Литания Длинного Солнца

– С этого месяца для одиннадцати из вас начался первый год обучения, – продолжал он, – однако и они, следует полагать, уже знают, что раздобыть жертву для собрания нам удается нечасто. Возможно, некоторые из вас удивляются: отчего я вдруг завел об этом речь? А оттого, что сегодня, именно в этот день, положение складывается несколько по-иному. Жертвоприношению здесь, в нашем мантейоне, быть, однако лишь после того, как все вы разойдетесь по домам. Уверен, об агнцах помнит каждый.

Около половины учеников закивали.

– Их я, как вам, наверное, тоже известно, приобрел на деньги, отложенные еще в схоле из тех, что присылала мать, прибавив к ним и часть жалованья, получаемого от Капитула. Все ли вы понимаете, что наш мантейон существует себе в убыток?

Старшие, судя по выражениям лиц, понимали это прекрасно.

– Увы, – продолжал Шелк, – дары, получаемые нами по сциллицам и в прочих случаях, не покрывают даже скудного жалованья, полагающегося нашим сибиллам и мне. По этой причине просрочили мы и уплату налогов – то есть остались в долгу перед Хузгадо, не говоря уж о различных иных задолженностях. Порой жертвенных животных предоставляют нам благотворители – люди, надеющиеся снискать благосклонность милосердных богов. Возможно, среди таковых имеются ваши родители, и если так, мы весьма им признательны. Когда же благотворителей не находится, мы с сибиллами покупаем жертву ко дню сциллицы – как правило, голубя – в складчину, из собственного жалованья… однако агнцев я, как уже говорил, приобрел сам. Для чего? Как по-твоему, Аддакс?

Аддакс – ровесник Бивня, почти столь же светлый лицом и волосом, как Шелк, – поднялся на ноги.

– Для предсказания судеб, патера.

Шелк кивнул, и Аддакс уселся на место.

– Именно, а точнее – судьбы нашего мантейона. Как всем вам известно, внутренности жертвенных агнцев предрекли ему блестящее будущее… но в основном потому, что я искал благосклонности различных богов и надеялся снискать ее подношениями, – прибавил Шелк и оглянулся на Священное Окно за спиной. – Первого агнца принес в жертву Пасу, а второго – Сцилле, покровительнице нашего города. Только на это – так мне подумалось – у меня и хватит средств: на одного белоснежного агнца для Всемогущего Паса и на другого, для Сциллы. Ну а испрашивал я у них, должен признаться, особой милости. Молил их снова явиться нам, как в прежние времена. Жаждал заверений, наглядных свидетельств их любви, даже не подозревая, насколько бессмысленны подобные заверения, когда ими изобилуют все до единой книги Хресмологического Писания!

С этими словами он постучал кончиком пальца по обложке истрепанной книги, лежавшей перед ним на амбионе.

– Как-то раз, поздним вечером, читая Писание, я вдруг понял, что читал его с детства, но по сию пору не сознавал, как крепко любим богами, хотя они твердили мне об этом снова и снова… а если так, что проку мне в собственном экземпляре? Посему книгу я продал, однако двадцати долей карточки, вырученных за нее, не хватило ни на еще одного белого агнца, ни даже на черного агнца для Фэа – в ее-то день все это и произошло. Пришлось мне удовольствоваться серым агнцем, пожертвовав его всем богам сразу, и внутренности серого агнца предрекли то же самое, что прочел я по внутренностям белых. Тут-то мне и следовало понять, что посредством агнцев к нам обращается вовсе не кто-либо из Девятерых, но… Увы, узнать этого бога мне удалось лишь сегодня, однако имени его я вам пока не открою, поскольку прежде должен разобраться в великом множестве вещей, оставшихся непонятными.

Взяв в руки Писание, Шелк сделал паузу, устремил взгляд на потертый переплет.

– Этот экземпляр, – продолжил он, – принадлежит мантейону. Его я и читаю с тех пор, как продал собственный, дабы принести жертву всем богам. Он много лучше моего прежнего во всех отношениях, начиная с печати и заканчивая пространностью комментариев. Еще в нем заключено немало уроков. Надеюсь, из вас их осилит каждый. Повоюйте, поборитесь с ними, если поначалу они покажутся чересчур трудными, и ни на миг не забывайте, что наша палестра была основана в давние-давние времена именно для того, чтоб обучить вас искусству борьбы во всех ее видах. Да, Лисенок? В чем дело?

– Патера, а бог к нам правда придет?

Некоторые из старших учеников рассмеялись, а Шелк, подождав, пока они не угомонятся, ответил:

– Да, Лисенок. Один из богов непременно придет к нашему Священному Окну, хотя, возможно, этого придется ждать долгое, очень долгое время. Однако ждать нам совсем ни к чему: вся их любовь, вся мудрость – здесь, у нас под рукой. Открой Писание в любом месте, и тут же увидишь стих, описывающий твои насущные затруднения – сегодняшние либо те, с которыми предстоит разбираться назавтра. В чем же причина сего чуда? Кто мне ответит?

Оглядев непроницаемые, пустые лица учеников, Шелк остановил взгляд на одной из девчонок, смеявшейся громче других.

– Отвечай ты, Цингибер.

Цингибер, неохотно поднявшись, одернула юбку.

– В том, что все тесно связано со всем прочим, патера?

Ответ оказался одним из любимых речений самого Шелка.

– Не знаешь, Цингибер?

– В том, что все тесно связано со всем прочим.

Шелк покачал головой:

– Разумеется, что все в нашем круговороте зависит от всего остального есть бесспорная истина. Но будь сей факт ответом на мой вопрос, любым строкам из любой книги следовало бы описывать наши насущные затруднения ничуть не хуже стихов Хресмологического Писания. Загляни наугад в любую другую книгу, и убедишься: это вовсе не так. Однако…

Вновь сделав паузу, Шелк еще раз постучал кончиком пальца по истертому переплету.

– Однако что мы увидим, стоит только открыть эту книгу?

Картинно раскрыв Писание наугад, он прочел вслух самую первую, верхнюю строку:

– «Льзя ль отдавать за песню десяток птиц?»

Явная отсылка к сделке, совсем недавно провернутой им на рынке, ошеломила его, вспугнула мысли, словно помянутый десяток птиц. Сглотнув, Шелк продолжил:

– «Как ни раскрась ты Орева, ворона, сумеешь ли выучить его пению?»

Ученики слушали, затаив дух, но, очевидно, мало что понимали.

– К истолкованиям мы перейдем несколько позже, – пообещал Шелк. – Вначале мне хотелось бы объяснить вот что: авторы сего Писания знали все не только о современном им состоянии круговорота – не только о настоящем, но и о грядущем, сиречь…

Сделав паузу, он обвел взглядом лица учеников.

– Сиречь постигли Замысел Паса. Всякий постигший Замысел Паса постигает будущее, понимаете? Замысел Паса и есть будущее, а его постижение и следование ему – главная обязанность в жизни каждого, будь то мужчина, женщина или дитя. Так вот, постигшие, как я уже говорил, Замысел Паса, хресмоды, безусловно, знали заранее, что может послужить нам наилучшим подспорьем, когда бы, в каком бы месте ни раскрыли бы мы сию книгу, что вернее всего выведет вас – нас с вами – на Златую Стезю.

Умолкнув, Шелк снова обвел учеников пристальным, испытующим взглядом и испустил вдох. Проблески интереса то тут, то там… проблески, но не более.

– Теперь вернемся к самим стихам. В первом из оных, «Льзя ль отдавать за песню десяток птиц?», заключено по меньшей мере три различных значения. Вот подрастете, научитесь вдумываться в прочитанное глубже, сами увидите: в каждый стих, в каждую строчку Писания вложено минимум два значения, а то и более. Одно из значений этого стиха относится лично ко мне. Его я объясню вам чуть погодя. Вначале давайте разберемся с двумя другими, касающимися всех нас. Прежде всего нам следует принять во внимание, что упомянутые десять птиц явно принадлежат к птицам певчим. Отметьте: в следующем стихе, где идет речь о птицах, петь не способных, на это указано прямо. Что же тогда означают сии десять певчих птиц? Детишек в классе – то есть вас же самих. Согласитесь, толкование вполне очевидно. Добрые сибиллы, ваши наставницы, призывают вас отвечать урок, когда поодиночке, а когда хором, и голоса ваши высоки, тонки, словно птичий щебет. Далее. Приобрести что-либо «за песню» означает «приобрести по дешевке». Общий смысл, как все мы видим, таков: льзя ль отдавать сие множество юных учеников задешево? Ответ: ясное дело, нет! Помните, дети, сколь дорого ценит – и сколь часто уверяет нас в этом – Всевеликий Пас каждое живое создание в нашем круговороте, вплоть до любой ягодки, до любого мотылька любого цвета и величины… а превыше всего – нас с вами, людей! Нет, отдавать птиц за песню нельзя, ибо птицы дороги Пасу! Ведь не приносим же мы в жертву бессмертным богам птиц и прочую живность, поскольку они ничего не стоят? Подобная жертва стала бы оскорблением для богов. Итак, «льзя ль отдавать за песню десяток птиц»? Нет. Нет, вас, дети мои, нельзя отдавать за бесценок!

Вот теперь ученики заинтересовались проповедью искренне, слушали в оба уха, многие наклонились, подались вперед.

– Далее нам надлежит принять во внимание и второй из стихов. Заметьте: десяток певчих птиц без труда породит на свет не десяток – десятки тысяч песен.

На миг перед его мысленным взором возникла та же картина, что, вероятно, когда-то овладела умом давным-давно усопшего хресмода, начертавшего эти строки: сад во внутреннем дворике, фонтан, всюду цветы, сверху растянута тонкая сеть, а под сетью той множество птиц – бюльбюлей, дроздов, щеглов, жаворонков – плетут роскошную, узорчатую ткань песни, тянущейся без умолку сквозь десятилетия, а может, и сквозь сотни лет, пока сеть не истлеет и освобожденные птицы не улетят на волю…

Но пусть даже так – отчего бы им время от времени не возвращаться в тот сад? Отчего бы не возвращаться туда, слетая с небес сквозь прорехи в истлевшей сети, дабы напиться воды из журчащего фонтана, а то и свить гнездо в покойном внутреннем дворике древнего дома? Да, долгий концерт их окончен, однако продолжится и по завершении, подобно тому, как оркестр продолжает играть, пока публика покидает театр, продолжает играть, наслаждаясь собственной музыкой, и велика ли важность, что последний из театралов ушел восвояси, домой; что зевающие капельдинеры гасят оплывшие свечи и огни рампы; что актеры с актрисами давно смыли грим, сменили костюмы на обычное, повседневное платье, переодевшись в неприметные темно-коричневые юбки и брюки с бесцветно-серыми блузами и рубашками, а сверху накинув бурые пальто, в которых явились к началу спектакля, на службу, такие же, в каких ходят на службу многие, многие из горожан, столь же простые, невзрачные, как оперенье бюльбюля?

– Но если птицы проданы, – продолжал Шелк, изгнав из головы актеров с актрисами, театр, и публику, и укрытый тончайшей сетью сад с фонтаном и сонмами певчих птиц, – откуда возьмутся песни? Мы, обладавшие несметным богатством, бессчетным множеством песен, останемся нищими, и тут ничего уже не поделать: ведь, как справедливо указывают провидцы-хресмоды, сколько ни крась перья черного ворона, сколько ни придавай ему деликатную красоту жаворонка или строгость и простоту наряда бюльбюля… да хоть вызолоти его под щегла – не поможет. Ворон останется вороном, несмотря ни на что.

Завершив пассаж, он перевел дух.

– К чему это все? Видите ли, дети мои, почитаемое, подразумевающее немалую власть положение может занять любой невежда. Допустим, к примеру, что некто, не получивший образования, пусть даже он – человек честный, благонамеренный… допустим, один из вас, учеников майтеры Мрамор, вдруг отлучен от ее уроков и так, недоучкой, волею случая вознесен на самый верх, в кресло Его Высокомудрия, Пролокутора. Вот он – ты или ты – трапезует и почивает в огромном дворце Его Высокомудрия, венчающем Палатин. В руках его посох, на плечах украшенные самоцветами ризы, все мы преклоняем перед ним колени, испрашивая благословения, но… но сможет ли он, согласно обязанностям, обеспечить нам должную мудрость? Нет. Уподобится тому самому ворону, безголосому ворону, размалеванному яркими красками.

Подняв взгляд к пыльным стропилам мантейона, Шелк мысленно сосчитал до трех, чтоб созданный им образ успел как следует закрепиться в головах слушателей.

– Надеюсь, из всего мною сказанного вам ясно, отчего учение следует продолжать. Надеюсь также, что вы понимаете: о главе Капитула я заговорил лишь для примера, но с той же легкостью мог бы привести в пример любого обычного человека, заменив Его Высокомудрие ремесленником, купцом, старшим делопроизводителем либо комиссаром. Вам надлежит учиться, дети мои, поскольку однажды вы непременно понадобитесь, пригодитесь нашему круговороту.

Вновь сделав паузу, Шелк оперся ладонями о древний, растрескавшийся камень амбиона. К этому времени неяркий солнечный свет, струившийся внутрь сквозь окно в вышине, над двустворчатыми дверьми, выходящими на Солнечную улицу, успел изрядно потускнеть.

– Таким образом, в Писании ясно сказано: ваша палестра не будет продана на сторону ни за недоимки, ни по какой-либо из прочих причин. Ходят слухи, будто она выставлена на торги, и многие из вас им верят… но совершенно напрасно.

Обращенные к нему лица засияли, озарились улыбками.

– Ну а сейчас я поведаю вам о третьем значении этих стихов, касающемся лично меня. Видите ли, это ведь я открыл Писание наугад, посему в нем и обнаружилось кое-что не только для всех, но и для меня одного. Сегодня, когда вы взялись за учебу, я отправился на рынок и приобрел там прекрасную говорящую птицу, ночную клушицу, для личного жертвоприношения… того самого, к коему приступлю, отпустив вас по домам. О том, как я, покупая тех агнцев, доставивших вам столько радости, надеялся, что один из богов, довольный нами, подойдет к сему Окну, как делали боги в прошлом, вы уже знаете и, думаю, поняли, сколь глупы были мои надежды. Вместо этого я получил иной, куда больший дар – дар, какого не выменять даже за всех агнцев с рынка. Да, сегодня я не стану рассказывать о нем вам, но скажу вот что: ниспослан он мне не за жертвы, не за молитвы, не за другие труды… однако ж ниспослан.

Старая майтера Роза сухо кашлянула. Казалось, механизм, заменивший ей дыхательное горло еще до того, как Шелк вымолвил первое в жизни слово, вполне разделяет скепсис хозяйки.

– Осознав это, я сразу же понял: принести благодарственную жертву надлежит мне, мне одному, хотя все мои сбережения уже истрачены на агнцев. И, как ни хотелось бы мне сейчас поведать вам, будто у меня имелся некий хитроумный план решения сей дилеммы, поисков выхода из положения… увы, никаких планов мне в голову не пришло. Зная лишь, что без жертвы не обойтись, уповая единственно на милосердие богов, поспешил я к рынку и по пути встретил незнакомца, снабдившего меня суммой, достаточной для приобретения прекрасной жертвы – говорящей ночной клушицы, о которой я уже упоминал, птицы, очень похожей на ворона. Так, дети мои, я и выяснил, что птиц нельзя отдавать за песню. Мало этого, еще мне – вот как щедры боги к возносящим молитвы – ниспослано было знамение, благая весть о том, что один из богов в самом деле придет к сему Священному Окну, откликнувшись на принесенную мною жертву. Возможно, как я и сказал Лисенку, не сразу, но лишь спустя долгое, долгое время, а посему нам следует набраться терпения. Набраться терпения, не терять веры и ни на минуту не забывать, что у богов есть иные способы говорить с нами, а если так, пусть даже наши Окна умолкнут навек, боги нас не оставят. Прежде всего они говорят с нами посредством знамений, видений и грез, как говорили с людьми во времена юности наших отцов, наших дедов и прадедов. Всякий раз, стоит нам расщедриться на жертву, они говорят с нами устами авгуров, а уж Писание у нас всегда под рукой, к нему можно обратиться за советом, когда б в таковом ни возникла нужда. Стыдно, стыдно нам, дети мои, повторять вслед за некоторыми, будто в наш век мы – что лодки без руля и ветрил!

Громовые раскаты за окнами заглушили даже вопли попрошаек и лоточников, оглашавшие Солнечную. Ребятишки беспокойно заерзали на скамьях, и Шелк после краткой заключительной молитвы распустил учеников по домам.

За дверьми мантейона забарабанили оземь, превращая в грязь желтую пыль, горячие, крупные капли дождя. Высыпавшие наружу ребятишки помчались вдоль Солнечной кто влево, кто вправо: задерживаться ради игр или болтовни, как бывало порой, сегодня не захотелось никому.

Сибиллы остались в мантейоне, помогать с жертвоприношением. Рысцой добежав до обители авгура, Шелк натянул церемониальные перчатки из плотной кожи и вынул из клетки ночную клушицу. Птица тотчас же, словно гадюка, клюнула его, целя в лицо. На палец левее, и длинный, зловеще багровый клюв угодил бы прямиком в глаз.

Крепко сжав голову птицы в обтянутой кожей ладони, Шелк посерьезнел, напомнил себе, сколько авгуров погублено животными, предназначавшимися в жертву богам: редкий год обходился без того, чтоб кого-либо из его злосчастных собратьев где-либо в городе не стоптал, не поднял на рога жертвенный лось или бык.

– Не смей клеваться, скверная птица, – пробормотал он себе под нос. – Или не знаешь, что, изувечив меня, будешь навеки проклята? Что за такое тебя забьют насмерть камнями и дух твой отдадут демонам?

Однако ночная клушица щелкала клювом, без толку била крыльями, пока Шелк не прижал сопротивлявшуюся птицу локтем к левому боку.

Тем временем сибиллы разожгли на алтаре, в жаркой, душной полутьме мантейона, жертвенный огонь. Стоило Шелку войти внутрь и торжественно, словно возглавляя процессию, направиться к алтарю, они закружились в неторопливом танце, хлопая подолами складчатых черных юбок, глуховато, нестройно затянув на три голоса зловещий, древний, как сам круговорот, ритуальный напев.

Костерок оказался совсем невелик, и лучинки благоуханного кедрового дерева уже пылали вовсю.

«Придется поторопиться, – подумал Шелк, – иначе жертвоприношение свершится при угасающем пламени, а знамения хуже еще поди поищи».

Взмахнув жертвенной птицей над пламенем, он произнес кратчайшее из обращений к богам и зачастил весьма далекой от размеренности скороговоркой, отдавая наказы:

– Слушай же, птица: твой долг – поговорить с каждым из встреченных богов и богинь, поведать им о твердости нашей веры, о нашей верности и великой любви. Передай также, сколь благодарен я им за безмерное, незаслуженно явленное мне снисхождение, расскажи, как горячо все мы жаждем их появления в сем, нашем Священном Окне. Слова мои непременно передай Всевеликому Пасу, Отцу Богов, и царственной супруге Всевеликого Паса, Змееподобной Эхидне. Перескажи их также Испепеляющей Сцилле, и Предивной Мольпе, и Черному Тартару, и Безгласному Иераксу, и Чарующей Фельксиопе, и Вечнопиршествующей Фэа, и Пустыннице Сфинге, и любому иному богу, кого ни встретишь в Майнфрейме, но особенно – Иносущему, облаготворившему меня сверх всякой меры. Передай ему, что я весь остаток дней посвящу исполнению его воли. Что преклоняюсь перед ним.

– Нет… нет, – глухо, совсем как на рынке, пробормотала птица. – Нет… нет… р-резать – нет…

– И смотри, птица, не веди разговоров с демонами, – завершил наказ Шелк. – Там, где водятся демоны, не задерживайся ни на миг.

Крепко, уверенно сжав защищенной перчаткой ладонью шею всполошившейся ночной клушицы, он протянул правую руку в сторону майтеры Розы. Старшая из сибилл вложила в его пальцы костяную рукоять ритуального ножа, унаследованного патерой Щукой от собственного предшественника. С годами длинный, причудливо изогнутый клинок потускнел, покрылся неистребимыми пятнами крови, но оба лезвия сверкали, отточенные до бритвенной остроты.

Несчастная ночная клушица широко разинула клюв, забилась что было сил, тщась вырваться на свободу, испустила последний, почти человеческий вопль, отдавшийся гулким эхом от мрачных каменных стен мантейона… и вдруг обмякла, повисла в руке без движения. Прервав ритуал, Шелк поднес безвольное, точно ватное птичье тело к уху, поднял большим пальцем веко, заглянул в кроваво-алый глаз…

И на миг онемел.

– Сдохла, – растерянно пробормотал он, повернувшись к поющим сибиллам. – Такого со мной еще не бывало… сдохла, прежде чем я успел принести ее в жертву!

Сибиллы прервали танец. Голоса и шарканье ног стихли.

– Несомненно, она уже поспешает к богам с твоими благодарениями, патера, – дипломатически заверила его майтера Мрамор.

Майтера Роза, громко хмыкнув, выхватила из руки Шелка ритуальный нож.

– Разве ты не сожжешь ее, патера? – робко осведомилась хрупкая, крохотная майтера Мята.

Шелк сокрушенно покачал головой:

– Подобные неудачи описаны в требнике, майтера, хотя я, признаться, не думал, что мне доведется столкнуться с сими запретительными статьями чинопоследования самому. Продолжать жертвоприношение, если только под рукой не окажется другой, новой жертвы, в таком случае недвусмысленно запрещено. Иными словами, просто взять да швырнуть сдохшую птицу в священный огонь нельзя. Увы, теперь она нисколько не лучше падали, подобранной кем-нибудь из ребятишек на улице.

В этот миг Шелку отчаянно захотелось избавиться от дохлой птицы, зашвырнуть ее за скамьи либо бросить в желоб, куда майтера Мрамор с майтерой Мятой вскоре сгребут оставшуюся священной золу с алтаря.

– Все вы видели в жизни куда больше, чем я, – с трудом сдержавшись, продолжал он. – Приходилось ли вам когда-нибудь сталкиваться с осквернением жертвы?

Майтера Роза вновь хмыкнула – хмыкнула с нескрываемым, как и в прошлый раз, осуждением: несомненно, в случившемся был виноват он, патера Шелк, и только патера Шелк. Не кто иной, как он (что ее хмыканье выражало предельно ясно), выбрал для жертвоприношения эту недостойную птицу. Будь он лишь чуточку внимательнее, чуточку искушеннее, а самое главное, гораздо благочестивее – короче говоря, гораздо, гораздо больше похож на несчастного, дорогого ее сердцу патеру Щуку, – его ни за что на свете не постиг бы такой позор.

– Нет, патера, ни разу, – негромко сказала майтера Мрамор. – Однако позволь, когда мы закончим здесь, поговорить с тобой кое о чем другом… скажем, в палестре, в моем классе.

– Хорошо, майтера. Я встречусь с тобою там, как только избавлюсь от этой птицы, – согласно кивнув, откликнулся Шелк, снедаемый неодолимой тягой к самоуничижению. – Как же я не подумал… ведь Писание обо всем меня предупредило, однако предупреждение не прибавило мне ума, оставило в заблуждении, будто жертва моя может оказаться угодной богам, даже если наше Священное Окно останется пусто! Что ж, майтера, урок пойдет мне во благо… по крайней мере, я всей душой на это надеюсь, и лучше б так оно и вышло. Хвала Фэа, всего этого не видели дети!

К этому времени набралась храбрости подать голос и майтера Мята:

– Что на уме у Иносущего, неведомо никому, патера. Он ведь совсем не таков, как прочие боги, советующиеся друг с другом в чертогах Майнфрейма.

– Но когда боги высказываются так ясно… – Осознав, что болтает не по делу, Шелк предпочел оставить мысль незавершенной. – Да, майтера, разумеется, ты права. Свои желания он высказал ясно, и жертвы среди оных не числилось. Впредь постараюсь ограничиться исполнением его повелений… и знаю, что могу положиться в этом на вашу, майтеры, помощь, как и во всем остальном.

На сей раз майтера Роза не стала хмыкать, милосердно удовольствовавшись потиранием кончика носа. Нос, губы да еще правый глаз являли собою самые пристойные части ее лица и, пусть даже отлитые из некоего сверхпрочного полимера, выглядели вполне нормальными. Левый же глаз, доставшийся ей от рождения, напротив, горел безумным огнем и в то же время казался незрячим, нагноившимся, мутным.

Избегая заглядывать в него, всем сердцем (в который уж раз по получении назначения) жалея, что замены ему давным-давно не достать ни за какие деньги, Шелк переложил ночную клушицу из левой руки в правую.

– Благодарю тебя, майтера Роза, и тебя, майтера Мрамор, и тебя, майтера Мята. Благодарю вас. Уверен, в следующий раз мы с вами не оплошаем.

С этими словами он стряхнул с рук ритуальные перчатки. Ненавистная птица во взмокших от пота ладонях оказалась теплой и отчего-то пыльной на ощупь.

– Майтера Мрамор, я буду в палестре минут через пять или около.

III

Сумерки

– Я здесь, патера!

Резко замедливший шаг, Шелк чудом не поскользнулся на мокрой щебенке, раскатившейся из-под подошв.

– Здесь, здесь, в беседке, – пояснила майтера Мрамор, помахав ему рукой.

В полумраке Шелку едва удалось разглядеть за листвой оплетавшего беседку винограда черный рукав ее одеяний и блестящую сталью ладонь.

Изначальное буйство грозы унялось, отгремело довольно быстро, но дождь продолжался, нежно, ласково барабанил по земле и по листьям, кропил благословенной влагой изрядно иссохшие грядки с пряными травами.

«Встречаемся, будто любящая пара», – подумал Шелк, не без труда устояв на ногах, сдвинув в сторону мокрые виноградные плети и на мгновение задавшись вопросом, не думается ли и ей то же самое.

Впрочем, отчего ж «будто»? Именно как любящая пара. Майтеру Мрамор он любил, как любил покойную мать, как любил бы сестру, будь у него сестра, всеми силами старался снискать ее улыбку, выражаемую особым наклоном головы, одобрение, похвалу старой сибиллы, изношенной хемы из тех, на которых, когда сам Шелк был мал, а хемы вокруг имелись во множестве, никто не удосужился бы взглянуть дважды, которые не заинтересовали бы никого, кроме совсем уж малых детишек! Сколь одиноким он чувствовал бы себя посреди шумных скопищ народу, населявшего этот квартал, если бы не она!