужчина тянул и подталкивал ее. Наконец они коснулись суши, и светлоглазый пожилой мужчина вскарабкался на крутой берег, быстро побежал, мокрый насквозь, в черных брюках, прилипших к ногам, к парапету, где он оставил шляпу и пальто. Это было жуткое безмолвное зрелище – героическое спасение. Люди среднего класса в воскресных нарядах погружались в холодную воду. Я думала об образе чуда, о плывущих в одежде людях – в этом был оттенок гротеска; ни ужаса, ни величия. Лодка лежала на боку и держалась на воде как бревно.
Вернулись домой; Хильда согласна [работать в «Hogarth Press»], и поэтому Джон возобновляет свою просьбу. Странная смесь эмоциональности и хваткости – он то твердый, как гвоздь, то нервный.
25 мая, среда.
Я «закончила» «Копперфильда» и спрашиваю себя, не заняться ли мне чем-то более приятным? Неужели я не могу расправить крылья, зафиксироваться и стать разумным живым существом! Боже, какое страдание! У меня же потрясающие способности к сильным чувствам, но теперь, после нашего возвращения, я свернулась в клубок; не могу поймать ритм, заставить вещи танцевать; чувствую себя ужасно отстраненной; вижу молодость; ощущаю старость; нет, не могу выразить; думаю, сколько это может продолжаться, год или двадцать лет. Но ведь люди как-то живут, а я даже представить себе не могу, что творится у них в душе, за масками. С виду все прочно; я – лишь тело, принимающее удары один за другим; ужас перед дряхлыми лицами на вчерашней выставке цветов [в Челси]; бессмысленность всего сущего; ненависть к собственной безмозглости и нерешительности; старое ощущение бесцельного бега в колесе. Смерть Литтона, смерть Кэррингтон, желание поговорить с ним – все это оборвалось, исчезло. Идиотское письмо Эдди[493 - ВВ столкнулась с Эдди Сэквилл-Уэстом на вечеринке Адриана Стивена 19 мая. Ее ответ на его «идиотское» и, позже, примирительное письмо см. ВВ-П-V, № 2591 и № 2598.]; сварливость и эгоизм Эдди и Джона; суровость и соревновательность жизни; отсутствие пространства, которое можно было бы расширить и сказать «время остановись, постой!»[494 - «Жизнь, остановись, постой!» – слова миссис Рэмзи (см. «На маяк», ч. III, глава 3).]; доброта и твердость Л.; огромная ответственность, которая лежит на нем. Что делать с издательством, с Хильдой, с Джоном; женщины; моя книга о профессиях; напишу ли я еще один роман; презрение к недостатку интеллектуальных способностей; бездумное чтение Уэллса; дети Нессы; общество; покупка одежды; Родмелл испорчен; вся Англия испорчена; ужас по ночам от того, что во Вселенной вообще все не так; опять одежда; как же я ненавижу Бонд-стрит и трату денег на одежду; хуже всего эта раздробленность и непродуктивность. Глаза болят, рука дрожит.
В этот период абсолютной апатии и скуки на ум приходят слова Леонарда: «Все пошло куда-то не туда». Это было в ту ночь, когда Кэррингтон покончила с собой. Мы шли по тихой голубой улице со строительными лесами. Я видела, как в воздухе витают абсолютное насилие и бессмысленность; сами мы ничтожны; снаружи суматоха; что-то ужасающее; глупость. Может, мне сделать из этого книгу? Может, так я смогу вернуть в свой мир порядок и ритм?!
26 мая, четверг.
И вот сегодня тяжесть с моей головы внезапно спала. Я могу думать, рассуждать, сосредотачиваться и концентрироваться на чем-то одном. Возможно, это начало очередного подъема, которым я обязана вчерашнему разговору с Л. Я попыталась проанализировать свою депрессию и то, как мой разум измучен конфликтом двух типов мышления, критического и творческого; как меня изводят размолвки, потрясения и внешняя неопределенность. Сегодня утром я в своей голове ощущаю прохладу и штиль, а не напряжение и турбулентность.
27 мая, пятница.
Вчерашняя вечеринка Адриана. Цукерман[495 - Соломон («Солли») Цукерман, барон Цукерман (1904–1993) – британский чиновник, зоолог и один из первых специалистов в области математических методов исследования операций. В 1931 году он опубликовал книгу «Социальная жизнь обезьян и приматов».] говорит про обезьян. Дора Чепмен[496 - Дорис Эмерсон Чепмен (1903–1990) – художница, в которую был влюблен Адриан.] сидит на полу. Я боялась прихода Эдди и написала ему резкое, но вполне заслуженное письмо. Адриан внезапно делится воспоминаниями – говорит о своей школе, о Греции, о прошлом, как будто потом ничего не было; странный психологический феномен – его зацикленность на прошлом, когда есть и настоящее, и будущее; Д.Ч. остроумная, а Карин опоздавшая, хищная, упрямая и не поддающаяся на уговоры и утешения, но она, бедняжка, и так это понимает; глуховатая, скрюченная, грубая, низкорослая, коренастая, сбитая с толку, она все же пришла. Дик Стрэйчи[497 - Ричард (Дик) Стрэйчи (1902–1976) – писатель, старший сын брата Литтона, Ральфа.]. Все эти старые элементы вечеринки разнородны и несоединимы. Мы с Л. разговариваем через силу, Дункан бродит, Несса пошла на «Тарзана[498 - В кинотеатре «Империя» на Лестер-сквер показывали сенсационный для того времени фильм «Тарзан: человек-обезьяна» с Джонни Вайсмюллером в главной роли.]». Столкнулись в дверях с Джеймсом и Аликс. «Идемте ужинать», – говорит Джеймс с сильным, как мне кажется, желанием подражать Литтону. Обезьяны различают свет и тьму, а собаки – нет. В «Тарзане» только человекообразные обезьяны. У людей есть каталоги снимков диких животных, которых можно взять в аренду. Вопрос, как снимался бой со львом. Выглядит натурально. Возможно, льву что-то вкололи или подрезали когти. Разговор о Греции. Разговор об Испании. Дика приняли за привидение[499 - «Испанские цыгане приняли его за мифологическое чудище – Мантикору» (из автобиографии Дэвида Гарнетта «Знакомые лица»).]. Ощущение отстраненности и дистанции. Адриан мрачный, вежливый, изможденный ученый, которого Солли называет по имени; затем входят шустрые маленькие женщины, а еще Хьюз[500 - Ричард Артур Уоррен Хьюз (1900–1976) – британский писатель и драматург, «отец» европейского радиоспектакля.] и, кажется, его жена[501 - Фрэнсис Бэзли (1905–1985) – малоизвестная художница, жена Р.А.У. Хьюза с 1932 года.]. Мы откланиваемся в 23:20. Адриан вежливо благодарит за то, что мы пришли; спрашивает, какое удовольствие приносят эти вечеринки. Какое-то, видимо, приносят, а иначе эти люди не собирались бы вместе. Дождливый день, а на выходные мы едем в Родмелл. Что касается издательства, то во вторник мы должны встретиться со знакомой Гарольда и обсудить перемены; не будет ни Джона, ни Хильды – только компетентные подчиненные; Белшер возвращается из отпуска. Теперь займусь другими статьями. Думаю, за пару недель управлюсь.
1 июня, среда.
(День Дерби[502 - День проведения традиционных скачек на ипподроме Эпсом-Даунс в графстве Суррей.].)
О боже-боже, не нравится мне ужинать с Клайвом – совсем не нравится[503 - Вечеринка у Клайва Белла состоялась 31 мая.]. По правде говоря, часов в восемь я поборола свой сильный трепет по поводу одежды. «Не буду надевать новое платье, – сказала я, – вдруг надо мной посмеются». Эта философия вновь заставила меня вздрогнуть на пороге его дома, когда я увидела две подъезжающие машины мощностью по 20 лошадиных сил. И опять же я трепетала, как пламя свечи, когда обнаружила в доме только потного, неопрятного и невнятно бормочущего Рекса Уистлера. «Зачем вообще наряжалась?» – спрашивала я себя. Еще были лорд Дэвид, Би Хоу[504 - Беатрис Изабель Хоу (1900–?) – жена Марка Лаббока, автор книги «Фея, запрыгнувшая мне на колени» (1927). Дункан Грант написал ее портрет в 1926 году. Она провела 18 месяцев в Японии, когда ее муж работал в Токио профессором английского языка.], миссис Питер Кеннелл[505 - Сэр Питер Кортни Кеннелл (1905–1993) – английский биограф, историк литературы, редактор, эссеист, поэт и критик, ставший протеже Эдварда Марша и Ситуэллов. Он был женат пять раз, и в данном случае речь идет о первой жене (биографические сведения не найдены), с которой он вскоре расстался.]. Больше никого. Ужин. Началось хвастовство! Клайв перечислял знаменитые имена. Воспоминания о Сесилах и Годольфинах: как Джек Кармартенский[506 - Джон Фрэнсис Годольфин Осборн, 11-й герцог Лидс, маркиз Кармартенский (1901–1963) –британский пэр. Он был трижды женат, но ни разу на Мэри Бейкер.] был помолвлен с Мэри Бейкер[507 - Мэри Бейкер и ее мать были богатыми американками, жившими и принимавшими гостей в Италии. Клайв часто виделся с ними прошлой весной и осенью, большую часть которых он провел в Венеции, где Бейкеры снимали палаццо, и в Риме.]; как глухая герцогиня[508 - Леди Кэтрин Фрэнсис Лэмбтон (1862–1952) – мать маркиза Кармартенского.] каталась на гондоле с глухой миссис Бейкер, – но я сыграла свою роль, отодвинула подсвечник и, кажется, действительно помогла Клайву произвести впечатление на миссис Кеннелл. Она вспоминала дипломатическое общество в Токио. Клайв роскошествовал в посольстве в Риме. «Леди – (разумеется, я забыла ее имя) – Синтия Грэм[509 - Леди Сивилла Грэм (1885–1934) – жена британского посла в Риме с 1921 по 1933 г., сэра Рональда Уильяма Грэма (1870–1949).]». А потом, в общении после ужина, он выложил мне все про Эдди. Он стал дразниться и язвительно сказал: «Но ты никогда ничего толком не знаешь и бываешь не в себе – вот и все, – а потом добавил: – Ну, скажи правду. У тебя же была сильная неприязнь к Эдди…». Ну-ну; эти маленькие шипы могут лишь немного поцарапать, но были и яркие моменты легкости, принесшие удовольствие, и я даже думала, что уж лучше обмениваться мыслями с этими очаровательными людьми, чем читать Руссо в своей гостиной; затем меняла свое мнение, потом опять парила и снова плюхалась в омут презрения. Нет, думаю, вечеринки Клайва мне больше не нравятся, хоть они и зажигательны. Так или иначе, я посадила слишком много заноз. Его хитрый способ отыгрываться вечно все портит. Что я такого сделала ему лет двадцать назад, из-за чего он все никак не может свести счеты? Как бы то ни было, почему бы мне не отказаться от следующей вечеринки и не закутить на своей собственной? У меня и так много планов: сегодня вечером будут Мэри, Кристабель и лорд Дэвид; завтра – Питер Лукас и Этель и т.д.
2 июня, четверг.
Вчерашняя вечеринка лорда Дэвида. Половина Лондона у него в гостях. Вечер Дерби. Огромные автомобили, набитые мужчинами в костюмах с петлицами. Румяная девушка, спотыкающаяся на Шафтсбери-авеню, под руку с молодым человеком, вся в мехах и с букетом роз. Эдвардс-сквер – очень большая, лиственная, тихая, георгианская, утонченная площадь, как и дом 41 с бело-зеленым интерьером; одна интересная гравюра, но, как по мне, больше ничего интересного: леди Солсбери[510 - Леди Сисили Элис Гор, маркиза Солсбери (1867–1955) – мать лорда Дэвида.] кисти Сарджента[511 - Джон Сингер Сарджент (1856–1925) – американский художник, добившийся уникального положения в английском обществе благодаря своим портретам богатых людей.] на каминной полке; дворецкий; рыжий кот; лорд Дэвид и Элизабет Боуэн беседуют у камина; еще Паффин[512 - Энтони («Паффин») Уильям Лэндон Асквит (1902–1968) – выпускник Оксфорда, кинорежиссер; единственный сын премьер-министра Г.Г Асквита и его второй жены Маргарет.] и Джон Спэрроу[513 - Джон Хэнбери Ангус Спэрроу (1906–1992) – английский академик, выпускник Оксфорда, барристер, коллекционер книг, член коллегии юристов «Chancery» с 1931 по 1939 г.]. Не очень хороший ужин, скудный и постный, а я к тому же положила себе слишком много спаржи. Искусные любезные разговоры – отличительная черта Асквитов и Сесилов. «Как это верно», «да, я всецело согласен» – как непохоже на «Блумсбери». В нас больше настоящего. Но я не жалуюсь. Небольшая беседа об Эдди, потом о слезах на людях, в театре, в кино; о том, что такое трагедия; о футболе. Спэрроу – игрок, солидный молодой человек, только что вступивший в коллегию «Chancery» и по вечерам, после ужина, пишущий биографию Донна. Разговор об Одене и Наоми Митчисон[514 - Наоми Мэй Маргарет Митчисон (1897–1999) – популярная шотландская писательница и социалистка. Она способствовала росту популярности У.Х. Одена, публикуя и рецензируя его ранние стихи; рецензия Митчисон на его поэму «Ораторы» вышла в журнале «Weekend Review» от 28 мая 1932 года.]; чтение вслух ее рецензии на Одена[515 - Уистен Хью Оден (1907–1973) – англо-американский поэт, родившийся в Великобритании, а после Второй мировой войны ставший гражданином США.] – Эсхил[516 - Эсхил (525–456 до н.э.) – древнегреческий драматург, отец европейской трагедии.] и «все такое прочее». Разговор о том, как она пришла на вечеринку с колоском в волосах; как ее группа сбивает людей с ног; как они насвинячили в отеле «Ellis» [?]; как она любит, позирует, пишет, но, по словам Дэвида, не очень хорошо. Потом говорили о немецком молодежном движении; о плохих людях; о Линдси [?], которая любит вшей [?] в волосах; о Марри. Я, кстати, надела свое новое платье, быть может, слишком белое и молодежное; вернулась домой пешком и теперь должна освежиться перед обедом с Мейнардом, Бернардом Шоу и его женой[517 - Шарлотта Фрэнсис Пейн-Тауншенд (1857–1943) – ирландская политическая активистка, член Фабианского общества и борец за права женщин; жена Бернарда Шоу.] – черт подери, ни одной идеи в голове, никакого желания быть на высоте.
3 июня, пятница.
Мне не нравятся прожорливые старушки. Это я об Этель Смит на вчерашнем ужине – грубо, конечно, но она весь вечер чавкала и налегала на утку, и спорила, а потом переела и поспешно ушла.
Заметка о Шоу. Он сказал: «Я не настолько себялюбив, чтобы желать бессмертия. Хотел бы я быть кем-то еще. Музыкантом или математиком. Вот почему я не веду дневников. Я уничтожаю все свои письма. Так делает и [пропуск в тексте]». У Бернарда были письма от всех великих людей, но однажды он просто сжег их в саду. «Только не от Эллен Терри[518 - Дама Элис Эллен Терри (1847–1928) – английская театральная актриса, крупнейшая исполнительница женских ролей в пьесах Шекспира. Переписка Эллен Терри с Бернардом Шоу была опубликована в 1931 году.]. Ее письма – произведения искусства. Это все равно что сжечь страницу из псалтыря Латтрелла[519 - Сэр Джеффри Латтрелл III (1276–1345) – средневековый рыцарь, о котором вспоминают в основном как о заказчике «Псалтыря Латтрелла», редкой и красочно иллюстрированной рукописи, хранящейся в настоящее время в Британской библиотеке в Лондоне.]. Даже ее почерк – произведение искусства. Она писала небрежно, не задумываясь над формулировками. Я, признаться, думал, что после публикации нашей переписки стану героем, но отнюдь. Конечно, Эллен была великой и уж точно лучше меня. Фрэнк Харрис[520 - Фрэнк Харрис (1855–1931) – американский редактор ирландского происхождения, романист, автор рассказов, журналист и издатель, друживший со многими известными деятелями своего времени. Его биографическая книга «Бернард Шоу» вышла в 1931 году.] – моя биография, которую он написал, всецело о нем самом. В ней нет ни слова правды обо мне. Все биографии лживы. Он пишет, что моего отца притесняли, равно как и меня, когда я был учеником школы Уэслиан. Дезмонд Маккарти говорит, что хочет написать мою биографию, – возможно, это просто слова. Он приходит пообщаться, но я пока не могу быть с ним откровенен. Веббы почему-то выглядели одинокими, уезжая в Россию[521 - Сидни и Беатриса Вебб (см. 28 марта 1931 г.), друзья Бернарда Шоу и соратники по Фабианскому обществу с 1880-х годов, в мае покинули Англию и отправились на три месяца в Россию, а по возвращении заявили, что «влюбились в советский коммунизм».]. Нет, он [Сидни] не стареет – я этого не заметил. Я всегда ссорился с Веббами. Видите ли, у Вебба невероятные способности к усвоению информации. Поступая в Оксфорд, он бы наверняка нашел какой-нибудь изъян в уставе и доказал свою правоту экзаменаторам. В Оксфорде он не учился, но быть правым хотел всегда. Когда мы только познакомились, мне пришлось преодолеть огромное количество бесполезных знаний. Веббу пришлось забыть то, чему его учили. Я всегда рассказываю одну и ту же историю на эту тему. Будучи ребенком, я спросил отца: “Кто такие унитарии[522 - Унитарианство – антитринитарное движение в протестантизме, отвергающее догмат о Троице и не принимающее учение о грехопадении.]?”. Он задумался, а потом ответил: “Унитарии верят, что после распятия Христос сошел с креста и убежал по ту сторону холма”. Годы спустя, когда мне было лет тридцать, я гостил у Тревельяна[523 - Сэр Джордж Отто Тревельян (1838–1928) – британский государственный деятель, историк и писатель; отец Роберта Тревельяна (см. 14 июля 1931 г.). Уэлкомб-хаус, расположенный недалеко от города Стратфорд-апон-Эйвон, был одним из его домов.] в Уэлкомбе; зашел разговор об унитариях, и тут меня осенило, что это не может быть правдой, хотя я много лет представлял себе Христа, бегущего вниз по холму. Вебб был бы гораздо эффективнее, будь в нем хоть капля артистизма. Но нет. И Беатрису это приводит в отчаяние. Вот почему он плохой оратор. Люди думают, будто у меня от природы ораторские способности. Нет, мой стиль самый что ни на есть искусственный, выработанный. Я много ездил в поездах и тренировался выделять гласные. К тому же все забывают, что я ирландец, а скорость мышления у нас выше, чем у англичан. Нет, я не собираю факты и ничего не читаю, когда пишу историю. Я представляю себе, на что способны люди, приписываю людям поступки, а потом просто подбираю подходящие факты – они всегда находятся. Огромное удовольствие от радио заключается для меня в том, что я могу сидеть дома и сам дирижировать “Мейстерзингерам[524 - Вероятно, «Нюрнбергские мейстерзингеры» – опера Рихарда Вагнера.]”. Сижу с партитурой, дирижирую и прихожу в ярость, когда со мной не совпадают. Сразу видно, как часто певцы ошибаются, вступая слишком рано или слишком поздно. Бичем (тут он спел фрагмент «Волшебной флейты[525 - Опера Моцарта в двух действиях на либретто Эммануэля Шиканедера.]») вообще превратил эту медленную торжественную композицию в матросский танец. Я аж подскочил» (тут он упал на колени и в ярости сжал кулаки[526 - Тут ВВ по ошибке перелистнула две страницы, чтобы продолжить рассказ о Шоу; последний абзац, а также текст за 4 июня были написаны позже на пропущенном листе.] – ему вообще не сидится спокойно: то кулаки сожмет, то мечется туда-сюда; в конце вечера он, по словам Л., понесся к выходу так, будто ему 22, а не 74 года). Какая жизнь, сколько энергии! Какой натянутый нерв! Возможно, в этом и заключается гениальность Шоу. Невероятная живость! И почему я не читаю его ради удовольствия?! Лицо у Бернарда багровое, нос бугристый, глаза цвета морской волны, как у моряка или какаду. Он почти не замечает никого и ничего вокруг. За обедом Шоу, не останавливаясь, рассказывал истории о судьбах пьес Мейнарду, который раза три-четыре отходил к телефону поговорить с коллегами из «Savoy». В понедельник открывается сезон балета, и он не уверен, ждет их успех или провал. Люди больше не покупают билеты заранее. По его словам, раньше они бронировали места за шесть недель[527 - Балетное общество Камарго, в делах которого Мейнард Кейнс принимал активное участие, рекламировало четырехнедельный сезон балета в театре «Savoy» с 6 июня по 2 июля. В постановках танцевала Лидия Лопухова, и Вулфы ходили на премьеру.].
Я пропустила страницу, так что вставлю сюда слова Мейнарда, адресованные миссис Шоу: «У нас все так плохо, что хуже и представить нельзя. Никогда не было так плохо. Возможно, мы переступим черту, но, поскольку такого никогда не было, время покажет. Хочу лишь сказать, что мы должны действовать», – это было произнесено тихим тоном врача, сообщающего, что в соседней комнате умирает человек, но не желающего беспокоить компанию. Слова касались состояния Европы и были произнесены за обедом, – очень интересно.
4 июня, суббота.
Вчера вечером мы остановили машину у Гайд-парка, и я наблюдала за бедняками, роллс-ройсами и другими розовыми и желтыми, очень мощными автомобилями, застрявшими в парке, словно гигантские жуки с роскошными мужчинами и женщинами, откинувшимися на спинки кресел и направлявшимися на какую-нибудь вечеринку. Автомобиль марки «Rolls-Royce» предполагает доход как минимум ?5000 в год. Еще были няни с детьми в колясках; бродяги и гуляки. Лилово-серо-зеленые деревья, окрашенные в ярко-розовые и желтые тона; боярышник и бобовник[528 - Род листопадных деревьев и кустарников семейства Бобовые.], приглушенные, словно находившиеся под водой в тот пасмурный, дождливый, грозовой желтоватый вечер. Мы доехали через Вест-Энд – еще большие пробки, – порой по обочине.
Это написано не столько ради исторических фактов, сколько для того, чтобы избавиться от мыслей о мемуарах мадам Болотиной[529 - Вероятно, какая-то рукопись, представленная к публикации в «Hogarth Press».]. До сих пор чувствую их вкус во рту. Странно, что плохая литература так популярна, и еще более странно, что эта эмоциональная, невероятно плохо написанная книжонка дорога автору, как ребенок, раз писательница доставила ее лично; она посвящена бурной и суровой русской жизни, но по качеству слабее даже мемуаров миссис Бартоломью[530 - Миссис Бартоломью, урожденная Лидия Грин, была дочерью зажиточного мельника, который потерял все свои деньги из-за пьянства; она стала медсестрой в Брайтоне, где вышла замуж за Перси Бартоломью, работавшего в то время носильщиком в больнице, и они переехали жить в Родмелл к его брату Уильяму и сестре Роуз. В 1928 году Перси стал садовником ЛВ в Монкс-хаусе, а обе женщины иногда помогали по дому.].
6 июня, понедельник.
Вчера вечером, в воскресенье, ужинали у Клайва. Только что вернулись из Уилтшира. Жарко. Хорошее настроение. Несса разогревает ужин. К. ссорится с Лотти – слишком много блюд – слишком много суеты – ее фигурно сложенные салфетки – болтовня; сплетни; балет; нападки на «Принца-консорта» Болито[531 - Генри Гектор Болито (1897–1974) – плодовитый новозеландский писатель, романист и биограф, большую часть своей жизни проведший в Англии. Речь идет о его книге (1932) «Альберт Добрый: история принца-консорта».]; Квентин считает Наполеона[532 - Наполеон I Бонапарт (1769–1821) – французский император и полководец.] привлекательным; Клайв уверяет его, что он ошибается; история о влюбленности Мериме[533 - Проспер Мериме (1803–1870) – французский писатель и переводчик.] в императрицу-мать [?]; зашел разговор о Томми и Рэймонде.
– Рэймонду нужен древовидный куст, – говорит Дункан.
– Томми оценил бы, а Рэймонд – нет, – отвечает Несса.
– Томми – крикливый гусь и обретет счастье с прекрасной молодой женой, – говорю я.
Несса смеется; они отвечают, что в этом-то и вся проблема – он не счастлив.
– Что может быть хуже этой пытки?! – восклицает Клайв и говорит, что согласился бы попробовать пожить с ней на Лэмбс-Кондуит-стрит[534 - Улица в лондонском районе Холборн.], чтобы было потом что вспомнить (он всегда такой романтик в вопросах любви).
– Он падает духом, – говорит Несса. – Ангус[535 - Ангус Генри Дэвидсон (1898–1982) – выпускник Магдален-колледжа Кембриджа, писавший художественную критику для N&A. Он пришел работать в «Hogarth Press» в декабре 1924 года в качестве преемника Д.Х.В. Райландса и оставался там до конца 1927 года.] больше не любит его, как и Барбара [Багеналь].
– Рэймонд может превратить свою жизнь в роман, – говорю я, – а Томми, завсегдатай пабов, не может.
– О нет, он может, – отвечает Несса.
– Рэймонд – завсегдатай гостиных, – раздраженно отвечает Д. (он был рассержен сплетнями о Кассисе).
Идем спать. Один из них говорит: «Я обедал с миссис…, и у нее есть милейший щенок семи недель от роду».
13 июня, понедельник.
Вернулись после отличных выходных в Родмелле: никаких разговоров, мгновенное глубокое и безопасное погружение в чтение книг; потом сон, кристально-чистый, под шепот майского дерева, напоминающий своим шуршанием плеск волн, с зелеными дорожками в саду и изумрудными холмами; потом пробуждение в жаркий тихий день; ни одного постороннего человека, никаких помех; только мы; долгие часы. В честь этого события я купила маленький письменный стол, а Л. – пчелиный улей; еще мы ездили в Лэй [?], и я всеми силами старалась не замечать этих серых сараев. Пчелы роились. Сидя после обеда, мы слышали их снаружи, а в воскресенье они роились коричнево-черным пятном у надгробия миссис Томсетт. Мы сновали между могил в высокой траве, а Перси облачился в длинный макинтош и шляпу с сеткой. Пчелы летают со свистом, будто стрелы Амура, страстные, сексуальные; сплетают в воздухе узоры, перекручиваются; воздух полон вибрации, красоты этого жгучего стреловидного желания и скорости; я до сих пор считаю трепещущий пчелиный рой самым сексуальным и чувственным символом. Домой сквозь узкие туннели, пещеры зелени в саду с розовыми и желтыми будто бы стеклянными цветами – рододендронами. К Нессе. Адриан сказал Карин, что хочет расстаться, но она возражает. По его словам, осенью они разъедутся.
На прошлой неделе было ужасно много людей, целая толпа, включая Дорис [Чепмен] и Адриан; она похожа на хищную рыбу – круглая ротовая щель на бледной плоти; уродливое платье в полоску, – хотя Несса считает ее милой. Не знаю, как она вообще может кому-то нравиться. Позвонила Вита – они с Гарольдом придут сегодня на ужин, – потом Этель; я предвкушаю свой двухнедельный отдых.
18 июня, суббота.
Звонит Адриан и спрашивает: «Не подскажете, где можно снять две комнаты? Мы в муках делим вещи». Он уходит, а Карин остается, или наоборот, – я не поняла. Джон теперь будет консультантом, его условия пересмотрены; мисс Скотт-Джонсон[536 - Некая мисс Скотт-Джонсон – менеджер «Hogarth Press» чуть более полугода.] станет постоянным менеджером; мне придется больше участвовать и помогать Джону, а не сидеть здесь «с красным крестиком на двери, не позволяющим ему входить». Я советую ему быть более сговорчивым и менее привередливым. Он жаждет влияния и власти, чтобы публиковать книги друзей; хочет выпускать журнал, но нет денег;
; вынужден экономить; живет с Пегги[537 - Беатриса Элис Леманн (1903–1979) – британская актриса, театральный режиссер, писательница и романистка, младшая из трех сестер Джона Леманна. «Пегги» – ее дебютная роль в театральной поставке (1924) пьесы Уильяма Конгрива «Так поступают в свете».] в Пимлико[538 - Небольшой район в центре Лондона.]. Не слишком ли я отстраняюсь – отчасти для того, чтобы не чесать языком, отчасти чтобы заниматься своим делом? Быть более отзывчивой не помешало бы, но уж слишком много людей надо увидеть и слишком много дел переделать, и все же я люблю пробовать новые подходы. Он говорит, что Л. «такой глубокий, вечно все планирует и никогда сразу не объясняет, что у него на уме, поэтому я не знаю, как себя вести». Мы, смею предположить, обсуждали все это в сумме часов десять. Этель контролировала себя больше обычного. Головные боли не дают покоя. Ох, а еще я, господи боже, доделываю «Обыкновенного читателя»; закончила последнюю статью и надеюсь завтра отправить ее в печать. Критика Дезмонда скорее поднимает мне самооценку – задеть она точно не может. Он человек слова. Респектабельный, резкий, проницательный, точный[539 - Второй том собрания эссе Дезмонда Маккарти «Критика» вышел в июне 1932 года. В длинном эссе «Заметки о романе» он ссылается на попытку ВВ в «Комнате Джейкоба» найти форму без привычных для романиста приемов: «Миссис Вулф дала нам, так сказать, не сам поезд, а вихрь, который он создает, пролетая мимо…».].
Частный показ Нессы и Дункана. От Тэтлока[540 - Роберт Рэттрей Тэтлок (1889–1954) – шотландский писатель; редактор «Burlington Magazine» в 1920–1933 гг. и художественный критик «Daily Telegraph» в 1924–1934 гг.] пахло выпивкой. Грациозные люди искусства. «Agnew’s[541 - «Thomas Agnew & Sons» – лондонские арт-дилеры. Компания основана в 1817 году. Частный показ «Последние работы Дункана Гранта, Ванессы Белл и Кита Бейнса» проходил в помещении «Agnew’s» на Олд-Бонд-стрит 43 во вторник 14 июня.]». Миссис Грант[542 - Миссис Бартл Грант, урожденная Этель Макнил (1863–1948), – мать Дункана.]. Миссис Рендел[543 - Элинор Стрэйчи (1859–1944) – старшая сестра Литтона; мать врача ВВ.]. Хождение от картины к картине; встретила Этель, всю в синем, и Квентина; она рассказывала нам в «Stewarts’s[544 - Чайный магазин на углу Олд-Бонд-стрит и Пикадилли, рядом с «Agnew’s».]», как мисс Лидделл [?], в стельку пьяная, грохнулась с лестницы в Мальборо-хаусе.
24 июня, пятница.
Вот-вот поедем в Монкс-хаус на две недели. Вчера вечером ужинала у Хатчинсонов, сидела между Дезмондом и лордом Балниэлем[545 - Дэвид Александр Роберт Линдси, 28-й граф Кроуфорд, 11-й граф Балкаррес (1900–1975) – британский политик-консерватор, известный как лорд Балниэль с 1913 по 1940 г.]. Лорд[546 - Джордж Харкорт Ванден-Бамд-Джонстон, 3-й барон Дервент (1899–1949) – британский писатель, дипломат и политик либерального толка. Его сборник «Пятьдесят стихотворений» был выпущен издательством «Hogarth Press» в 1931 году.] и леди Дервент[547 - Сабина Ванден-Бамд-Джонстон, леди Дервент, урожденная Илиеско и графиня Чайковска (?–1941), – дочь бывшего начальника штаба румынской армии, жена лорда Дервента.] тоже были там; лорд Дэвид отсутствовал только из-за растяжения лодыжки, а лорд Чичестер[548 - Капитан Джон Бакстон Пелхэм, 8-й граф Чичестер (1912–1944) – дипломат.] позвонил по телефону. «Какая удача для Леонарда, – сказал Джек, – все эти лорды». Два лакея. Леди Балниэль[549 - Мэри, леди Балниэль, урожденная Кавендиш (1903–1994), – племянница герцога Девонширского, жена лорда Балниэля с 1925 года.] – простая, жесткая, прямолинейная, уверенная в себе, молодая аристократка с детьми. Дезмонд приехал из Кембриджа, от Эбботта [Рэймонда, друга]. Д. очень весел, хотя, как по мне, его книга просто ужасна. Почему же он так весел? Посредственный, исполненный под шампанское разговор о… Ох, я сказала лорду Б. какую-то чушь о картинах, а он ответил, что моя литература (я теперь очень известна) более реальна, чем его политика. «Я езжу по родным местам моей жены и по Ланкаширу; встречаю самых странных людей, очень милых, и мы общаемся; мне предстоит выступать на базаре с речью о христианском отношении к проблеме безработицы, что бы это ни значило. Вот почему у меня нет времени на картины. Мы с Дэвидом Сесилом всегда любили живопись, даже когда учились в Итоне». Леди Д. – страстная и глупая румынка. Джек ведет светскую беседу с леди Б. Мэри рассказывает Б. о «Sadler’s Wells[550 - Театр на Розбери-авеню в лондонском районе Ислингтон.]» и [Сэмюэле] Курто. Б. курит сигарету. Д. рассказывает, каково быть больным. Потом пошли в зоопарк[551 - Хатчинсоны жили напротив Риджентс-парка и Лондонского зоопарка. ЛВ не был на этом приеме, поскольку читал лекцию.]; туман; белые медведи вытянулись как Эль Греко[552 - Эль Греко (1541–1616) – испанский живописец, скульптор и архитектор эпохи Испанского Ренессанса.]; вонючее мясо; медведь откусил мальчику руку; медведи нырнули; всплеск; красные и желтые фонари; музыка вдалеке; морские львы, несущиеся как торпеды, взбирающиеся на скалы, словно одетые в шелковые халаты; слепой медведь; один опухший белый глаз; птицы, летающие под мертвенно-бледной зеленью; львята как щенки; Мэри дает мужчине чаевые; заигрывает; вернулась домой с Дезмондом, который пробыл у нас до часу.
28 июня, вторник.
Только что «закончила де Квинси». Таким образом, я пытаюсь следовать плану и закончить второй том «Обыкновенного читателя» в последний день июня, который, увы, приходится на четверг. Прошлое лето я потратила на «Волны». Теперешняя книга безоговорочно (каково происхождение этого слова?) легче. На улице изнуряющая духота, жара. Королевский, императорский – вот слова, которые я бормочу на Тависток-сквер. Вчера было ужасно жарко, когда приехал князь Мирский[553 - Князь Дмитрий Петрович Святополк-Мирский (1890–1939) – русский литературовед, критик, публицист, писавший на русском и английском языках. Он вернулся в СССР и в 1937 году был арестован, приговорен по «подозрению в шпионаже» к восьми годам исправительно-трудовых работ, а в 1939 году умер в лагере под Магаданом (см. ЛВ-IV). Его компаньонкой могла быть мадам Болотина, мемуары которой читала ВВ (см. 4 июня 1932 г.).] со своей сомнительной болтливой русской дамой – я хочу сказать, что она очень темпераментна; у нее размашистые славянские жесты. Мирский был остер на язык, открывал рот и выдавал едкие комментарии; кривые желтые зубы; морщит лоб; уныние и страдание отпечатаны на его лице. Он провел 12 лет в Англии, живя в пансионах, а теперь возвращается в Россию «навсегда». Глядя, как оживляются и тускнеют его глаза, я подумала: «Скоро тебя пристрелят». Здесь он чувствует себя взаперти – таковы последствия войны, – но наше чаепитие это не испортило.
Приехала Вита, потом Аликс; обе «избавились» от своих книг (у Виты, говорят, плохая) и очень обрадовались[554 - В конце 1932 года издательство «Hogarth Press» выпустило обе работы: «Семейную историю» Виты и перевод книги Мелани Кляйн «Детский психоанализ» под редакцией Аликс Стрэйчи.]. Сегодня Вита едет на запад одна на 4 дня. Какой-то американец предложил ей ?250 за 2000 слов и готов предложить мне то же самое[555 - Об этом предложении см. 8 июля 1932 г. и ВВ-П-V, № 2603; посредником щедрых предложений, по-видимому, была литературный агент Нэнси Р. Пирн («Пирни»), работавшая в то время в фирме «Curtis Brown Ltd».]. Я сомневаюсь. Аликс похожа на краснокожую индианку; она такая ширококостная, с морщинами и загаром, будто индианка. Сегодня вечером я, к моей немалой тревоге, открываю дверь в совершенно новый мир и ужинаю с Кэтрин Фурс[556 - Дама Кэтрин Фурс (1875–1952) – младшая дочь Джона Эддингтона Саймондса и сестра Мадж Воган, которую в свое время боготворила ВВ. Во время Первой мировой войны она возглавляла отряд добровольной помощи Британского Красного Креста, а в 1917–1919 гг. занимала должность директора Женской вспомогательной службы военно-морских сил.]. А вот и Морган пришел на обед. Мне пора.
29 июня, среда.
Комната была просто роскошной, к ней вела широкая лестница; просторный холл. Я пришла рано. «Какой великолепный кабинет!» – сказала я, пытаясь скрыть свою нервозность, этой старой труженице в облегающем платье и старых чулках. У нее всклокоченные волосы, огрубевшее, осунувшееся, морщинистое лицо глубоко несчастной женщины. В том освещении она почему-то показалась мне особенно некрасивой. Куда подевалась красавица Кэтрин с летящей походкой, упругими румяными щеками, решительная, властная, контролировавшая себя даже в пучинах своего несчастья? Боже, как нас травмирует жизнь! Она меняет лихую юность и красоту на этот почти невыносимый страдальческий, скорбный, пустой взгляд – взгляд бедной женщины. Украдкой приглядываясь к ней с разных ракурсов, я смогла, по мере того как шел вечер и смеркалось, собрать воедино хоть что-то прекрасное: ее глаза, маленькие, но проницательные, и жесты, свободные и смелые, хотя сильно скованные обнаженностью рук и уродливым черно-синим платьем в обтяжку. Прекрасно то, что она ничего не скрывает; не осталось в ней ни капли стеснения, кротости и сентиментальности. Какое же бледное лицо! И все же за своим столом, своим и Фоллетт[557 - Мэри Паркер Фоллетт (1868–1933) – американский философ, социолог, консультант по вопросам управления и первопроходец в области теории организаций и организационного поведения. Она жила вместе с Кэтрин Фурс в Челси.], она командовала с прежним мастерством, но неохотно, словно ничто ей не доставляет удовольствия. Она ни на минуту не расслаблялась. Весь вечер с ее лица не сходило страдальческое выражение. Ожесточить, притупить, огрубить – вот самое страшное, что может сделать с нами возраст, а ведь Кэтрин, кажется, лишь на 8 лет меня старше. Это все из-за смерти Чарльза[558 - Чарльз Веллингтон Фурс (1868–1904) – британский художник, муж Кэтрин Фурс, умерший от туберкулеза.]? Или из-за чего-то еще? Разговоры лились и брызгали. Сухой педантичный старый брюзга по имени Кэбот[559 - Ричард Кларк Кэбот (1868–1939) – американский врач, профессор медицины и социальной этики в Гарварде, новатор в методах обучения.], профессор Гарварда, и его невзрачная жена[560 - Элла Лайман Кэбот (1866–1934) – американский философ, педагог и писательница.], а еще многословная и рассеянная Мэри Фоллетт – вот такой был расклад, и мы сидели, пока смеркалось и холодало, все очень пожилые и уродливые. Может, я расстроилась из-за Кэтрин и боюсь, что выгляжу так же? Возможно. Потом вошел Леонард, в сером костюме и синем галстуке, загорелый, и я почувствовала, что мы все еще бодры и молоды. На прощание я поцеловала старушку Кэтрин. Да, когда мы виделись в последний раз, она ехала на двуколке; был холодный день, и Кэтрин направлялась в доки посмотреть на сокровища [?].
3 июля, воскресенье.
Всякий раз, когда я прикусываю кончик ручки, мои губы покрываются чернилами. А сейчас мне нечем наполнить свою чернильницу, и уже десять минут первого; я только-только закончила с Харди[561 - Томас Харди (1840–1928) – английский писатель и поэт поздней викторианской эпохи.] и обещаю себе, что «Обыкновенный читатель» будет готов к среде. Сегодня воскресенье. Вчера вечером, около десяти, над нами пролетел цепеллин[562 - Немецкие дирижабли, названные цепеллинами в честь изобретателя. В субботу и воскресенье над Лондоном пролетал дирижабль «Граф Цепеллин», совершавший рейс между базой во Фридрихсхафене и аэродромом «Hanwell», где судно принимало пассажиров для кругового облета Великобритании.], оставив за собой белую полосу вроде хвоста. Хоть какое-то утешение, раз я не пошла на закрытие балетного сезона [Камарго].
Я убралась на столе, за которым в мое отсутствие будет сидеть Джон [Леманн]. Теперь мне надо заняться Кристиной Россетти[563 - Кристина Джорджина Россетти (1830–1894) – английская поэтесса.]. Боже мой, как я устала от своей писанины.
6 июля, среда.
Сегодня среда, и «Обыкновенный читатель», признаюсь, еще не готов. Дело в том, что мне пришлось полностью переписать последнюю статью, а ведь я считала ее очень хорошей. Не пройдет и нескольких лет, как я соберу еще одну пачку статей. Очень много людей, с которыми надо встретиться, и вечеринок – провести. В воскресенье были Бюсси: он отстраненно-ироничный француз; она[564 - Дороти Бюсси (1865–1960) – писательница и переводчица, третий ребенок леди Стрэйчи, одна из старших сестер Литтона. Ее семья поначалу была встревожена, когда в 1903 году Дороти вышла замуж за французского художника Симона Бюсси (1870–1954) и уехала жить на побережье Средиземного моря, однако она обычно каждое лето приезжала в Англию.] напряжена, обеспокоена, скорее невыразительна; денежные проблемы; инвестиции в военные облигации сгорели; их оставшийся доход составляет всего ?80. «Но мы все равно поедем в Испанию в сентябре», – сказал Симон. Отправились к Анжелике; проезжали мимо похорон в Эппинг-Форест[565 - Район в графстве Эссекс. В субботу 2 июля Вулфы отвезли Ванессу и Квентина Белла в Эссекс, чтобы забрать Анжелику из школы Лэнгфорд-Гроув на каникулы.]; после обеда в поле Несса сидела и шила себе платье для балетной вечеринки; Квентин и Анжелика бродили по округе; Л. сочинял статью и разговаривал со стариком у живой изгороди. В воскресенье вечером приехал Адриан, словоохотливый и жизнерадостный, говорил о науке; потом [4 июля] мы обедали у Джеймса: Аликс красная будто индианка; хладнокровный Джеймс пытался выжать из себя хоть какие-то эмоции. Я старая подруга, причем подруга Литтона. Джеймс спрашивал, хотим ли мы забрать себе какие-нибудь книги? Кэррингтон солгала ему в ночь перед смертью Литтона, сказав, что не покончит с собой, а позже ее нашли в машине без сознания. Я спросила, насколько регулярно выходят его книги. «Просто сорняк», – сказал он об Эдди на манер Литтона.
Это были очень жаркие и насыщенные дни; завтра выходят книги: Пломер, мое письмо и письмо Хью[566 - Издательство «Hogarth Press» выпустило брошюру Хью Уолпола «Письмо современному романисту». Двумя другими книгами были «Пересмотр дела» Уильяма Пломера и «Письмо к молодому поэту» ВВ.].
8 июля, пятница.
