Записки военного дознавателя

Композиторы выходили в центр плаца и неспеша начинали свое подозрительное действо. "Композитор" на большом барабане всегда стоял перед духовыми. Он, видимо, с детства мечтал быть дирижером. Он производил вдохновенный удар в бок инструменту, почему-то вздымая глаза к небу, а затем секунду другую ждал реакции духовых. Те еще несколько мгновений никаких звуков не производили, но со стороны казалось, что они пытаются использовать трубный мундштук в качестве тренажера для отработки французских поцелуев. Затем они засасывали воздух в легкие с таким энтузиазмом, как будто их вот-вот должны были бы втолкнуть в газовую камеру. «Дирижер» с барабаном неслышно, но как-то преувеличенно мощно шевелил губами, явно поливая всю свою команду непристойными эпитетами и самыми черными проклятиями. Глаза его метали молнии, способные убить годовалого мамонта. Затем следовало собственно само действо.

Композиторы старались, как могли: труба чуть не через каждые два такта срывалась на фальцет, валторна, видимо ставила своей целью перекрыть все прочие инструменты, а туба, в основном, издавала звуки, какие обычно можно услышать ночью в казарме, если на ужин давали перловую кашу. Григо давно пожалел о своей затее, но, как настоящий офицер – отступать не привык. Он даже один раз привез им из Чернигова ноты, искренне полагая, что это чему-то поможет. Но и эта попытка оказалась тщетной, поскольку выяснилось, что это были ноты какого-то романса. Читать по-украински Григо не умел, хотя, впрочем, других нот, видимо, все равно в магазине не было. Композиторы начальника разочаровывать не стали, тем более, что нотной грамотой, по моим самым черным подозрениям, все равно не владел никто.

Так, под варварскую какофонию труб и неистовые удары большого барабана бойцы влились в столовую, откуда тотчас послышались вопли прапорщиков и сержантов: "Приступить к приему пищи!"

Я зашел, как всегда после всех, и затем направился к столику для дежурных офицеров.

 ** ** **

На утреннем построении Окурков объявился со страшного бодуна и велел Мики Маусу провести построение вместо него. Он так же подозвал меня, и почти страдальческим тоном произнес:

– На, вот, – и протянул мне связку ключей.

– Что это? – спросил я, изображая искреннее недоумение.

– Ключи от оружейки, б…! Не видишь что ли?

– Ну, тогда пойдемте, я приму по форме.

– Ты че, командиру не доверяешь?

– Никак нет, – ответил я двусмысленно. – Разрешите привести цитату! Как говорит товарищ начштаба: «Живи по уставу, завоюешь честь и славу», а по уставу я должен проверить все по описи.

– Не, ну, б…, совсем лейтенанты ох..ли! Бери ключи, я приказываю!

– Никак нет. Согласно уставу гарнизонной и караульной службы, командир не имеет права заставить подчиненного совершить противоправные действия. Извините, товарищ майор.

Окурков оглянулся. В казарме никого не было. Он сделал широкий замах, но я не шелохнулся.

– Смелее, товарищ майор. Я ни отвечать вам, ни даже уворачиваться не буду. Но дальше мы уже будем разговаривать с вами в другом месте. И по поводу оружейки в том числе.

Окурков опешил. Схема, которая работала у него, по-видимому, много раз, впервые дала сбой. Он швырнул ключи на тумбочку и вышел, хлопнув дверью. Я тотчас позвал свой наряд. Прибежал Ковалев, Шукатаев и Просолов.

– Ну чего? Скандал слышали? – спросил я спокойно.

– Ну, что-то было,– замялся Ковалев.

– Так вот, вы, как возможные свидетели должны знать, что командир дивизиона только что требовал у меня принять ключи от оружейки без досмотра. Когда я отказался, он их швырнул сюда. – Я показал на тумбочку. Во избежание серьезных проблем, я приказываю всем вам не дотрагиваться до колючей, но дневальный пусть следит, чтобы их никто не спер. На всякий случай. Командир дивизиона – пусть забирает. Все остальное – по обстоятельствам, но ключи не брать и не трогать ни под каким видом.

Бойцы переглянулись и закивали. Я вышел из казармы. Построение все еще продолжалось. В компании бригадира и Раньша уже стоял какой-то незнакомый полковник и радостно вещал:

– И вот, наконец, в бригаде, можно сказать, наступил праздник! Памятник Владимиру Ильичу Ленину уже доставлен к вам в часть и будет сегодня же установлен! Ура, товарищи!

Бойцы трижды прокричали «ура!». До меня уже доходили слухи, что на одной из показух, какой-то маршал из округа вдруг задал бригадиру вопрос, мол, а почему у вас, в показной краснознаменной бригаде нет памятника вождю мирового пролетариата? Комбриг тотчас нашелся, и сказал, что и сам много размышлял об этом бессонными ночами, но все время какие-то неожиданные препоны вставали на пути осуществления его заветной мечты: то военные бюрократы фондов не давали, а то как-то он написал рапорт, да памятников на складе не оказалось. Маршал его по-отечески утешил, пообещав, что лично займется этим вопросом, и, как видно, не соврал.

В общем, пока я спал, как и положено, с девяти до часу дня, за окнами визжал кран и безумные крики «Майна!» и «Вира!» навевали самые странные сны о древнем Египте и постройке пирамид. Однако, проснулся я аккурат в час дня, и вовсе не оттого, что меня разбудил помощник, а от совсем уже диких криков, доносившихся с плаца. Это был сплошной поток воплей с соответствующими выражениями, какие, наверное, можно было бы услышать, лишь наблюдая пьяную драку. Я насторожился и сел на кровати. Быстро надев все ремни и портупеи, я из любопытства пошел изучить место происшествия.

Пересекши плац, и затем, свернув в проход между казармами техбатареи и хозвзвода, я оказался в гуще событий, не вливаясь в них, впрочем, непосредственно. Оказалось, что пока я спал, шустрые бойцы техбатареи, возомнившие вдруг себя каменщиками, соорудили перед клубом нечто вроде параллелепипеда со скошенными гранями, смутно напоминающего не то вавилонский зиккурат в масштабе один к двадцати пяти, не то ацтекский алтарь для человеческих жертвоприношений. Они также обляпали его со всех сторон цементом и водрузили сверху при помощи автокрана новенькую гипсовую статую вождя, щедро облитую бронзовой краской. Все было сделано относительно неплохо и весьма оперативно, однако, полковник, который еще утром радовался на плацу празднику явления вождя народу, был совершенно невменяем. Он что-то орал, обещал всех повесить за интимные места, время от времени подносил к бойцовским носам кулаки, не вызывающие, впрочем, у тех особого страха, и из его бурной тирады я мог понять только отдельные слова вроде: «мудозвоны», «козлы» и «идеологическая диверсия». Остальную часть словесного потока было разобрать довольно сложно, ибо, во-первых, там был сплошной мат, замешанный на какой-то жуткой шепеляво присвистывающей дикции, а во-вторых, я все-таки стоял не настолько близко, чтобы стенографировать. Вскоре полковник немного поутих, сел на бордюр, и обиженным тоном, словно его только что обмухлевали в «дурака» заявил, махнув рукой:

– Да как же это! Старались, старались для вас…А он у ваc, муд@ков, на туалет показывает!

Все поглядели на памятник и обомлели: точно! Рука у канонического изваяния Ильича действительно указывала на тот самый туалет, который бригадир давеча велел привести в рабочее состояние посредством самоотверженного черпания и конного извоза. Там же неподалеку как раз и стояла грустная худая лошадь, запряженная в телегу, на которой была водружена большущая деревянная бочка. Один боец, похоже, принимал из недр сортира большое красное ведро, явно свистнутое с ближайшего пожарного щита.

На крики прибежал сержант из техбата, который был также и крановщиком:

– Товарищ полковник, вы не волнуйтесь так, мы же его на цемент еще непосадили, примеряли только. Разрешите поставить в правильное положение?

Полковник только махнул на него рукой. Похоже, что ошибка с установкой памятника ранила его в самое сердце.      Бойцы снова заорали команды «Вира!» и «Майна!» и стало ясно, чтов ближайшее время тут уже ничего интересного болеене предвидится. Я решил поглядеть, как продвинулся Акимыч с покраской в камуфляж ракетных установок и станции наведения. С тем я и направился на техтерриторию.

 ***

Ступив за ворота техтерритории, я слегка обалдел. Все ангары были раскрыты, техника выкачена, и все вокруг походило, скорее, на на блошиный рынок при фабрике лакокрасочных изделий. Повсюду стояли разнокалиберные банки, кисти и пульверизаторы. Краска была в бачках, стеклянных и металлических сосудах, фотографических кюветах, корытцах и даже в полиэтиленовых мешках. Бойцы в старом хэбэ и газетных пилотках на головах суетились вокруг техники, изображая из себя матерых маляров. Я дошел до конца территории, где находились ангары нашей батареи. Одна установка была уже покрашена, но цвета показались мне какими-то подозрительными. Коричневый вообще был похож на то, что можно обнаружить в подгузниках у младенцев, если их кормят слишком жирным молоком. Акимыч был деловит и серьезен: он, как всегда, распекал бойцов за нерадивость и лень. Я, понятно, решил в педагогический процесс не врываться.

– Вот ты, Евдокимов, б…, сколько покрасил?

– Я гусеницы чистил, – прогундосил тощий Евдокимов.

– А ты, Сало?

– Товарищ капитан, вы же видели, это я все коричневым выкрасил!

– Че? – взорвался Акимыч, – Ну ты, б…, вааще!… Да это я с Кравцовым целый день с брони не слазил!

– Никак нет!..

– Малчать! Не, ну совсем ох@ели! Это ж надо так пи&&ть в глаза командиру! В общем так, сейчас каждый расчет со своими командирами идет к своим машинам и до обеда докрашивает все, что надо в положенные цвета. И всем работать, а то получается, б…, как у Пушкина: «Ё*нусь я в траву и буду ибивомать отдыхать!» – Акимыч передернул плечами, как солист театра «Ромэн».

– И ни хера смешного! Кто будет сачковать, у того все деньги на подшиву заберу!

Надо сказать, что одним из самых действенных наказаний, придуманных задолго до моего прибытия в бригаду, была конфискация несчастных трех рублей, которые солдат получал в месяц и покупка на эти деньги белой материи для подшивания воротничков.

Бойцы немедленно засуетились и расползлись по машинам.

– Акимыч, что это за краска такая позорная?– спросил я из любопытства.

– А ты лучше принеси! – обиделся он. – Еле эту достали! Это сурик вобще-то. Но сойдет, я думаю.

– А где Лиепиньш?

– Да где-то здесь, а что?– спросил Акимыч, закуривая.

– На губу не отправил?

– Не хер! Некогда сейчас отдыхать под арестом. Вот показуху сделаем, а там и на нары можно! Правильно?

– Тебе виднее!– пожал я плечами.

– Это- точно! Он щас знаешь как прогибается? Ух!… Если так и дальше будет, может и передумаю… Такое вот у меня воспитание! Если хорошо работаешь – я все простить могу, я не злопамятный. Вот и весь тебе х@й до копейки! – он хопнул меня по плечу.

– Ладно, – ответил я, – если, что – я в казарме. Ты на обед пойдешь?

– Куда там! Времени даже отлить нету, завтра с утра смотр!

– Хочешь, я у Груздя пожрать чего-нибудь достану?

– Вот это было бы в тему. Достань!

– А Серега с тобой?

– Нет, но скоро будет. Но он из дому, так что ему не надо.

– Ну и ладно,– я махнул рукой и пошел в столовку разузнать, что к чему.

Через полчаса я принес Акимычу котелок горохового супа, хлеб и пару котлет. Он обрадовался всему этому как ребенок пирожному, и тотчас усевшись у открытого люка станции наведения, стал с аппетитом набивать утробу. Ахметов – надо отдать должное – был неплохим поваром.

Я ушел в казарму проверить, что там бойцы успели начистить и намыть. Уже почти пересекши плац, я вдруг услышал душераздирающие вопли и обернулся. Когда я увидел, в чем было дело, то обомлел, не зная, что и думать, не говоря уже о том, чтобы что-то предпринимать. От туалета техбата, того самого, что уже находился по приказу бригадира под опекой двух бойцов, бежал в направлении меня, придерживая двумя руками брюки тот самый полковник, проливавший слезу у идеологически неверно установленного памятника вождю мирового проллетариата. Кричал он что-то невнятное: «А-а-а-а! Там!..» – дальше сплошной мат и снова: «А-а-а-а! Там!..» Яприбавил шагу, ибо инстинкт мне все-таки подсказал, что быть свидетелем того, как начальство теряет портки – дело опасное. Через несколько секунд я уже скользнул в казарму и стал внимательно наблюдать происходящее с безопасного расстояния. Хотя, впрочем, наблюдать уже было особенно и нечего. Главное событие уже произошло.

Дело было в том, что волею странного случая, я стал свидетелем истории, которая после пересказывалась всеми еще очень долго и чуть ли не по три раза в день. Уже после обеда, когда стали возвращаться офицеры, история эта стала расползаться, и в бригаде постоянно: то там, то тут стоял гогот. Офицеры перебивали друг друга, желая донести до ушей новых слушателей этот анекдот из жизни. Бойцы тоже ржали по курилкам, всякий раз привирая, что сами видели все своими глазами. А случилось вот что. Тот самый полковник, проследив уже за окончательной установкой Ильича лично, и удовлетворившись, наконец, результатом, вдруг почувствовал известное томление в нижней части туловища. В этой связи, он стал озирать просторы бригады в поисках подходящего заведения, где можно было бы присесть и подумать, шурша газеткой, о делах насущных. Естественно его глазам тотчас и предстал тот самый сортир. Лошади с бочкой и бойцом на тот момент уже не было, они, как видно, приступили ко второй технологической фазе – разбрасыванию содержимого по полигону и близлежащим лесам. Недолго думая, полковник и направился туда, предвкушая скорое и приятное облегчение. Расстегнув галифе и присев, как положено над отверстием в полу, он почувствовал, что процесс пошел. Однако второй боец все еще находился в недрах, то ли не успев пока еще вылезти наружу, то ли просто отдыхая в ожидании следующего технологического сеанса, так сказать – на рабочем месте. Так или иначе, но увидев невесть откуда нависшую задницу, он пришел в справедливое негодование. Нет, в самом деле, этот пассаж был уже просто чем-то из ряда вон!.. Бригадир же лично приказал, грозя арестом на десять суток, чтобы ни одна падла туда свой нос не совала, не говоря уже обо всех прочих органах! Не долго думая, подняв некоторую волну, боец-черпальщик ринулся к отверстию, над которым расположился злостный нарушитель. Намерения у новоиспеченного работника санитарного фронта были самые, что ни на есть решительные. Поскольку, снизу, видимо, было не вполне очевидно, что задница-то начальственная, боец, охваченный праведным гневом, хлопнул по ней со всей дури ладонью, одетой в перчатку костюма химзащиты, и затем прогундосил в противогаз что-то вроде:

– Это кто тут так ох…ел?

Полковник от неожиданности вскочил, чуть не вперившись головой в дощатый потолок, а затем, глянув в дырку в полу, чуть было тотчас не потерял сознание. Из черного жерла на него смотрел некий фикалоид, явно негуманоидного происхождения. Он издавал невнятные хрюкающие звуки и размахивал серо-зелеными конечностями, видимо, пытаясь ухватить полковника за какую-нибудь выступающую часть тела, с тем, чтобы утащить в свой не очень-то привлекательный мир… В общем, те самые невнятные крики, и бег с потерей галифе, которым я стал свидетелем, имели непосредственное отношение как раз к этому происшествию. Больше ни я, ни кто-либо иной этого полковника в нашей бригаде не видел никогда. Видимо, этот случай нанес его тонкой душевной организации второе и уже окончательное ранение.

 *** *** ***

Мой наряд приближался к концу. Я вышел на улицу и закурил. Ко мне неожиданно подошел Микки Маус и, как всегда с трудом подбирая нужные слова, сообщил, что я снова заступаю на дежурство, так Окурков велел.

– Знаю, что третьи сутки, – подтвердил Микки Маус. – Говорю же: командир приказал…

Я вполне ожидал чего-то такого, и потому вел себя тихо. Как известно, стоны – это услада для палача. А потому я решил их не баловать. В конце концов, буду спать и ночью тоже. Пусть ловят.

– Однако, – добавил Микки Маус, – есть решение отправить тебя дежурить на техтерриторию. «Ага, – подумал я, – Окурков решил так выйти из ситуации с ключами. Заступит, видимо, кто-то из его шестерок, и он ему отдаст ключи по-тихому, ну и вернет, быть может, то, что спер.»

Дежурство на техтерритории – это и легко и одновременно довольно опасно. Хорошо тем, что спать можно ночью, с двенадцати до четырех, а опасно тем, что территория большая и любой засранец, подосланный Окурковым, может, например, сорвать печать со склада НЗ. А потом доказывай, что ты не домкрат. Правда, там стоит вышка с караульным, но боец формально днем охраняет только внешний периметр, и может лишь запомнить, что кто-то крутился у складов. А может и не запомнить. Мне на замену пришел Ильдус Хабибулин, неплохой, в сущности, мужик, и редкостный пофигист. Я не помню ни одного случая, чтобы он что-то принял у меня по описи. Кроме того, Ильдуса ставили в наряды лишь в те редкие промежутки, когда он находился между запоями. Даже Григо пытался его наставить на путь истинный, взывая к национальным чувствам:

– Как же так? – орал Григо на весь плац, – Я знал много татар, и среди них были разные люди, но я не видел среди них ни одного алкаша!

Ильдус все выслушивал молча, и даже в нужных местах вздыхал и кивал, демонстрируя глубокое понимание всего, сказанного начальником, однако, выйдя за ворота, он мгновенно находил себе подобных, и они уже скоро соображали на троих.

Короче говоря, как бывало и раньше, Ильдус сгреб с тумбочки ключи от оружейки, несмотря на то, что я ему все доложил в деталях, и, подмигнув, сказал:

– Иди, принимай территорию. И заходи, когда караул заступит, в нарды сыграем.

Я ушел. Территорию сдавал Заяц – тоже известная личность, и полная противоположность Ильдусу. Когда-то давно, когда Заяц только пришел в часть, он не принял дежурство у какого-то старлея, потому что где-то, в каком-то из ангаров обнаружил трещину в стекле, которой наверняка уже было лет с десяток. Старлей стиснув зубы, и молча, пошел и украл стекло в туалете клуба. Затем он вернулся и, уже не пререкаясь, вставил стекло там, где требовал Заяц. Где-то к часу ночи наряд был Зайцем принят, и старлей ушел в общагу спать. На другой же день, пока кто-то отвлекал Зайца разговорами, обиженный старлей сорвал все печати со складов и даже, говорят, умудрился незаметно открыть нараспашку ворота ангара боевых ракет. Заяц имел, мягко говоря, бледный вид. В таких случаях, как этот, проверку ведет специальная комиссия, и Заяц, не менее трех суток, бессменно стоял на своем посту, после чего убыл еще на трое суток под арест. После этого случая, он уже не зверствовал, но печати и замки проверял все равно очень рьяно.

На территории было все в порядке. Делая обход, я попутно отметил, что вся эта дневная лакокрасочная вакханалия исчезла бесследно, все банки и прочий мусор были убраны, техника, в основном, была в ангарах, а та, что стояла снаружи имела соответствующее предписание бригадира. В общем, Заяц ушел спать, а я достал книгу и погрузился в чтение. Два бойца моего наряда ушли на ужин. Плавно и тихо на бригаду опустилась ночь, и накатила обычная "караульная тоска". Вдруг снаружи послышались не очень отчетливые, почти щекочущие слух шаги. Спустя пару минут они перешли в разнобойный топот, и совсем уж скоро на моем крыльце забряцали оружием и подкованными победитом сапогами. Это было одним из элементов солдатского "шика": приварить к сапожным подковам твердосплавные вставки от фрезы из этого самого победита, с тем, чтобы при каждом шаге высекать искры и оставлять на асфальте глубокие белые борозды.

Это явилась смена караула. Сразу за разводящим шел Сайфуддин Ульджабаев, неплохой парнишка узбек, из довольно традиционной, по-видимому, семьи. По-русски он говорил с огромным трудом, но уставным командам кое-как все-таки обучился. Бойцы, чтоб не ломать язык, звали его Сеней, и тот вполне откликался.

Я завалился на топчан под батареей отопления и стал читать. Прошло еще с полчаса, и разводящий, уже со старой сменой протопал обратно в сторону караулки. Затем, отужинав, вернулся один из моих бойцов – рядовой Пупин, другой же с отбоем должен был уйти лечь спать в казарму и вернуться к двум часам ночи. Говорить с Пупиным было не о чем, делать по службе, в сущности, тоже. Мыть и натирать они будут утром, а теперь-то что? Я читал, Пупин прохаживался взад и вперед, и часто выходил на улицу покурить. Было довольно тихо. Снаружи начал накрапывать мелкий дождик, и я стал понемногу дремать над книгой. Часы пикнули одиннадцать. Дождь то прекращался, то вдруг снова начиналтихо шуршать за окном. Время, казалось, вот-вот остановится, и эта дождливая ночь так и останется тут навсегда. Я задремал.

Вдруг снаружи донеслись какие-то странные и совершенно неуместные вопли, и спустя несколько минут на проходную с шумом и матерными угрозами вломился в стельку пьяный генерал-лейтенант, очевидно, из проверяющих или же тех, кто готовит показуху. Был он красный как свекла, и с совершенно оловянными глазами. Надо понимать, что бригадир устроил для него баню, где и накачал в хлам, не предусмотрев, однако, что такая солидная особа способна совершить столь дерзкий побег из его гостеприимных объятий. Генерал был шумный, как лось в сухой кукурузе, наглый и пьяный, как биндюжник, и что с ним делать было абсолютно неясно. Как ни странно, случаев с пьяными генералами уставы не предусматривают.Он рвался изо всех сил проверять караулы, а Пупин как мог, заслонял ему дорогу. Я же срочно звонил дежурному по части. Дежурным был командир батареи второго дивизиона капитан Трофимов. Я насколько возможно быстро доложил о происходящем. Трофимов приуныл, и лишь выдавил что-то вроде:

– Ну, попридержите его…– Воевать с пьяным генералом ему почему-то совсем не хотелось, а что делать он тоже не знал.

Но, мое дело – доложить, и я повесил трубку. Тем временем, генерал отшвырнул Пупина к стене и словами, «Я им, б.., покажу службу!», вырвался в ночь. Я снова позвонил дежурному:

– Он вырвался на техтерриторию, сообщите караулу, товарищ капитан, а то еще пристрелят ненароком…

– Вот, б….! – только и сказал капитан и, громыхнув чем-то, бросил трубку.

Минут десять было тихо, а затем я услышал далекие неразборчивые окрики и сразу же за ними, одну за другой две автоматные очереди. Одна была, пожалуй, выстрелов пять, а вторая всего два. «Ну, ни фига себе,– только и подумал я, – если убил, сидеть нам с Пупиным по полной!» Хотя, конечно, мне, в основном. Прошло еще минуты три, и на проходную влетел начальник караула, разводящий и дежурный по части. У всех были глаза как у собак из сказки «Огниво». На меня никто и не взглянул. Снова раздались крики, потом еще и еще. После все вроде затихло. Через какое-то время, Трофимов и начальник караула внесли на проходную тело генерала. Он был весь от носков сапог и до самой фуражки в сплошной коричневой грязи, словно спаниель Снуппи после пробежки по Гринпинской трясине. Грязь отваливалась с него комьями по мере продвижения в пространстве, а с серой шинели весьма дорогого сукна, все еще стекали струйки коричневой воды. Он лепетал что-то бессвязное и пытался двигать ногами, но как ни старался, передвигаться сам уже не мог. Разводящий, видимо, остался на посту, а Ульджабаев шел сзади и словно мантру твердил:

– Мы не виновата! Нападений на пост бил! Не попал я, виноват, мой оружий плохой стал! – и затем подытожил, весьма популярной солдатской «печатью», уже на гораздо более чистом языке: «А, еб..т меня что ли?!»

«Мама родная, – пронеслось у меня в голове, – да он же на поражение стрелял! Автомат у него просто заклинило! Ну и повезло же генералу! Да и мне тоже! Надо же, как повезло!»

Вся компания медленно удалялась в ночь, волоча свой скорбный груз, пока окончательно не скрылась в темноте. Мы с Пупиным переглянулись, тотчас поняв друг друга без слов. Нужна была связная версия произошедшего. Хотя, в общем, придумывать особо ничего и не надо было. Пока я докладывал, генерал, ударив бойца, прорвался на охраняемую территорию, куда нам ночью было заходить запрещено. А дальше – дело караула, пусть они и парятся.

До утра нас никто не трогал. Ночью Пупина сменил Кашуба, и я его, уже когда совсем рассвело, отправил на разведку, дабы понять, что к чему и чего нам ждать от дня сего. Кашуба вернулся довольно скоро.

– В общем, так, – начал он сходу докладывать, – Генерал приперся на пост к Ульджабаеву. И прямиком двинулся на него. Тот и дал сходу очередь в воздух…

– Ну, все правильно, по уставу. Благодарность получит.

– А когда генерал остановился, этот козел заорал: «Ложись там! Ми, в тебя стрэлять будем!»

– Ну да!

– Точно, сам объяснительную читал! – похвастался Кашуба. – Он хотел сказать, мол, лежать не двигаться, а не то стрелять буду, или что-то такое.

– Ну, а потом?

– Генерал то ли не понял, то ли слегка обосрался с перепугу, и, в общем, продолжал стоять. Тогда Сеня дал вторую очередь, вроде бы даже, над самой головой у генерала. Сперва даже говорили, что он ему фуражку пулей снес, но потом не подтвердилось: дырку не нашли. Наверное, сама упала.